[ IN MEMORIAM ]: Творчество Б. Ю. Поплавского: критическое и литературное осмысление

Проблемы интерпретации литературного наследия Бориса Поплавского, возникнув ещё при его жизни, во многом остаются актуальными до сих пор. Поэт и прозаик, один из ключевых авторов первой волны русской эмиграции, он всё ещё остаётся не до конца изученной фигурой – как в текстологическом, так и в культурологическом аспектах. Но даже эта несовершенная система критической рецепции, которая сложилась за прошедшие десятилетия, даёт повод заняться её анализом и обнаружить ряд парадоксов, способных сообщить нам нечто новое как о собственно критическом и литературном контексте, так и о поэтике Поплавского.

При первом приближении к творчеству Бориса Поплавского заметна парадоксальность построения текста, его внутренняя и внешняя противоречивость. Это находит своё отражение в читательском и критическом прочтении: насколько противоречив текст, настолько противоречивы и трактовки. Понятным образом, виноваты в этом не только сами стихотворения, но и умонастроения русской эмиграции в Париже. Разногласия между определёнными группами отчасти определяли их позиции по отношению к Поплавскому. В частности, полемика между Георгием Адамовичем и Владиславом Ходасевичем, разворачивающаяся в первую очередь в области литературы, не могла не повлиять на разность мнений обеих сторон о поэзии Поплавского.

Совершенно иначе обстоит дело с литературным осмыслением наследия поэта. Можно предположить, что именно нехватка системного литературоведческого анализа и следующее из этого определённое маргинальное положение Бориса Поплавского по отношению к уже выстроенным иерархиям послужили стимулом к развитию литературной рецепции. Избегая зыбких предположений об аллюзиях и параллелях с творчеством Поплавского у более поздних авторов, мы уделим основное внимание истории наследия поэта, его сложившемуся мифологическому образу, функциональной роли этой мифологичности как в творчестве самого поэта, так и в последующем русском литературном процессе.

Мифологический образ любого поэта, как правило, начинает складываться ещё при жизни, и Борис Поплавский не был исключением. Его необычный облик и богемная жизнь вызывали то восхищение, то порицания. По мнению Георгия Адамовича, Поплавский был «необычайно талантлив, талантлив «насквозь»,  «до мозга  костей», в каждой случайно оброненной фразе» . Гибель от передозировки наркотиков только завершила картину, придав трагическому образу законченность и своеобразную логику, словно бы такой ход событий был предрешён заранее; часто история Поплавского так и воспринималась, едва не превратившись в глазах публики в стереотип жизненной стратегии трагического поэта-маргинала. Но всё обернулось по-другому – и в этом сыграла роль многоуровневость поэзии Поплавского, приёмы и мотивы которой не поддавались клишированию и требовали более тщательного изучения. Другой причиной, вероятно, оказалась принадлежность Поплавского к «незамеченному поколению», как позже назвал Владимир Варшавский молодых писателей первой волны русской эмиграции в Париже . На «незамеченность» творчества младоэмигрантов повлияла общая неустойчивость положения изгнанников (которые вынуждены решать целый ряд проблем бытовых и литературных, в том числе проблему сохранения собственного наследия для русскоязычных потомков). Особенно эти условия усложнялись для эмигрантов первой волны, по сути ступающих в неизвестность. Как следствие, подобное место в литературном процессе отразилось и на поэтике – произошла серьёзная маргинализация, проявляющаяся на нескольких уровнях текста: от собственно содержания стихотворения, его метафорического строя и распространённости фигур отсутствия до специфического типа лирического героя. Надежды, которые возлагали на себя сами поэты и их время, стремление быть понятыми и признанными и одновременно органическая связь с одиночеством, которое остаётся стержневым мотивом их творчества, – всё это поставило «незамеченное поколение» на грань между славой и забвением.

