Возвращение росомахи. Повесть. Окончание

Начало в №№ 1–5

 

 

Последний глухарь

 

Отец Сергий с детства восхищался красотой и мощью глухарей. Особенно любил слушать их брачные песни. В последние годы на токах собиралось всё меньше и меньше этих реликтовых птиц.

И, как только бугры на марях обнажились от снега и показались темные спины проталин, батюшка отправился на горельник, что на склоне Сахарной Головы. Чтобы успеть затаиться в шалашике до прилёта первых петухов, вышел ночью. Шёл и гадал: чем встретит любимое токовище в эту весну? Подновив лапником обветшавший скрадок, удобно устроился в нём перед «окошком».

Первый глухарь прилетел на заре. С шумом сев на сухостоину, он долго молчал. Высматривая соплеменников, перепрыгивал с ветки на ветку всё выше и выше. В его неуверенных, осторожных движениях явственно читались тоска и грусть по тем временам, когда здесь собиралось до сорока бойцов. А нынче он один-одинёшенек! Наконец подлетели две глухарки.

Петух приободрился. Он распушил хвост и, запрокинув голову в порозовевшее небо, сначала осторожно, а потом самозабвенно запел-зацокал песнь любви…

Очарованный Сергий слушал с наслаждением, и, когда коленце песни заканчивалось, сердце невольно замирало: будет ли продолжение?

Тут в наступившей тишине громыхнул выстрел. Петух покачнулся и, распушив хвостовой веер, повис на ветке. Но вот слабеющие когти разжались, и он, ломая сучки, полетел вниз. Из ельника выбежал подросток. Сергий признал в нём племянника Трофима, что на днях приехал к нему погостить.

Хотя у батюшки в душе всё кипело от негодования (лимит на отстрел глухарей выделялся только штатным охотникам госпромхоза), он молча подошёл к подростку, запихивающему краснобрового красавца в рюкзак, и, взяв прислонённое к дереву ружьё, ударил им по комлю берёзы с такой силой, что ствол согнуло в дугу.

Парнишка опешил:

– Вы чего?!

– Как у тебя рука поднялась, как сердце не дрогнуло убить такую красоту? Ещё раз увижу с ружьём, уши оторву! – тихо сказал он, глядя подростку в глаза.

Возвращаясь домой, отец Сергий всю дорогу переживал случившееся. Размышлял, как же помочь людям прийти к пониманию того, что пора остановить эту бойню. Наблюдая за жизнью диких животных, он давно убедился, что они ведут себя гораздо разумней, чем люди. И, чтобы пробудить к ним сострадание, он обдумывал для ближайшего богослужения проповедь.

 

Смерть Ласки

 

Окрестная тайга за три года превратилась в безжизненную пустыню. Можно было пройти несколько вёрст, а на снегу встретить только миниатюрные строчки мышиных следов, разделённых местами тоненькой ниточкой от хвоста. Среди зверей уцелели лишь те, кто посмекалистей. Одни забрались на неприступные для снегоходов крутяки, другие и вовсе покинули этот горный массив.

Хмуро бродя зимой по осиротевшим распадкам в поисках чего-либо съестного, Топ вдруг оживился: ветер нанёс давно искомый, но уже успевший несколько стереться из памяти запах. Он остановился. Поймав запашистую струйку, побежал по ней, веря и не веря: это был запах Ласки. Вскоре увидел чётко отпечатанные на уплотнённом ветрами снегу и её следы. Они шли то строчкой, то парно. Обнюхав жёлтоватое пятно мочи, Топ очумел от радости. Дальше след шёл прямо, без отклонений, а шаг стал шире.

Топ припустил что было мочи: ему не терпелось увидеться с росомашкой. Похоже, её что-то испугало. Сбоку появилась широкая ребристая лента, оставляемая железным чудищем из тех, на которых теперь ездили двуногие. В носу от неприятного запаха засвербело. Ласка, перейдя на мах, понеслась к изголовью распадка. Широкая лента, спрямляя изгибы, не отставала. И тут Топ упёрся в небольшой вытоптанный круг, весь в пятнах крови. Следы Ласки оборвались… Топ медленно побрел обратно.

Потрясённый зверь был готов вцепиться в горло и разорвать двуногого, убившего его подругу, но он понимал, что с железным чудищем ему не справиться. Лучше, пока самого не убили, покинуть этот омертвевший, опасный для жизни горный край.

Последним толчком послужили головы трёх оленей, лежащие на окровавленном снегу прямо возле широко продавленной полосы. Увидев их, Топ понял: двуногие достигли такого могущества, что могут убивать столько, сколько захотят.

Надо уходить немедля! Куда идти, Топ давно решил – на север. Туда, куда каждую весну уходили стада оленей. Про те края он знал лишь то, что оттуда зимой прилетает много куропаток, а в конце весны туда из кишащей гнусом и комарьём тайги откочёвывают северные олени. Ещё он почему-то был уверен, что там нет людей.

Тем не менее, выход откладывал со дня на день – родные места всегда тяжело оставлять. К тому же наступило время, когда двуногие покидают тайгу. От снега потянуло чем-то неизъяснимо чудесным, вселяющим надежду и волнение. Все больше влажнел воздух, и в ясные дни звонче капало с выбеленных снегом ветвей. Надежды на то, что быстро тающий снег, как обычно, обнажит останки погибших в морозы животных, не оправдались: в здешней тайге их уже и не могло быть.

Топу давно хотелось нежной парной зайчатины. По схваченному утренником глянцевому насту загнать косого обычно было несложно. Наст в это время столь прочен, что росомаха оставляла на нём лишь царапины от когтей. Зверь вспомнил, что на днях ветром повалило на берегу Ворчалки здоровенную осину, и поскакал туда: зайцы обожают её мясистую горьковатую кору. Но увы! Ни одного следочка – повсюду лишь девственный снег. Пришлось довольствоваться мышами. Хорошо хоть их было в достатке.

Во сне Топу стали видеться то вязнущие в глубоком снегу лоси, то плывущие через вскрывшуюся ото льда реку огромные стада оленей с колеблющимся лесом ветвистых рогов. Недоедание и эти навязчивые видения наконец погнали его на север, прочь из опустевшей тайги.

