Третья арка. Литературные места

Дагестанский блокнот испещрён записями, и я всякий раз беру его с собой в Махачкалу, чтобы продлить прежние впечатления новыми. Переводить тексты на планшет не тянет – уйдёт живая неповторимость. И пока двухэтажный автобус с загнутыми усиками зеркал заднего вида выбирается из города за Дон, на трассу М-4, листаю его

Натыкаюсь на запись, помеченную 2007 годом. Было иное время, иная дорога, отдающая холодком беспокойства. Тогда долгим объездным маршрутом обычно ходил поезд, но уже появился и прямой автобусный рейс «Ростов-Махачкала». Перечитываю, и доносится эхо той поры:

«Запрокидывая голову, ловишь звук – стрелка журавлиного клина на небесном циферблате показывает юг. Тотчас душа взмывает вслед гортанному курлыканью птиц. И пусть бакинский поезд от Ростова томительно пробирается окольным железным путём по выжженному насмерть сухобылью приволжских степей, а рейсовый автобус, запинаясь на проверочных пунктах, настырно, час за часом, мотает км, катит туда, к отороченному белой пеной Каспию, на Махачкалу, где окликнет вокзальный таксист: «Здравствуй, земляк!..» Душа же твоя в мгновение ока оказывается уже там…

Там, в горах, обвитых потаёнными тропами Шамиля. В горах, чьи склоны испещрены стихами Расула Гамзатова. Там – Цада, родовое гнездо поэта, литературная столица Кавказа, там – любезный его сердцу Гуниб, осенённый первым в Дагестане памятником «Белым журавлям». Видит Бог: едва ли не самое благословенное место на всём белом свете!»

…И вот после ночного бдения в откинутом кресле, когда мечется темень за окном, а на телемониторе под крышей автобуса неостановимо идёт сериал «Ликвидация», приходишь в себя ближе к Махачкале, уже на дагестанской земле. Объятия писательской братии, затем – ритм встреч с почитателями своего классика.

Горы завораживают душу степняка. Крутые склоны говорят об определённости и законченности здешнего мира – ты отгорожен от сторонней суеты, ты всесилен и горд парением горнего духа, обращённого в журавлиный взмах. А как прикажете понимать вон ту по дороге на Дербент горную гряду, что образует узнаваемый профиль Александра Сергеевича, резко вычерченный пером самого нашего русского гения на полях черновика?

Я хадж совершал в дагестанских горах,

Где Пушкина лик обращён к небесам.

Прости богохульство такое, Аллах!

Да разве поэтом ты не был и сам?

Медина и Мекка – святые места.

А здесь журавлиная музыка сфер

Во мне ль не опять воскрешает Христа?..

Была бы лишь вера – любая из вер!

И я мусульманином стану, клянусь,

Пленённый очами горянки одной,

Пускай только слово начальное – «Русь» –

Курлыканье птиц разнесёт надо мной.

Упала, разбилась звезда на плато,

Коснулся бумаги таинственный свет…

Прости же поэта, Всевышний, за то,

Что прочей бумаги не знает поэт.

Я грезил вершиной гунибской скалы,

Но твой муэдзин разбудил на заре…

Читаю в Гунибе прилюдно своё стихотворение «Хадж», и как раз в этом месте раздаётся протяжный глас муэдзина с минарета. Почему так, что за совпадение? Необъяснимо! Заканчиваю чтение под голосовое сопровождение, кажется, самого неба.

…И еду на север от Махачкалы –

Стихами обёрнут лаваш в сумаре.

Я хлеб разделю… А стихи? Что стихи!

Слагает их Каспий талантливей всех:

Омоет волна, и простятся грехи,

Но всё же один не отмолится грех.

Кому рассказать – не поверит никто,

А верят строке, где и правды-то нет.

Темнеет в окне моя ночь, как плато –

Так рви же бумагу на клочья, поэт!

Железная сцепка летит напролом,

Бросаюсь к проёму и ветру кричу:

Нет лучше стихов, чем намаз и псалом!

И бьёт меня ветер, как друг, по плечу.