Множество особых черт и свойств творческого существования поэтов первой волны эмиграции складываются в единую картину и создают свой особый контекст, не воспроизводимый во всей своей полноте ни в теоретических исторических выкладках критики, ни в собственно литературных стратегиях. Это означает невозможность как стереотипизации, так и появления традиции и наследования. И ситуация «парижской ноты», и образ и творчество Поплавского – явления почти герметичные, оставляющие потомкам огромное поле для литературных и критических рефлексий, но не оставляющие последователей. Именно поэтому разговор о поэтическом переосмыслении будет разговором лишь об отдельных мотивах и аспектах творчества Поплавского, которые могут быть обнаружены в современной поэзии.
Этот мифологизированный образ Поплавского амбивалентен по своей сути, как амбивалентна, противоречива и многомерна его поэзия. Образные ряды, состоящие из постоянных столкновений сущностно противоположных вещей и явлений, плавные и резкие переходы от высокого к низкому, от светлого к тёмному, трансформации метафор и самого поэтического «я» - всё это основные линии, по которым движутся и развиваются стихотворения Поплавского. Потому противоречивыми оказываются и критические прочтения – причём эти противоречия сохраняются по сю пору с момента выхода в свет первого поэтического сборника Поплавского «Флаги» в 1931 году.

Поплавского признавали одним из ярчайших представителей первой волны эмиграции даже те, кто отзывался о его поэзии сдержанно или негативно (Михаил Цетлин , Глеб Струве ). Дмитрий Мережковский заявил, что существованием Поплавского оправдывается вся литературная эмиграция . Противоположные оценки были столь же категоричны – например, Владимир Набоков крайне негативно отзывался о «Флагах»,  называя эти стихи нестерпимой  смесью Северянина, Вертинского и худшего Пастернака. Впрочем, спустя много лет, уже после смерти Поплавского, Набоков изменил своё мнение и в книге «Память, говори» назвал его «далёкой скрипкой среди близких балалаек» и сокрушался, что не оценил его поэзию при жизни .

Нужно сказать, что первые упоминания о Поплавском в среде литераторов и критиков – в частности, отзывы Адамовича и Иванова – наметили общие направления последующих критических рефлексий. Так, основной линией критического прочтения представляются в первую очередь попытки «вписать» творчество Поплавского в контекст эпохи, поиски литературных предшественников и в целом рассуждения о роли молодого поэта в литературе, в том числе и дискуссии о легитимности и художественном достоинстве текстов.
Уникальность и новаторство поэзии Поплавского отмечались, но, во-первых, оставались вопросом дискуссионным, а во-вторых, редко анализировались подробно. Гораздо лучше обстоит дело с поисками поэтических «корней». Размышляя о непривычности для русского глаза и уха поэзии Поплавского, Юрий Терапиано пишет: «… замечательность стихов Поплавского и впечатление, производимое ими, состоит в том, что он, по существу, был первым и последним русским сюрреалистом» . Его родство с сюрреализмом и дадаизмом было, действительно, сразу замечено, но детально изучено было лишь позднее (в частности, в исследованиях Лады Сыроватко) . Но сходство оказывается чисто внешним, проявляющимся в общих приёмах (т. н. автоматическом письме), фантасмагорической метафорике, подчёркнутой субъективности, интимности поэтики. Различия же лежат глубже, в самой цели творчества - стихи Поплавского лишены ироничности. Субъективность и исповедальность текста, стремящегося перешагнуть границы литературы и литературности, важны не сами по себе, как в случае с Дада, а служат ещё одним выразительным средством для передачи своего душевного опыта читателю, ещё одним уровнем актуализации смысла стихотворения. Именно поэтому автоматические стихи Поплавского, в отличие от схожих опытов сюрреалистов, подвергались редактированию и более закончены, целостны.