 

На севере

 

Топ спустился с хребта к широкой, полноводной, местами рассыпающейся на рукава реке и зашагал туда, откуда ветер всегда приносил холод. Гладь равнины изредка пучили длинные песчаные увалы, покрытые светлым сосняком. Пружинистый слой из опавших хвоинок чередовался с серебристыми полями шарообразных клубков ягеля. На солнечных участках они были низкими и хрупкими: стоило Топу наступить на мшистый клубок, как он с лёгким хрустом рассыпался. А вот в тенистых и влажных местах ягель был крепким и упругим: под лапами податливо проминался, но стоило отойти – тут же принимал исходную форму.

Болотистые участки устилал травянистый покров, сотканный из корней растений и низкорослого кустарника. Он был столь непрочен, что только широколапые росомахи могли пройти по нему.

Такие болотины то и дело разрывались голубыми блюдцами озёр. На них в изобилии гнездились водоплавающие. Вечерами их гомон был столь силён, что, казалось, вибрирует сам воздух. В этом многоголосье нет-нет да и различались надрывное кряканье уток, гортанные крики гусей, пронзительный свист куликов. Помимо богатых кормов, птиц привлекало сюда то, что гнёзда здесь надёжно защищены от вороватых лис и песцов.

Широколапый Топ, согнав с гнезда мамашу, с удовольствием лакомился лежащими в нём яйцами, отдавая предпочтение крупным гусиным; надкусывал скорлупу и высасывал содержимое через образовавшееся отверстие. Опорожнённые таким образом яйца внешне выглядели целыми. Топ, в отличие от песцов, клал их обратно в гнездо. После такого хитроумного ограбления некоторые гусыни продолжали добросовестно высиживать пустышки.

Шагая на пятый день по берегу одной из попутных проток, Топ вышел к широкому, со слабым течением, плёсу. Ничего не видя, он услышал шум, очень похожий на треск сучьев. Что это? Привстал на задние лапы: протоку переплывало стадо диких оленей. Животные плыли так плотно, что ветвистые рога, стукаясь друг о друга, издавали этот необычный треск. Выйдя на берег, животные шумно отряхивались, мочились. После чего, вывалив из разверстых пастей языки, будто собаки в жару, принимались жадно хватать подвижными мясистыми губами всё, что росло у них под ногами: кустики карликовой берёзы, брусники, траву, отдавая предпочтение ягелю.

Топ дождался, когда эта лавина двинется дальше, и тоже переплыл протоку. Вскоре он обнаружил, что за стадом оленей неотступно следуют две росомашьи семьи. Осторожный Топ поначалу держался на некотором удалении от них. Но, видя, что его появление воспринято соплеменниками доброжелательно, присоединился к ним.

Охотились, вернее сказать, «пасли» оленей росомахи просто: ложились в двадцати-тридцати метрах от пережёвывающего жвачку стада и наблюдали за животными. Определив, кто послабей, подбегали и преследовали его несколько десятков метров: на практике проверяли, насколько ещё крепок олень. Если чувствовали, что одним махом не догнать, оставляли в покое. Если же бежал не прытко, гнали до упора. Когда животное начинало сдавать, делали резкий рывок и валили с ног. Иного и преследовать не приходилось – догоняли в несколько прыжков.

Правда, однажды загнанный олень, круто повернувшись навстречу преследователям, встал на дыбы и принялся так неистово молотить передними ногами воздух, что росомахи, поражённые необычной храбростью животного, отступили. 

Топ среди сородичей оказался самым сильным и дерзким. Он мог схватить оленя за шею и ещё живого таскать по траве или ивовому стланику из стороны в сторону, хотя вес жертвы в четыре-пять раз превосходил его собственный.

Несмотря на обилие мяса, росомахи никогда не оставляли костей – догрызали все, до самой последней. А вот с рогами приходилось повозиться. Удерживая основной ствол передними лапами, они, с усилием ворочая головой, перепиливали-перетирали его коренными зубами. Тут уж они не считались со временем: роговые опилки были их излюбленным лакомством.

Намеченного к трапезе оленя могла спасти только близость реки или озера. Хотя росомахи плавали хорошо, в воду они заходили неохотно. Поначалу самые азартные пытались продолжать преследование и в реке, но олени, будучи намного выше ростом, поджидали, когда росомахи подплывут, и с хриплым мычанием били преследователей копытами. После пары таких уроков росомахи переставали нападать на оленей в воде.

Смекалистый Топ изобрёл более безопасный способ охоты. Приблизившись к стаду, он падал навзничь и, тяжело дыша, начинал кататься из стороны в сторону, якобы корчился в судорогах. Олени прекращали кормиться и с любопытством наблюдали за странным поведением росомахи. В это время его соплеменники подкрадывались с другой стороны к стаду почти вплотную и атаковали.

В жаркие дни этот способ был малорезультативным. Облепленным слепнями и оводами животным было не до созерцания. Они безостановочно били по брюху и бокам задними и передними ногами или резким подёргиванием шкуры старались стряхнуть кровососов, вонзивших в них свои острые носы-стилеты.

В лесотундре встречались и домашние олени, но росомахи с ними не связывались: те находились под охраной не крупных, но необычайно голосистых оленогонных собак и их прямоходящих хозяев. Зачем рисковать, если еды и так достаточно?

К середине лета, когда арктическое солнце, едва коснувшись далёких холмов, снова отскакивает вверх, росомахи переключились на другую, ещё более лёгкую и доступную добычу – на линных гусей. Встав цепью, они отрезали беспомощным птицам дорогу к воде и гнали в тундру, где давили сначала тех, кто на виду, а потом добивали затаившихся в высокой траве или в зарослях низкой полярной берёзы.

Этот год для росомах выдался на редкость щедрым. Заросшая высокой травой и карликовыми ивами и берёзками тундра кишмя кишела леммингами, пищухами, и, когда гуси после линьки встали на крыло, Топ первым переключился на этих разжиревших на разнотравье и сочных корешках грызунов.