Написан был «Хадж» после одной из прежних поездок в Дагестан. А гунибская скала, называемая Спящей красавицей, вот она – высится напротив смотровой площадки, откуда открывается непередаваемый вид на Турчадагское плато и где при стечении народа традиционно выступали писатели, приехавшие отовсюду на дни Белых журавлей. Так что «мой случай» засвидетельствовали Людмила Щипахина, Валерий Латынин и Наталья Попова (Москва), Эдуард Мамакаев (Грозный), Гамзат Изудинов (Махачкала), собственно все те, кто внимал выступавшим.

И уже потом откликнулась в своём электронном письме из Грозного по этому поводу Лула Куни «Действительно, переживаешь тайный трепет, когда ОН являет тебе подобные знаки… Это настраивает душу на нужную волну, помогает ощутить всем сердцем свою НЕОДИНОКОСТЬ в мире сем».

Читал же я стихи по сборнику «Дотла», изданному журналом «Юность». Книги тотчас лишился – её упросил подарить для библиотеки директор гунибской школы. А подошедший экскурсовод и редактор местного журнала, видя такое дело, просто пересняли страницы с «Хаджем». Автор был донельзя польщён, и в нём воскресла, забываемая подчас за суетой сует, вера в силу Слова.

Таким, пожалуй, был постскриптум к годичной давности случаю в Пушкиногорье. Там затеялось писательское застолье, и поэты взялись читать по кругу свои стихи. Когда прозвучал «Хадж», то взвился некий гитарный пиит из Подмосковья: «Как?! Русский поэт не может так думать! Он православный, а они мусульмане…» Объяснить на словах не получалось, возможно, хмель туманил голову ревнителю православия. Подействовали другие доводы, и он ретировался. Утром, протрезвев, подошёл извиняться не только ко мне, а и к Магомеду Ахмедову, прекрасному аварскому поэту, моему давнему другу… Как говорится – слава Богу!

О чём думалось, пока шумел своим чередом праздник?

Горцы считают, кто не был в Гунибе, тот не знает Дагестана. Климат здесь не хуже, чем в швейцарском Давосе. Ясные дни почти круглый год. Водопады омывают слоистые скалы, окрест сосновые и березовые рощи. Сохранилась реликтовая с красно-розовой корой берёза о нескольких стволах от одного корня – памятник третичной флоры Кавказа. Встречается и уникальная чёрная берёза.

Эдуард Мамакаев, бывавший повсюду на Кавказе, попал сюда впервые и был поражён местными красотами. Мне признался:

– Теперь, после Гуниба, я понял свой Кавказ.

Но дело не только в экзотичном расположении на высокой горе самого аварского аула, овеваемого запахом сосен.Это место необычное, назначенное свыше для понимания мироустройства и свершаемости людских судеб не только ранее, но и сейчас. Скорбью Дагестана зовётся Гуниб. Полтора века тому назад здесь разыгрались трагические события, которым трудно найти нечто подобное в истории.

Жестокость бесконечной Кавказской войны поражает и сейчас. Тогда убитых было больше, чем умерших, заметил поэт. Казалось, будет вечен кровавый спор храбрецов имама Шамиля под зелёным знаменем и русских солдат, присягавших Государю. Потери исчислялись тысячами с обеих сторон. Горцы вели поистине партизанскую войну, нападая внезапно с гор на войсковые колонны. Шамиль готов был воевать с неверными, пока не будет снята с плеч его голова. В 1845 году терпят поражение войска М. С. Воронцова, который писал: «Мы не имели еще на Кавказе врага лютейшего и опаснейшего, как Шамиль!» Имам мог собрать до полусотни тысяч воинов, и он в ту пору полностью владел горами Дагестана и Чечни.

Но кончилась Крымская война, и Россия взялась всерьёз за Кавказ. Там стала действовать 220-тысячная армия под командованием князя А. И. Барятинского. Между тем горцам надоело столь долго воевать, и они начинают оставлять своего вождя. Шамиль отступает и оказывается окружённым вместе с семьёй и верными ему людьми в ауле Гуниб. На предложение сдаться следует гордый ответ: «Гуниб – высокая гора, я стою на ней. Надо мною, еще выше, Бог. Русские стоят внизу. Пусть штурмуют». Молва сохранила и другие его слова: «Сабля остра, и рука готова!».