Помимо сюрреалистов, предшественниками Поплавского называли целый ряд авторов; чаще всего упоминаются французские поэты: Рембо, Бодлер, Аполлинер. Поплавский и сам говорил о своей любви к французской литературе, и отчасти поэтому его часто упрекали в том, что он не русский поэт. Менее категоричный Адамович называл Поплавского «детищем Запада» , не считая это недостатком. Но, несмотря на полную, казалось бы, адаптивность к французской культуре, литературе и языку, Поплавский действительно не был французским поэтом. Это замечалось и в общем поэтическом духе, и в отдельных чертах поэзии: Иваск писал об «очень русской жалости» , роднящей Поплавского с Анненским и Достоевским, Адамович упоминал родство Поплавского с Блоком, «родство, прорывающееся сквозь чуждые Блоку приемы, сквозь другие влияния, уклонения, подражания и привязанности» .

Место же Поплавского в поэтической иерархии тех лет было и остаётся предметом дискуссий. Причиной тому упомянутая выше идея «незамеченности», пограничное состояние между оттачиванием поэтического мастерства и стремлением к известности – и в то же время отрицанием любой социальной активности, подчёркнутая непонятность, герметичность поэзии, стилистика, позволяющая подозревать автора в неграмотности и бездарности. Подобные упрёки предъявлялись и предъявляются Поплавскому крайне часто, начиная с той самой рецензии Набокова. Молодые поэты – о чём пишет в своих дневниках сам Поплавский  – решают «последние» философские и бытийные проблемы, и для их решения ищут новых литературных форм, ещё не затёртых и не успевших потерять свою изначальную значимость и поэтическую силу. Этот путь приводит Поплавского к отрицанию искусства, но к необходимости письма, письма, максимально личного и близкого к реальности, к «человеческому документу», главное побуждение которого – родство с адресатом и полного раскрытие себя ему.

Вопросы истолкования этого нового типа письма неизбежно приводили критиков к размышлениям о логике и алогичности внутренней структуры текстов и о стилистических особенностях поэзии Поплавского. Восторжённых отзывов об этом аспекте творчества не так уж много – часто манеру и стиль Поплавского считали бессознательной, непродуманной. Струве относил поэзию Поплавского к так называемой «патологии литературы» , наши современники порой его поддерживают . Даже самые положительные отзывы о творчестве Поплавского содержат замечания о неровности («разбросе») тем, стилистических и грамматических погрешностях, хаотичности строя стихотворений и загромождённости образных рядов. Но указывали и на то, что кажущаяся бессознательность есть на самом деле пусть и несовершенное, но всё же новое поэтическое сознание .

В целом же непривычность поэтики, её экспрессивность и та черта, которую Марк Слоним небрежно называл «привкусом декаданса» , часто вводили критиков и литераторов в разного рода заблуждения и заставляли останавливаться на внешней, поверхностной оценке. Очевидная драматичность поэтики, её общий мистический настрой, иногда мрачный и всегда связанный с проблемой смерти – всё это недостаточно просто констатировать, необходимо изучить все функциональные аспекты этих особенностей. Поэтому при всём внимании к поэту как таковое целостное, всестороннее и глубокое исследование его творчества до сих пор не состоялось, хотя тенденции последнего времени кажутся оптимистичными.

В частности, одна из характерных особенностей поэзии Поплавского испытывает недостаток внимания со стороны критиков – а именно изящное и гармоничное сочетание простоты и сложности, в более широком смысле – литературности и «антилитературности». Явное воплощение синтеза простоты и сложности можно заметить даже при беглом прочтении, в метафорическом строе стиха – многие образы (ангелы, дирижабли, собаки, мосты, целые метафорические комплексы, связанные с миром небесным и подземным) сами по себе просты и конкретны и нечасто выступают как аллегории. Но их частые повторения образуют тонкий ритмический рисунок, связывающий между собой отдельные тексты. Иногда к тому же эти образные повторы сопряжены с алогичным изменением роли образа – так, дирижабль из «пассажирского чудища» с «блестящим рылом»  превращается в место, откуда появляются ангелы . Алогичны и сочетания образов, часто противоречащих друг другу, их удвоение или, напротив, слияние. Говоря о наркотическом характере ясновидения Рембо, который в этом смысле очень близок Поплавскому, подобное явление называют «шоковой стыковкой вещей» , т. е. выпадением привычных причинно-следственных связей между ними. Подобные конструкции при внешней простоте самих образов создают сильное внутристиховое напряжение. Все эти неслучайные перемены заставляют поэтическую действительность находиться в постоянном движении, в неустойчивом равновесии.