Животы у росомах к августу от обильной кормёжки округлились, чёрные смородинки глаз весело и беззаботно блестели. Топ сошёлся было с одной из самочек, но через месяц она стала тяготить его своей бестолковостью. Когда Глупышка очередной раз испортила охоту, он оставил её.

Для разнообразия росомахи не брезговали и отъевшимися за лето песцами. Топ презирал их за трусость, но давил и ел с удовольствием, тем более что мясо у них было вкусным и жирным. Одно плохо: тонкий, прилипчивый мех залеплял пасть, лез в ноздри.

В начале осени, когда миновала комариная пора, стада копытных хлынули обратно в тайгу1. «Пасшие» их росомахи последовали за ними, а Топ остался. Зачем уходить, когда вокруг столько еды, а главное, нет двуногих? Он с недоумением смотрел вслед удаляющемуся стаду и бегущим за ним сородичам. В это время в небе что-то загудело и из-за облаков вынырнула зелёная птица. Она иногда пролетала тут. Покружив над тундрой, зависла зачем-то над оленьим стадом. Сквозь гул до Топа донеслись резкие щелчки огнебойных палок. Стадо разделилось на две части, которые в панике понеслись в разные стороны. Несколько оленей остались лежать на земле. Росомахи же гурьбой кинулись обратно.

Топ видел, как его бывшая подруга волчком закрутилась на месте, а её отец сунулся в траву, словно провалился в глубокую яму. Зелёная птица опустилась рядом. Из неё выбежали двуногие и, перекидав убитых в нутро этой птицы, улетели. Топ был потрясён: ведь и он мог оказаться там!

 

Световой день тем временем становился всё короче, а тени длиннее.

После нескольких волн холода тундру накрыли снега. Робко выплывавший по утрам диск поблёкшего солнца, торопливо прокатившись вдоль линии горизонта с востока на запад, спешил укрыться от пронизывающих ветров за холмами.

Пробегая по берегу замёрзшей речушки, Топ увидел в длинной полынье двух уток. Застигнутые болезнью или недостатком сил для отлёта в тёплые края, они плавали в сужающейся с каждым днём открытой воде. Перья у них были истрепанные и тусклые.

Росомаха подошла к краю промоины. Лапы сразу почувствовали напор и глухое бульканье стремительно текущей подо льдом воды. Утки заметались. Селезень поднялся в воздух, а его подруга, в панике забив одним крылом, прижалась к противоположному краю промоины. Супруг, сделав несколько призывных кругов, шлёпнулся на воду рядом, обдав росомаху холодными брызгами. Топ отряхнулся и стал терпеливо дожидаться, когда мороз нарастит ледовые берега...

 

Настал день, когда к земле пробился последний слабенький луч. Росомаха не знала, что это был прощальный привет светила, покидающего этот край на три недели. Следующие два дня в полдень небосвод ещё подсвечивался невидимым теперь солнцем, но на третий полярная ночь окончательно вступила в свои права.

Жизнь съёжилась, попряталась в сугробы, расползлась по глубоким норам. Каждый выживал как мог.

 

Топ хоронился от стужи и пронизывающего ветра, зарываясь в снег. Полярная ночь его жизни не осложнила. Он и прежде предпочитал охотиться в сумерках, а порой и ночью. Но ему показалось странным, что этот ещё недавно такой богатый кормами край теперь был лишён признаков жизни. Выручали устроенные с лета запасы. Не все схроны были целы, но и оставшихся было достаточно.

Как-то небо несколько посветлело. По чёрному, украшенному гроздьями созвездий своду ритмично забегала с лёгким треском полупрозрачная серебристая лента. Дрожа и пульсируя, она, казалось, дышала. Временами по ней с шорохом прокатывались зеленые сполохи. Снежный покров оживал от этих нежных переливов, но вскоре они потухли.

После красочного представления поднялся ветер, и над промороженной пустыней понеслись с многоголосым воем снежные вихри. Ветер пронизывал росомаху насквозь и сметал всё, что возвышалось над плоской тундрой. Чтобы сберечь тепло, Топ, как обычно, глубоко зарылся в сугроб.

 

Авария вертолета

 

Несмотря на то, что в тундре жизнь была сытой и спокойной, уже на второй год Топ затосковал по горам и дремучей тайге. Как ни странно, ему стало казаться, что нет на свете места краше и богаче, чем его родной край. Конечно, там намного больше двуногих с жалящими палками, но Топ теперь думал, что достаточно хорошо изучил повадки этих существ и сумеет избегать встреч с ними.

Была ещё одна причина, по которой его потянуло на родину. Спокойная, размеренная жизнь его угнетала. Ему тут недоставало некоей состязательности с прямоходящими. Раньше он гордился тем, что, сколько бы они ни ставили на него ловушек, сколько бы ни гоняли по тайге, он почти всегда выходил победителем. Это было для него своего рода увлекательной, сопряжённой со смертельным риском игрой. Все эти колебания и жажда перемен привели к тому, что после очередной волны морозов он отправился на родину. Чтобы сократить время в пути, воспользовался самой удобной в тайге дорогой – широкой лентой закатанной в лёд реки. Правда, здесь были и свои минусы. Не имея преград, ветер на некоторых участках разгонялся так, что сквозь мутную позёмку не всегда можно было разобрать, где же русло.

Бежал Топ по косым, тянущимся поперёк реки застругам практически без остановок. На берег выходил лишь подкрепиться куропатками и восстановить силы где-нибудь в затишке. Любимых им куропаток добывал ночью из их снежных спален, а если хотелось подкрепиться днём, то засекал на белоснежном покрове по чёрным бусинкам глаз и нескольким тёмным перьям в хвосте (эти перья помогают куропаткам не терять друг друга в полёте).

Когда до родных гор оставалось полтора, от силы два перехода, Топ решил перекусить и отдохнуть в заваленной снегом ложбине, окаймлённой с трёх сторон чешуйчатыми стволами лиственниц. Здесь весь снег был исчиркан набродами столовавшихся куропаток и топаниной беляков. Пресное мясо пернатых Топу уже приелось, и он решил побаловать себя зайчатиной.