Штурм следует за штурмом. Вначале пушечный гул, потом перестрелка, рукопашный бой… Горцы отчаянно сопротивляются, но устоять не могут – русские сильнее. Много павших. Поражение Шамиля неизбежно.

Существует немало описаний того, как имам был принуждён к сдаче. Хотя и в деталях они разнятся, но все рисуют благородный облик Шамиля. Это много испытавший человек. Он сделал свой выбор после того, как понял, что оставлен теми, кому всегда верил. Можно было сражаться до последнего, но чтобы тогда было, ведь уже во время одного из штурмов, когда Верхний Гуниб превратился в огненный ад, перепуганные женщины с детьми на руках оставляли сакли и кидались вниз с высоты, уповая на спасение.

Пали почти все горцы, аул оцеплен тройным кольцом. Солдаты вне себя и рвутся добить противника. Последний оплот Шамиля вот-вот будет взят…Что делать ему, оставленному далёкими и близкими? Принести в жертву аул, где ещё остаются живые люди?..

А русское командование медлит, надеясь в очередной раз добиться бескровной сдачи. Предъявлен ультиматум, но имам выжидает, надеясь разве что на Аллаха. И тогда князь Барятинский со свитою выезжает к аулу. Бой остановлен, но русские батальоны сомкнулись угрожающим строем, остро посверкивают штыки.

Только когда Шамиль вышел из мечети с рукой на кинжале, стало ясно, что всё кончено. Имам верхом на коне пепельной масти, даже в этом усматривается символ – погас огонь полувековой Кавказской войны, и в охранении двух десятков уцелевших мюридов двинулся к расположению русской армии. Глаз он не поднимал и, должно быть, внутренне вздрогнул, когда солдаты, повинуясь негласному уставу тогдашнего воинства, встретили его раскатами «Ура!» как данью уважения к поверженному противнику.

Пленение Шамиля, воспроизведённое на известной картине художника Т. Горшельта, что висит в махачкалинском музее, было обставлено в высшей степени разумно, чтобы не унизить как воина и имама. Делалось это с загадом наперёд, ведь он должен был остаться в народной памяти непокорённым и только уступившим более сильному. В таком случае проявлялось великодушие Царя к своим теперь уже подданным Дагестана.

Командующий заговорил с Шамилём, и тот отвечал достойно, хотя не мог скрыть своего горя. К нему отнеслись с почтением и не лишили оружия, полагая главой покорённого государства. Были оказаны разные знаки внимания. Князь Барятинский даже пожаловал свою шубу, чтобы старик мог согреться. Шамиль признал победу русских и пожелал Государю успешно владычествовать над горцами для их же пользы.

Великий имам ехал по Дагестану, а люди в слезах прощались с ним. Шамиль дрался за Веру 30 лет, и казалось, что с его уходом закатилось солнце Ислама. Но время всё расставило по местам. И кто знает, приди на Кавказ не православная Россия, а иное сильное мусульманское государство-сосед, не переплавились ли бы в котле единоверцев те многие малые народы, что сохранили себя под русским и потом советским крылом?

Бытуют и другие версии пленения Шамиля, будто бы он был обманут князем – штурм начался ранее срока, оговоренного в ультиматуме, и после такого вероломства имам оказался захвачен. Но, согласитесь, сердце больше верит тому, как достойно для обеих враждующих сторон завершилась Кавказская война.

Дагестанцы поклоняются Гунибу. Бестужев-Марлинский заметил: «Никогда в жизни не видел я столько крови и столько храбрости на столь малом пространстве. О, как бы любили этот край русские, если бы он был их отчизной».

По счастливой случайности (вторично?) ко мне на обратном пути в писательском автобусике подсел Сиражудин Патахов – просил подвезти. Сам детский хирург, доктор медицинских наук. Рассказал о себе:

– Я в Махачкале с 69-го года. Получается, больше сорока лет. А вообще-то я согратлинец, хотя вырос и школу окончил в Гунибе. Наш род, можно сказать, весь медицинский, и среди Патаховых практически 90 процентов медики. Я как-то взял и сложил вместе свой медицинский стаж и стаж всех моих родных, и получилось целых 570 лет.