Ещё одно большое противоречие, связанное с метафорикой Поплавского, - это резкая перемена её характера в сборнике стихов «Снежный час», где образность становится более скупой, но сохраняется ритмическая игра. Детальному разбору эта метафорическая структура в ранней критике подвергалась редко. Константин Мочульский писал, что стихи Поплавского «сложны и извилисты. Их неожиданные ходы, алогические сочетания и причудливые метафоры — не «легкая игра», а сознательный и тонкий расчет. Произвол только кажущийся, а внутри — хитрейший механизм, действующий безошибочно» . Слоним говорил, что «вся эта игра воображения, все эти то смутные, то неожиданно яркие сны живут и движутся стихией музыки, плывут по воле тех ритмических комбинаций, которыми владеет Поплавский». Но он в то же время предупреждал, что его манера «готова перейти в манерность. Если Поплавский не найдет выхода из своего искусственного мирка с электрическими лунами, кораблями, башнями и детскими аллегориями, он начнет повторяться, слабеть и выдохнется, несмотря на чисто формальные достоинства своего стиха» . Дополняют эти отзывы более детальным анализов отдельных текстов и их фрагментов современные исследования, например авторства Елены Менегальдо . В них уделяется больше внимания структурной роли метафорического строя и его внутренним закономерностям.

Между тем синтез сложного и простого не ограничивается образностью. Музыкальность и ритмика Поплавского по достоинству оценивались многими критиками. Эта внутренняя музыка также складывается из сочетания очень простых мотивов (повторы, часто небрежная или бедная рифмовка) и довольно сложных и продуманных аллитераций, ассонансов, игр с метрикой стиха. М. Л. Гаспаров назвал Поплавского «мастером хореической смерти»  за его блестящее и глубоко индивидуальное использование пятистопного хорея в стихотворениях о смерти и умирании, об ужасе и наслаждении, связанных со смертью.

И наконец, резюмируя и обобщая критические высказывания о Поплавском, мы можем увидеть, что главной проблемой, стоящей перед исследователями, стали поиски адекватной интерпретации текста и осмысление его состояния как такового, его антилитературности; текста как процесса сражения Поплавского с искусством и искусственностью за возможность быть ближе к реальности, к правде духовного опыта. Критики говорили о многих средствах, которыми Поплавский стремился достичь желаемого – и о сознательном упрощении, и о крайней субъективности, и о частом обращении к темам критическим, экзистенциально важным, и об экспрессивности поэзии.

Но собственно анализ «выхода за пределы литературы» в целом появляется только в наше время, например, в работах Ирины Каспэ . Однако этот принцип определяет всю поэтику автора – литература по Поплавскому неизбежно сопряжена с решением всеобщих, глобальных, философских вопросов. Но понятно, что стремление преодолеть литературу, выраженное при этом литературными средствами, никогда не достигнет цели. Чем меньше этот зазор между желаемым и действительным, чем ближе цель, тем острее динамическая напряжённость текста, тем сильнее впечатление, производимое на читателя, и тем больше усилий читателю требуется, чтобы максимально понять текст.

Это пограничное, динамическое состояние бегства от литературы к реальности – и есть основной парадокс поэтики Поплавского, её ключевая точка, которая, как любое пограничье, способна к синтетическому порождению чего-то действительно нового. Последовательного развития в современной нам литературной ситуации эта идея «выхода» не получила, однако отголоски её легко обнаружить в поэзии близких Поплавскому авторов.