Затаившись у хорошо наторенной тропы, хищник стал поджидать косого. Вот он летит… Прыжок! Осечка! Матёрый беляк ловко увернулся, а сам Топ плюхнулся в снег, но неудачно. Острый сучок поваленной лиственницы, присыпанный снегом, пробил ступню задней лапы насквозь. Росомаха сгоряча кинулась было в погоню, но бежать не смогла – из-за застрявшего обломка каждый прыжок отдавался острой болью.

Топ сел и, изловчившись, выдернул шип зубами. Боль немного ослабла. Зализав рану, побрёл с намерением добыть хотя бы куропатку. Вскоре увидел след рыси и свернул на него в надежде поживиться остатками её трапезы. И действительно, пробежав пару километров, росомаха увидела утоптанный, весь в капельках крови, снег, а за застругом – саму рысь. Крапчатая кошечка, приподняв голову, задвигала ушами-локаторами. Рядом с ней лежал недоеденный беляк.

Голодный Топ, демонстрируя свое дружелюбие, припал к земле и в этот момент услышал слабый рокот. Он становился всё явственней. Топ узнал его: так же рокотала громадная железная птица, напавшая на стадо оленей и убившая семью росомах.

Приглядевшись, он увидел на фоне тяжёлых серых туч и её саму. Она быстро приближалась. Вот зелёная птица уже над головой! От её мощного дыхания вокруг поднялись снежные вихри. Похоже, она заметила их с рысью – стала снижаться. От нарастающего грохота заложило уши. Топ, помня, что его сородичей в аналогичной ситуации не спасло даже бегство, нырнул в снег и, зарываясь в него всё глубже, одновременно уходил в сторону.

Он не видел, как открылась дверца и человек направил на убегавшую кошку громобойную палку. Как из неё вылетели огонь и клубки дыма. Как рысь, кувыркнувшись через голову, неловко распласталась на белой перине. Зато слышал, что рокот вдруг резко усилился и земля как будто вздрогнула, после чего всё стихло.

Топ замер и с полчаса не шевелился. От горячего дыхания снег перед носом протаял и не мешал дышать. Время шло, а тишина никем не нарушалась. Осторожно высунув морду из убежища, росомаха увидела, что грозная птица сидит на почерневшем снегу в нескольких прыжках от него. С её зелёной спины свисают узкие крылья. Из-под смятого брюха идёт дым. Несколько в стороне на грязном снегу лежит мёртвая рысь.

Раздался скрип металла, и дыра в боку птицы расширилась. Из неё высунулась голова двуногого. Топ тут же зарылся в снег и опять превратился в слух. Сверху временами доносились непонятные звуки – стуки, скрежет. Вслушиваясь в них, росомаха не заметила, как заснула.

 

Степан Ермилович при падении вертолёта, можно сказать, легко отделался: расшиб голову, колено и, судя по острой боли при вздохе, кажется, сломал ребро. Его спасло то, что был пристёгнут к сиденью. И не просто пристёгнут, а плотно притянут к спинке. Прежде он всегда бравировал тем, что игнорировал ремень безопасности, но, когда они вылетели от Трофима, почему-то пристегнулся и даже затянул ремень потуже.

«Никак ангел-хранитель подсказал!» – с благодарностью подумал он, глядя повлажневшими глазами на небо. Держась за стенку, Степан пробрался в кабину. Командир полулежал, уткнувшись лицом в залитую кровью приборную доску.

– Иван Петрович, ты как?

Ответа не последовало. Степан взял командира за плечи и усадил обмякшее тело обратно в кресло. Тот не подавал признаков жизни. Взяв пилота за руку, охотовед попытался нащупать пульс – бесполезно. Расширенные зрачки подтвердили страшную догадку: командир мёртв. Окровавленное тело второго пилота лежало на земле – при ударе его выбросило в открытую дверь. Под ним сломанный пополам карабин. Второй пилот тоже был мёртв.

Голова гудела, но мысли неслись одна за другой:

«Надо как-то выбираться... Надеяться на помощь бессмысленно: на всю округу был только один вертолёт, да и тот теперь разбит… До Верхов не больше шестидесяти километров, а до промысловых избушек и того меньше…. Дня за три всяко одолею, но прежде надо второго пилота в вертолёт затащить...»

Поскольку стёкла кабины были выбиты, охотовед, дабы звери не попортили тела, перенёс их в мятый, но без разрывов салон. Порылся в сумках. Добыча скудная – четыре пирожка с грибами. Зато оленины и дичи, собранной с новых промысловых участков, полный грузовой отсек. Нарубив топориком мороженого мяса, сложил его в полиэтиленовый пакет и сунул в рюкзак.

«И что я спальник с лыжами не взял? Не на себе ж нести было. Без ночёвки, а то и двух, до дома не добраться», – расстраивался Степан.

Пока собирался, солнце перевалило зенит.

Открыв дверцу, Степан попытался спуститься, но не тут-то было – земля в этот раз почему-то как бы плавала (то удалялась, то приближалась, то вообще уходила вбок).

«Ого! Похоже, сотрясение?»

Степан никак не мог понять, куда наступать. Поймав момент, когда примятый снег замер, охотовед спустился. Притянув обрывком стального тросика деформированную дверцу к фюзеляжу, он поковылял, с трудом переставляя травмированную ногу, на юг. Поначалу каждый шаг давался через силу, но постепенно мышцы и связки разогрелись. Боль и скованность притупились. Но на душе становилось всё горше и горше: Степан понимал, что он невольный виновник гибели людей.

Когда в иллюминатор он увидел одновременно росомаху и рысь, его ликованию не было предела: звери возвращаются в их леса! Окликнув командира, выразительно потыкал пальцем в стекло. Тот заулыбался и, сбавив до предела высоту, подал знак второму пилоту сделать фотографии. А тот, открыв дверь, вместо этого принялся палить из карабина. Командир обернулся на выстрелы и что-то прокричал ему. В этот миг вертолёт резко пошёл вниз…

«Зря выпили клюквенной настойки у Трофима. Итог: два трупа, вертушка вдребезги».