А в моём блокноте Сиражудин Патахович рядом со своими координатами приписал: «Люблю только Гуниб!». Оказывается его второе профессиональное занятие – краеведение, и Гуниб занимает главное место в разысканиях. Патахову известно такое, о чём даже не догадываются учёные мужи-историки. Подтверждением тому его сенсационные публикации с выверенными фактами и цифрами. Вот кто поистине летописец и знаток Гуниба! Когда мы остановились по дороге, чтобы сверху глянуть на горное селение, то он прекрасно это подтвердил своим искромётным рассказом про гунибскую историю, указывая на крыши домов.

Многим чем известны эти места. Наскальным календарям за сорок тысяч лет. Неподалёку от аула увидишь памятники христианства, что исповедовали здесь до XIII века…

Никак не обойти две именные арки: нижняя – «Ворота Барятинского», верхняя – названа повелением Александра II – «Ворота Шамиля». Когда мы проезжали под ними, то меня обожгла мысль: здесь ли, в другом месте, но должна быть и третья арка!

Поясню.

Накануне весь писательский отряд пригласили в Каспийск на премьеру фильма о Расуле Гамзатове «Исповедь» по сценарию Рустама Ибрагимбекова и Рамазана Абдулатипова. Смотрится кинолента на одном дыхании. Снята людьми, влюблёнными в Дагестан и его Поэта. Фильм в основе своей документален, но изобилует вкраплениями иных киножанров – это и реконструкция, и художественная съёмка…

После премьеры удалось перемолвиться с Рустамом Ибрагимбековым. Ему было приятно вспомнить, что в своё время именно ростовский журнал «Дон» первым напечатал у себя прозаический вариант «Белого солнца пустыни», где его соавтором был Валентин Ежов. Новая работа увлекла и захватила, тем более что режиссёром-постановщиком выступил сын Мурад Ибрагимбеков.

Все актёры – дагестанцы: Гаджи Ибрагимов, Гусейн Казиев, Хадижат Джамалудинова и Абдулхалик Абдулхаликов. Появление на экране Василия Ланового, Евгения Евтушенко, Мурада Кажлаева, Вахтанга Кикабидзе, других именитых и неизвестных персонажей в связи с героем ленты, только усиливают впечатление. Пожалуй, главное достоинство «Исповеди» её поэтическая образность под стать самому творчеству Гамзатова.

Но один образ есть главный, он, по сути, «держит» весь кинорассказ.

Это босой мальчик, юный Расул, который начинает и завершает фильм самозабвенным танцем в арочной рамке. Словно душа Поэта ищет выхода и вырывается на родной простор и дальше, дальше… Этот мальчик проходит через всё действие, словно живёт и в молодом, и в зрелом Расуле Гамзатове.

Через него решается казалось бы нерешаемая задача поэтической судьбы. Речь об отношении Гамзатова к Шамилю. Здесь авторы фильма предельно откровенны. Да, поддавшись искушению, Расул в 1951 году написал стихи, очерняющие Шамиля. Со временем пришло раскаяние, но мало было посыпать голову пеплом. И в фильме даётся диалог с Шамилём, где звучат выстраданные слова самого Гамзатова:

– Я был тенью времени. Я не знал тогда, что поэт не может быть тенью, что он всегда источник света, независимо от того – слабенький огонёк или солнце.

Искупил ли свою вину Расул Гамзатов, судить зрителю, а в фильме мальчик, робея, подходит к всаднику, трогает коня. И Шамиль, а это он, спешившись, в свою очередь гладит мальчика по голове и подсаживает его в седло. Затем ведёт коня в поводу по горной дороге вверх…

Небо пригубило край земли,

Пахнет порохом трава сухая.

Белые рыдают журавли:

То стихи Расула не стихают.

Помяну его за упокой

В русском храме с думой о Коране.

Режусь в кровь гамзатовской строкой,

Но стихи прикладываю к ране.

Кинематографическая арка Расула Гамзатова создана. Почему бы не быть в Дагестане реальному воплощению этой третьей арки – арки Поэта?

г. Ростов-на-Дону