Несмотря на все недостатки критического осмысления наследия Поплавского, внимание к нему критиков, единожды возникнув, не ослабевало вплоть до середины ХХ века, правда, затронув только литературное пространство русского зарубежья. В СССР о Поплавском молчали, и интерес к критическому и творческому осмыслению его наследия вновь возник только в 80-ые годы. В это время появились работы, посвящённые дискурсивному (К. Аликин , И. Каспэ ) анализу поэзии Поплавского, подробные исследования образного строя, стилистики и философско-христианской проблематики (Е. Менегальдо , Н. Барковская  и др.).
Эти работы продолжают те же основные направления критического прочтения, намеченные ещё современниками поэта, но изучение отдельных элементов и характерных черт поэтики Поплавского становится более тщательным и подробным. В это же время возникают некоторые моменты наследования Борису Поплавскому в поэзии современных авторов.

Черты наследования Поплавскому у поэтов «парижской ноты» и в современной русской поэзии имеют совершенно различную природу. Несколько упрощая, можно сказать, что «парижская нота» была близка Поплавскому скорее в содержательном плане, а современные поэты – в структурном и формальном. Это объясняется в первую очередь контекстом эпохи – ситуация отчуждённости и трагичности существования в эмиграции сказывается на всех поэтах круга Поплавского. Исповедальность, интимность, эмоциональная напряжённость – черты, общие для многих из них, но способы их выражения разнятся. Поэтическая манера Поплавского признавалась уникальной, отличной от остальных даже на самых глубинных структурных уровнях стихотворений. К этому нужно добавить, что он был яркой харизматической фигурой, которая вызывала восхищение и не могла не оказывать пусть даже косвенное влияние на мировоззрение и творчество других поэтов «парижской ноты».

Поплавский не оставил прямых поэтических наследников. Созданные им стилистические приёмы оказались исчерпаны практически полностью, их сложно воспроизводить и последовательно развивать в чуждом им поэтическом контексте. В этом смысле Поплавский – крайне герметичный поэт.

По понятным причинам культурная ситуация, в которой очутились младшие поэты первой волны, вскоре начала меняться и в итоге осталась только на страницах мемуаров середины века. Повторение этой ситуации исторически невозможно, и параллели, которые порой пытаются провести между той эпохой и постсоветским временем, кажутся несколько натянутыми. Культурное пространство последних десятилетий сложилось совсем иначе. В частности, проблема маргинальности теперь поставлена не так, как во времена Поплавского – однако она остаётся актуальной, а следовательно, предпринимаются попытки её творческого разрешения. В этой ситуации модели маргинальных поэтов прошлого привлекают к себе внимание, в том числе в качестве «работающих» культурных символов.

Подтверждения этому мы находим в упоминаниях о Поплавском в самих стихотворениях – например, у Андрея Полякова , Елены Фанайловой , Александра Скидана , Полины Барсковой . В большинстве случаев эти упоминания связаны именно с мифологизированным образом поэта, с Поплавским как трагической фигурой. В качестве примера приведём отрывок из стихотворения Фанайловой «Курсив мой»:

Ходасевич умирает в клинике,
А Поплавский колется и пьёт
Алкоголики, калеки, циники
Отправляются в ночной полёт .

Косвенное влияние можно обнаружить в отзывах самих поэтов – такие разные авторы, как, например, Ольга Зондберг, Данила Давыдов или Дмитрий Веденяпин называют Поплавского одним из своих любимых поэтов. Хотя отчётливое сходство с Поплавским из перечисленных авторов можно заметить только у Давыдова, но здесь это не сходство по аналогии, а скорее структурное родство. В обоих случаях поэтическое «я» занимает скорее позицию наблюдателя и постоянно трансформируется, но при этом по большей части оставаясь в рамках поэтики отчуждённости, маргинальности. Оба поэта часто говорят о городе, о мрачноватых мелочах его жизни, делая их значимыми и иногда совершая огромный скачок от бытового события к событию экзистенциальной важности. Но способ говорения об этом у Давыдова и Поплавского, разумеется, совершенно разный.