 

Тяжелая дорога

 

Топа разбудили приближающийся хруст снега и шумное дыхание. Шаги всё ближе! Неужели обнаружили?.. Кажется, удаляются! Точно – прошёл мимо. Росомаха осторожно высунула нос и поцедила воздух. В нём появилось несколько новых запахов. Один из них даже показался Топу знакомым.

Ого! Так это ж запах того странного двуногого, который в детстве подкармливал его, а после поймал и отвёз в тесном ящике в громадный человечий муравейник. Это по его вине Топ перенёс столько страданий! Эти воспоминания всколыхнули старую обиду. Он понял, что теперь ему надо быть начеку, – от этого человека можно ожидать любого подвоха.

Топ выбрался из снежной норы лишь спустя час после того, как стихли шаги. Вокруг стояла такая тишина, что тонкий слух улавливал шёпот падающих снежинок. Железная птица уже не чадила. Снег вокруг был в ямистых следах двуногого. Вот тут он срубил и очистил от веток берёзку и пошёл туда же, куда направлялся Топ.

Вскоре зверь догнал его. Человек шёл медленно, опираясь на палку. Но это была не огнемётная палка, а обычная – из той, срубленной, берёзки. Топ забежал вперёд, дабы воочию убедиться, что нюх не обманул его. Да, это был тот самый двуногий с мордой, густо заросшей шерстью.

 

* * *

Степан, облокотившись на палку, восстанавливал дыхание: сломанное ребро не позволяло дышать полной грудью. Стоило вдохнуть чуть глубже, как бок пронзала боль, от которой лоб покрывался испариной. Ко всему прочему земля под ногами опять закачалась. Ему бы полежать дня три, а тут идти надо. И чем быстрей, тем лучше. Но прибавить скорость не позволяла травма ноги. Колено от ушиба распухло и болело.

Бредя по заснеженному криволесью, охотовед в который раз прокручивал события сегодняшнего дня. «И сдалась нам эта настойка! – в который раз корил он себя. – Лучше бы взяли с собой и через час дома посмаковали бы… Эх! Задним-то умом мы все сильны!»

Зная, что зверя в их тайге почти не осталось, а попытки остановить браконьерский беспредел не находили поддержки ни у начальства, ни у милиции, Степан Ермилович договорился в областном земельном комитете, чтобы госпромхозу выделили дополнительно промысловые участки на Главном хребте. Он оформил их на семерых надёжных и честных охотников. Самый ближний участок находился в ста восьмидесяти километрах от Верхов. Для пешей заброски далековато. Хорошо, что командир авиаотряда был из их села, – пошёл навстречу землякам, выделил единственный исправный вертолёт. Правда, пришлось пообещать ему три соболя для жены.

А с Подковой и охотниками, выбившими всю живность на снегоходах, договоры на аренду участков были расторгнуты. Но главным своим достижением Степан Ермилович считал увольнение Подковы из потребсоюза. Теперь на автолавке к ним приезжал сын Макарыча.

Уже в первый рейс жители села с удивлением обнаружили ощутимую разницу в закупочных ценах. Оказывается, Подкова занижал их на тридцать процентов. Люди кляли пройдоху и радовались, что теперь будут получать за свой труд заметно больше. Из снегоходов на ходу остался только один лукьяновский.

Сегодня с утра удалось облететь все дальние участки. Степан принял у промысловиков заготовленное мясо, пушнину, оставил продукты и боеприпасы до конца сезона. На последнем хлебосольный Трофим угостил его своей фирменной настойкой – как раз созрела. Для пробы выпили по кружке, потом повеселили душу второй.

– Хорошо у тебя, Трофим! Такая красота вокруг. Пожить бы тут пару недель, – вздыхал расчувствовавшийся второй пилот.

Трофим оживился:

– Так в чём дело? Оставайтесь! Поохотимся, погуляем. Настойки хватит.

– Спасибо, отец! Давай по последней, и полетим.

«Вот ведь! Для кого-то и в самом деле последняя получилась», – Степан тяжело вздохнул.

Укрытая снегом марь в этом месте даже зимой не промерзала, будто кто подогревал её изнутри. При каждом шаге под ногами чавкало. От коричневатой жижи унты тяжелели. Это тревожило Степана: хватит ли сил дойти для ближней зимушки? При воспоминании о зимовье в голове сразу зароились вопросы: цела ли там печурка? Найдётся ли что поесть?

Беспокоился он об этом не случайно. В последние годы многие промысловики из-за отсутствия зверя побросали свои участки. Если в прежние времена было невозможно представить зимовьё без железной печки, дров возле неё, подвешенных под потолком полотняных мешочков с сухарями, солью и крупой, то сейчас в ином и спичек не сыщешь.

«Хорошо бы на Петрову избушку выйти. Она ближе всех будет. У него наверняка порядок – хозяйственный старик… Скорей бы дойти, обсушиться, обогреться, чайку попить, отлежаться в тепле, чтобы голова перестала кружиться, а уж потом домой», – размечтался охотовед.

Короткий зимний день отгорал. Марь местами вспучивалась невысокими гривками, поросшими худенькими елями. Степан поднялся на одну из них, чтобы успеть приготовить дрова для долгой ночи. Немного отдохнув, он первым делом сбил с унтов оледеневшие ошмётки. После чего натаскал сушняк. Наломал мелких веточек и, вынув из кармана коробок, завёрнутый в полиэтиленовый мешочек, высек одеревеневшими пальцами огонь. Порывистый ветер, как ни закрывался от него охотовед, тут же задул пламя. В ход пошла вторая, третья спички – все гасли.

«Не торопись! Подожди, когда порыв ослабнет», – уговаривал он сам себя. Наконец огонь перекинулся на сухие палочки. Через пару минут перед Степаном полыхал жаркий костёр. Всё вокруг сразу скрылось за стеной непроницаемого мрака. Мечущееся на ветру, словно лисий хвост, пламя временами вырывало отдельные кусочки пространства, но через секунду они вновь исчезали во тьме. Одежда заклубилась паром.

Немного согревшись, Степан стянул унты и повесил промокшие носки к огню сушиться. Сами унты грел издали: боялся покоробить кожу. Икры то и дело стягивало болезненной судорогой. Чтобы она отпустила, приходилось каждый раз подолгу массировать их.

Ветви и стволики елей прогорали быстро, и охотоведу за ночь пришлось несколько раз отправляться за дровами. Ходить вынужден был всё дальше и дальше. (Поблизости осталась лишь гнилая осина. Стоило Степану нажать на неё, как она рассыпалась в труху.) Но даже когда костёр горел в полную силу, поспать толком не получалось. Надо было каждые пять минут поворачиваться к огню то спиной, то передом: пока грудь согреется, спина заледенеет.

Рассвет встретил как избавление. После такого отдыха было ощущение, что сил не только не прибавилось, а наоборот – убавилось. Настрогав оленины, охотовед позавтракал и, проваливаясь между кочек, двинулся через болотину к следующей гриве. Так прошёл несколько километров. На одном из увалов наткнулся на кусты, увешанные мясистыми плодами шиповника. Съев все до единого, Степан присел на сугроб и подкрепился ещё и строганиной. Обласканный лучами солнца, он прилёг, положив под голову рюкзак. Приятная истома от тепла и сытости растеклась по телу. Он не заметил, как заснул.

В это время над ним проплыла широкая тень и на матовую спину соседнего сугроба неслышно спланировал орлан-белохвост. Сложив огромные крылья, стервятник пытливо разглядывал неподвижного человека. Приспущенные крылья подрагивали от нетерпения, крючковатый с зазубринами клюв то и дело открывался. Решив, что человек мёртв, орёл издал торжествующий клёкот. Степан приоткрыл глаз. Увидев рядом с собой громадную птицу, он непроизвольно вздрогнул.

– Ишь ты! Моей плоти захотел! На-ка выкуси! – Степан потянулся за посохом.

Орёл, сверкнув жёлтыми глазищами, нехотя отлетел. Охотовед же поспешил встать. Голова сразу пошла кругом, в глазах потемнело. Опершись на посох, он всё-таки устоял. Когда получшело, торопливо зашагал к горам под звуки негодующей перебранки снежинок, безжалостно сминаемых оледеневшими подошвами.

До вечера одолел ещё порядка шести километров. В морозном мареве уже проступали знакомые с детства силуэты горных вершин и самая высокая среди них – Сахарная Голова.

Выбрав место, богатое сухостоинами, Степан, прежде чем рыть в снегу яму под кострище, привычным движением попытался скинуть рюкзак и… взвыл от ужаса – его за спиной не было. Вспомнилось, что после перекуса подложил рюкзак под голову… Выходит, там оставил... Слава богу, что спички в кармане. Правда, их осталось всего семь штук. Чиркнул одной – головка прошипела, но так и не вспыхнула: видимо, отсырела. Степан вынул оставшиеся и положил вместе с коробком на сухой ствол посушиться. Солнце хоть и склонилось к горизонту, но ещё немного грело. Минут через двадцать предпринял вторую попытку – на этот раз удачную.

Костёр, задавленный густым дымом, наконец пробился первой струёй огня. И вот уже трепещет перевитое искрами пламя. Здесь снег был плотным. Немного обсохнув, Степан стал вырезать из него ножом кирпичи и выкладывать отражающую тепло стенку. Благодаря этому за ночь удалось хорошо отдохнуть.

Утром напомнил о себе голод. Порылся в карманах – ни единой крошки. Нашёл только скомканный фантик от конфеты. Развернул – «Мишка на севере». Вспомнил: жена дала в дорогу. Степан привалился к обледеневшей стенке и уставился на огонь. Хотелось закрыть глаза и лежать, но он всё же заставил себя встать и, преодолевая приступы тошноты и головокружения, идти к темневшим горам. Как всегда, поначалу шагалось туго, но, постепенно разошёлся.

«Эх! Лыж не хватает! – в который раз попенял себе Степан. – На них куда легче и быстрей… Кто ж думал, что так получится!»

Через пару часов почувствовал, что выдыхается. Однако, подгоняемый бьющими в спину студёными вздохами ветра, продолжал с тупым отчаянием идти, утопая временами в снежных намётах по пояс. Вконец измотавшись, он понял: деваться некуда, надо мастерить снегоступы. Без них никак!

Охотовед нарезал ножом гибких ивовых веток и сплёл из них две округлые площадки. Разрезал ремень на три полосы и двумя притянул получившиеся снегоступы к унтам, а третьей подвязал штаны. Идти стало намного легче.

«И чего сразу не сделал? Столько мучился! – удивлялся он. – Бестолковым становлюсь. Старею, что ли?»

В разрыве туч показался слепящий глаз солнца. Сразу потеплело. Степан, чтобы унять нарастающую боль в голове, решил передохнуть. Присел у ствола ели и долго полулежал, перебирая всплывавшие в воспалённом мозгу обрывки воспоминаний и мыслей, не имея сил связать их воедино…

Вот он вылавливает вещи, выпавшие из люльки мотоцикла, вот палит из тяжеленного, выше него, дедовского ружья и безбожно мажет, вот радуется весеннему буйству пернатых на озере, вот мастерит из перчатки соску для росомашат…

Веки утомлённо смежились. Путник не заметил, как впал в забытьё. Проснулся оттого, что кто-то царапал его бушлат из солдатского сукна. Огляделся – никого. А в голове настойчиво звучало: «Вставай! Иди!»

Степан подчинился. Прочитав единственную известную с детства молитву, «Отче наш», пошёл, опираясь на посох, дабы не перегружать травмированное колено. Впереди, метрах в ста от него, сквозь заволакивающую глаза муть просматривалось чёрное пятно. Поначалу Степан не обращал на него внимания – мало ли с чего съехал снег и обнажил черноту. Но, когда он пошёл, пятно стало удаляться. И, что интересно, удаляться в сторону Верхов. А может, всё это ему просто мерещится от голода? Он протёр глаза, отгоняя морок. Но пятно не исчезло, всё так же смутно маячило впереди. Стоило Степану остановиться, оно замирало.

– Кто это может быть? Вроде не мираж. Может, волк выжидает, когда я отдам концы? Нет, скорее всего, деревенская собака ведёт в деревню. Хотя нет, собака подошла бы … Может, одичавшая?