Сложной задачей, заслуживающей отдельного и очень подробного изучения, оказывается попытка проследить структурные элементы в современной поэзии, которые близки поэтике Поплавского. Один из формальных элементов – это так называемая «наркотическая оптика». Оптика здесь гораздо шире тематики и являет собой особый визионерский подход, «наплывание» образов, зачастую их фантасмагоричность и алогичность. Наиболее талантливый и художественно выразительный пример – поэзия Анны Горенко. Параллели заметны и в судьбах обоих поэтов (место и роль поэзии Горенко в литературе русскоязычной диаспоры Израиля вполне сравнима с ролью Поплавского в литературе «русского Парижа»), и в общей напряжённости, предельной субъективности интонации текстов. Стихи Горенко так же, как и стихи Поплавского, стали ярким отражением настроений и художественной специфики своего поколения . Ключевым моментом, позволяющим проследить линию наследования Поплавскому, является тесная взаимосвязь темы смерти и темы детства. У обоих авторов это «сцепление» мотивов органически развивается в самостоятельный приём. Его использование заметно в первую очередь в сюжетике стихотворений (Горенко: «смерть прикрывает наготу / плотью мальчика головой щенка» ; Поплавский: «Тихо иду одеянный цветами / С самого детства готов умереть» ). Ещё один уровень развития приёма – особенности лексики и метафорики, характерные для «детской», инфантильной оптики. Подчёркнутая простота формы, уменьшительно-ласкательные суффиксы, свойственные детским стишкам ритмические повторы сочетаются с абсурдной и трагической логикой как самого стиха, так и поэтической реальности. Примеров этого много как у Горенко («ты думал я жить не хочу / я жизни не знаю я птичка / я небо верчу» ), так и у Поплавского:

Умерли матросы в белом морге,
Пар уснул в коробочке стальной,
И столкнулся пароходик в море
С ледяною синею стеной .

Так, основные черты поэтики, роднящие современных поэтов с Поплавским, правомерно отнести к особенностям его метафорики и стилистики, которые получают своё органичное развитие в собственном поэтическом контексте авторов.
Как уже говорилось выше, интерес и исследовательское внимание к Поплавскому, вновь возникнув в конце века, до сих пор не ослабевает. До создания максимально адекватной системы интерпретации наследия Поплавского ещё довольно далеко. Образ Бориса Поплавского и его поэзия в наше время воспринимаются как явления совершенно живые, ещё не до конца понятные, но открытые для понимания и литературного осмысления.
_ __ __ __ _ __ __ __ __ __ __ _ _ __ __ __ __ __ __ __ __