Пытаясь догнать таинственного проводника, охотовед неимоверным усилием воли заставил себя прибавить шагу. Прошёл час, но расстояние не сокращалось. Тем временем задувший с севера ветер оттеснил облака за горизонт. Эта перемена не радовала Степана: он знал, что следом покрепчает мороз. И точно, бороду и воротник бушлата вскоре стал отбеливать иней. В воздухе вновь густо замельтешили кристаллики изморози. Чтобы не замёрзнуть ночью, надо было уже сейчас, не дожидаясь сумерек, подобрать подходящее место для ночёвки.

Нашёл его под защитой увала. Лес здесь был поосновательней, и охотоведу удалось свалить для костра две выбеленные солнцем лесины. Уложив их друг на друга, запалил под ними костёр. Когда стволы объяло пламенем, от него пошло ровное и такое щедрое тепло, что Степан проспал почти до утра.

Разбудила его стужа, ледяными обручами сжимавшая в мертвящих объятиях. Стволы почти прогорели. Обнажившаяся земля, пропитанные влагой от растаявшего снега трава и листья вокруг кострища ещё парили, но фиолетовые язычки пламени лишь чуть попыхивали. Одна недогоревшая головёшка стрельнула, вздрогнула, будто в агонии, и рассыпалась в прах, и только слабая струйка дыма говорила о том, что жар всё ещё прячется в углях. Без яркого костра на чёрном бархате небесного свода была хорошо видна серебристая дорожка с разбросанными вокруг неё созвездиями.

Только теперь Степан почувствовал, как сильно застыл.

Руки он ещё ощущал, а вот ноги – нет.

«Надо оживить костёр, иначе околею!»

Наломав оставшийся хворост, охотовед раздул огонь. Когда пламя окрепло, Степан подтянул к нему концы обугленных лесин. Согреваясь у набравшего силу костра, первым делом снял унты. Белые как мрамор пальцы не сгибались. Степан принялся растирать их колючим снегом. Минут через десять ступни стало покалывать. По мере восстановления кровообращения боль нарастала. Вскоре, скрючившись на снегу, он выл во весь голос:

– А-а-а! Ещё похо-о-одим!

Вытерев насухо порозовевшие пальцы, надел тёплые носки и принялся массировать голени и бёдра. Когда кровь зациркулировала по всему телу, он подремонтировал снегоступы и, собрав всю волю в кулак, поковылял дальше. Тут Степан с тревогой заметил, что зрение стало подводить его. Да и головные боли усилились. Темное пятно впереди исчезло, но появилось чувство, что за ним постоянно кто-то идёт. Обернётся – никого! Однако это ощущение было до того явственным, что он то и дело продолжал оглядываться.

«Неужто смерть? Не её ли тёмная тень сейчас мелькнула среди деревьев? Выжидает своего часа, гадина! На-ка, выкуси! Не дождёшься!»

Вскоре его стали преследовать разного рода слуховые галлюцинации: ему слышались то лай собак, то голоса людей, то колокольный набат. Степан брёл, уже не сознавая толком, куда и зачем идёт. В мозгу пульсировала одна мысль: надо идти, надо идти…

Наконец в цепочке уже отчётливо видимых гор он разглядел приметный проём со скалой-пальцем посредине. Степан сразу узнал его. Километрах в пяти от этого места – отцовская зимушка.

«Как я мог так промахнуться? Ведь целил на Петрово зимовьё».

Степан расстроился: отсюда до села было намного дальше, к тому же впереди ещё два перевала. Невысоких, но сейчас ему и по ровному-то идти тяжело.

«О Боже! Быстрей бы добраться до избушки и согреться!»

Опять задул, тараня горы тяжёлыми и плоскими, как льдины, тучами, северный ветер. Сухая крупа, шурша, текла низом по прямому руслу ручья, на берегу которого и стоит избушка. На сплошных леспромхозовских вырубках ветер становился настолько сильным, что снежная крупка, свиваясь в колючие смерчи, валила с ног. Льдистые колючие песчинки впивались в лицо, забивали рот, глаза… Идти становилось всё труднее. Преодолевая усталость и голод, Степан упорно брёл, переставляя снегоступы короткими шажками, за вновь замаячившим впереди «проводником». То и дело присаживался отдохнуть. А подниматься с каждым разом становилось всё трудней. Открыв глаза после очередного привала, он обнаружил лежащую возле унтов куропатку. Она была ещё тёплая. Степан не удивился. Он воспринял её появление как должное, полагая, что это дар лесного духа. Мужики рассказывали о ещё более удивительных случаях.

Сняв привычным движением шкурку с перьями, он, почти не жуя, съел неожиданный подарок. После нежного тёплого мяса пошел намного легче. Но до отцовской избушки, как ни старался Степан, дойти в этот день не смог. Ночлег пришлось устраивать, как он думал, в километре от неё. (На самом же деле зимовьё осталось в стороне. Но откуда было ему знать, что «проводник» ведёт его прямиком в село.)

Свалив несколько сушин, охотовед запалил предпоследней спичкой языкастый костёр. Ели здесь стояли настоящие, с густой хвоёй, и Степан устроил себе из их ветвей роскошное мягкое ложе. Рухнув на лапник, он мечтал об одном: лежать и не шевелиться. Тут ему было хорошо и покойно: поел, тепло, завтра выйдет к зимовью, а там, у бати, отлежится. Степан не заметил, как провалился в глубокий сон. Костёр прогорел, а он продолжал крепко спать. Мороз же времени не терял: сковывал мышцы и мысли. Когда Степан очнулся и попытался сесть, ни руки, ни ноги его не слушались.

Он осознал, что, если сейчас не встанет, то ему крышка. Пересиливая апатию, растёр руки, после чего медленно подтянул ноги, завалился сначала на бок, потом на живот и принялся по частям приподнимать тело. Опираясь на посох, сначала поднялся на колени и только после этого с большим трудом встал. Перед тем, как сделать первый шаг, долго стоял, шатаясь и трясясь от непрекращающегося озноба. Зубы стучали, сотрясая подбородок.