1.   Адамович Г. Одиночество и свобода. – М.: Республика, 1996.
2.   Варшавский В. Незамеченное поколение. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1956; репринт: М., 1992.
3.   Цетлин М. Борис Поплавский. "Флаги" // Современные записки. № 46. – Париж, 1931.
4.   Струве Г.П. Русская литература в изгнании. – Париж: ИМКА-Пресс; М.: Русский путь, 1996.
5.   Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников. – СПб.: «Logos»; Дюссельдорф: «Голубой всадник», 1993.
6.   Набоков В. Собрание сочинений американского периода в 5 томах. Т. 5. – СПб.: Симпозиум, 1999.
7.   Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Состав и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994.
8.   Культурный слой: Вып. 7: Гуманитарные исследования: Сыроватко Л.В. О стихах и стихотворцах / Центр «Молодёжь за свободу слова». – Калининград: Изд-во «НЭТ», 2007.
9.   Адамович Г. Одиночество и свобода. – М.: Республика, 1996.
10.   Каспэ И. Ориентация на пересеченной местности: Странная проза Бориса Поплавского // Новое литературное обозрение. № 47. – 2001.
11.   Адамович Г. Сомнения и надежды. – М.: ОЛМА-Пресс, 2002.
12.   Поплавский Б. Ю. О смерти и жалости в «Числах» // Поплавский Б. Ю. Неизданное: Дневники, статьи, стихи, письма. – М.: Христианское издательство, 1996.
13.   Струве Г.П. Русская литература в изгнании. – Париж: ИМКА-Пресс; М.: Русский путь, 1996.
14.   Гальцева Р. Они его за муки полюбили // Новый мир. № 7. – 1997.
15.   Бицилли П. М. Рец.: "Якорь". Антология зарубежной поэзии. Сост Г. В. Адамович и М. Л. Кантор. Париж, 1936 // Критика русского зарубежья. В 2-х т. – Т. 1. – М.: АСТ, 2002.
16.   Слоним М. Л. Молодые писатели за рубежом // Критика русского зарубежья. В 2-х т. – Т. 2. – М.: АСТ, 2002.
17.   Поплавский Б. Борис Поплавский. Сочинения. – СПб.: Журнал «Нева», Летний сад, 1999.
18.   Там же.
19.   Косиков Г.К. Два пути французского постромантизма: символисты и Лотреамон // Поэзия французского символизма. Лотреамон. Песни Мальдорора. – М.: Изд-во МГУ, 1993.
20.   Мочульский К. В. Молодые поэты // Критика русского зарубежья. В 2-х т. – Т. 2. – М.: АСТ, 2002.
21.   Слоним М. Л. Молодые писатели за рубежом // Критика русского зарубежья. В 2-х т. – Т. 2. – М.: АСТ, 2002.
22.   Менегальдо Е. Поэтическая Вселенная Бориса Поплавского. – СПб.: Алетейя, 2007.
23.   Гаспаров М. Л. Метр и смысл. Об одном из механизмов культурной памяти. – М.: РГГУ, 1999
24.   Каспэ И. Искусство отсутствовать: Незамеченное поколение русской литературы. – М.: Новое литературное обозрение, 2005.
25.   Аликин К. Ю. "Поплавский" дискурс в дискурсе Поплавского // Дискурс. № 7. – 1998.
26.   Каспэ И. Ориентация на пересеченной местности: Странная проза Бориса Поплавского // Новое литературное обозрение. № 47. – 2001.
27.   Менегальдо Е. Поэтическая Вселенная Бориса Поплавского. – СПб.: Алетейя, 2007.
28.   Барковская Н. Стилевой импульс "бестактности" в творчестве Б. Поплавского // ХХ век. Литература. Стиль: Стилевые закономерности русской литературы ХХ века (1900 - 1950). Вып. 3. – Екатеринбург: УрГУ, 1998.
29.   Авторник: Альманах литературного клуба. Сезон 2002/2003 г., вып.1 (9). – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2003.
30.   Фанайлова Е. Трансильвания беспокоит. – М.: ОГИ, 2002.
31.   Скидан А. Красное смещение. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2005.
32.   Вавилон: Вестник молодой литературы. Вып. 7 (23). – М.: АРГО-РИСК, 2000.
33.   Фанайлова Е. Трансильвания беспокоит. – М.: ОГИ, 2002.
34.   Давыдов Д. Поэтика последовательного ухода // Горенко А. Праздник неспелого хлеба / Предисловие Д. Давыдова. — М.: Новое литературное обозрение, 2003.  
35.   Горенко А. Праздник неспелого хлеба / Предисловие Д. Давыдова. — М.: Новое литературное обозрение, 2003.
36.   Поплавский Б. Борис Поплавский. Сочинения. – СПб.: Журнал «Нева», Летний сад, 1999.
37.   Горенко А. Праздник неспелого хлеба / Предисловие Д. Давыдова. — М.: Новое литературное обозрение, 2003.
38.   Поплавский Б. Борис Поплавский. Сочинения. – СПб.: Журнал «Нева», Летний сад, 1999.