На него в этот момент страшно было смотреть. Глаза глубоко запали, почерневшая, потрескавшаяся от мороза кожа на лбу и остро выступающих скулах пошла струпьями. Рот тонул в густой бороде.

«Куда идти? Ах да! Вон мой проводник впереди чернеет… А сзади кто ещё волочится? Ого! Это ж моя тень!.. Вперед, друзья! Осталось немного…»

Степан пошёл. Когда силы оставляли его, прислонялся, словно умирающий зверь, к дереву и, надсадно дыша, отдыхал. Эти минуты для него были полны неизъяснимого блаженства. Стоять и не шевелиться было так приятно! Лечь он боялся – понимал, что тогда не встанет. Самым трудным было заставить себя оторваться от дерева…

Пройдя метров пятьдесят, путник опять начинал высматривать, к чему бы привалиться. По расчётам, он уже прошёл изрядное расстояние, но избушки всё не было. Куда она подевалась?..

Снежный покров в горах был заметно глубже и рыхлей. Идти было всё трудней. Перед глазами опять замерцали цветные круги – красные, зелёные, жёлтые. Они выплывали из ниоткуда и, наплывая один на другой, переплетались в яркий клубок, после чего разбегались, чтобы вновь соединиться…

От переутомления слуховые галлюцинации усилились, но особенно тревожило ухудшение зрения. Всё стало нечётким, расплывчатым. Степан с трудом различал только контуры ближних деревьев и уже не ориентировался в тайге. Хорошо хоть чёрное путеводное пятно впереди не исчезало. Степан силился понять: кто же это? Но нечёткость силуэта не давала ответа на этот вопрос.

Переставляя снегоступы, путник однажды чуть не наступил на спящую в снегу куропатку. Разбуженная птица с таким шумом выпорхнула из-под ног, что Степан перепугался.

Чем ниже опускалось солнце, тем мрачней становился он: отцовой избушки всё нет, а в коробке последняя спичка. Да и у той половинка головки откололась.

«Без костра до утра не дожить. Может, тёмное пятно – это чёрт… Специально водит меня кругами…» – эта мысль была последней. Огненные круги завертелись всё быстрее и быстрее, в глазах потемнело, и Степан потерял сознание.

Очнулся от ощущения чего-то тёплого рядом. Приоткрыв веки, увидел перед собой мохнатую лапу. У Степана не было сил даже испугаться.

«Вот и смерть пожаловала!.. Ну, чего же ты, косая, медлишь?..»

Из-за лапы к его лицу придвинулась волосатая морда, на которой скалились жуткие мокрые клыки, и на него смотрели чёрные глаза-бусинки, и смотрели они доброжелательно.

«Эти глаза я где-то видел! О Боже! Неужели это Топ?! Откуда он здесь?.. Может я уже на том свете?»

Тем временем когтистая лапа аккуратно подтолкнула к его лицу белый шар перьев и исчезла.

Тут до Степана наконец дошло:

– Так вот кто меня подкармливал!.. Спасибо тебе, Топтыжка! – чуть слышно забормотал охотовед и почувствовал, как тугой ком подступает к горлу. Теперь его лицо вместо испуга выражало крайнее смущение.

Слезы слабости и стыда катились по его заросшему лицу.

Дальше Топ шёл рядом с двуногим, не таясь.

Степан то и дело что-то ласково говорил ему. Не различая слов, Топ слышал в них большее, чем они могли передать: любовь и искреннюю благодарность.

Трудно объяснить ту привязанность, которую росомаха испытывала к этому человеку, привязанность, не разрушенную даже его предательством. Видимо, что-то подсознательное, к тому же подкреплённое детскими воспоминаниями, питало её…

 

Спасение

 

– Как он?

– Слава Богу, оживел!

– Ермилыч, ты нас слышишь?

Охотовед открыл глаза и, обведя людей блуждающим взглядом, промычал что-то нечленораздельное.

Его приподняли и дали попить горячего и сладкого. Степану полегчало. Взгляд стал более осмысленным. Он огляделся. Напротив него сидели на корточках Лукьян с Пулей. Поодаль – снегоход. Вокруг мохнатые кедры.

«Искали! Не бросили!» – сообразил наконец охотовед. В голове опять что-то зазвенело, и Степан провалился в бездну.

В теплом зимовье ему стало совсем худо: то задыхался от жары, то покрывался холодным потом, после которого его начинал сотрясать чудовищный озноб. Окончательно пришёл в себя Степан через сутки уже дома. Здесь было тепло. Пахло дымком самовара, свежезаваренным чаем, геранью, стоящей в горшках на подоконниках, и прочими запахами надёжного семейного гнезда, которое любящие супруги свивают годами.

Жена, осторожно смазывая ему ноги, лицо и руки гусиным жиром, рассказала, что, когда вертолёт не вернулся, командир авиаотряда с участковым на второй день сам вылетел на «аннушке» на поиски.

– Место падения обнаружили на третий день. Одним рейсом вывезли тела погибших и весь груз. По следам поняли, что ты жив и ушёл в сторону Верхов. Мужики на лыжах с собаками вышли тебе навстречу. А Лукьян с Пулей поехали на снегоходе искать твой след вдоль края хребта. Они и нашли тебя. Фельдшер сказал: чуть припоздали бы – и сердце от мороза могло бы встать.

Вечером, узнав, что Степану получшело, к нему ввалились соседские мужики. От радостного возбуждения они то и дело похлопывали его по плечу, как бы убеждаясь в том, что жив.

– Спасибо, ребята! А вам отдельный поклон, – обратился охотовед к Лукьяну с Пулей. – Вы росомаху возле меня не видели?

– Как же не видели! Это же, Степан Ермилович, наш Топ был. Правда, к себе не подпустил. Увидал, что мы тебя нашли, повернулся и ушёл в горы. Представляешь, даже и не обернулся. Вроде как мы обидели его чем.

Степан смутился и после некоторого замешательства произнёс:

– Если бы не Топ, я бы погиб… Всю дорогу куропатками меня подкармливал.

– По милости Божией вы спасены. Слава Создателю! До чего животные совершеннее нас, – задумчиво произнёс отец Сергий.