Грунтовка для тротуаров. Стихи

***

Слышишь? Дожди шелестят бумажно…

Тучами небо небрежно скомкано.

В каплях зонтов пузыри от граждан,

еле видны человеков коконы.

Неразличимые в лужах тени,

мелкой волной маета неясная…

Может, и в глупой тоске осенней

тоже есть правда, и смысл, и разное…

Дождь размывает огни и листья,

и не найти для тревоги повода,

разве что шорох… То ветер кистью

осень рисует на фоне города.

Капли на стёкла кладутся ловко –

штрих по пунктиру, прочнее прочного…

Знаешь, а люди – всего грунтовка

для тротуаров, домов и прочего.

***

Моё окно… Моя Москва

соседским голосом шумит,

что здесь давно Резиностан

с нахальным запахом шаурмы.

Что коренных – дворовый кот

и дед-пропойца из восьмой,

да брат ли, сват его – но тот,

поди, не вспомнит, что он свой…

И я – чужая, не своя –

из тех, что взяли на постой…

Мой дед со взводом так стоял

под осаждённою Москвой.

Тогда не спрашивали, чей,

и из каких пришёл болот,

но, может, город москвичей

благодаря ему живёт…

В моём окне – моя Москва.

Мы друг у друга за стеной,

хоть ей до лампы – хоть до ста –

и я, и кот мой, коренной.

ТАМ, ГДЕ…

Левее от фонарного столба

и справа от бочонка с рыжим квасом

свернуть туда, где не слышна толпа

и сытый дух московский, дух колбасный.

Вперёд, пока есть силы… Там, пыля,

девчушка жмёт размеренно педали…

А дальше – лес и поле… Нет, поля –

куда ни посмотреть: поля и дали.

И бабушкин, на пять окошек, дом.

А может быть, – всех бабушек на свете…

Там дед стучит усердно молотком –

как все деды, за каждый гвоздь в ответе.

Там всё взаправду, и наоборот,

и есть чулан, где прячутся потери…

Там домовой за печкою живёт.

Он, может быть, сейчас в меня не верит.

***

Отражением в окнах поезда,

проплыла проводница с чаем…

Шесть стаканов нести не боязно –

лишь по ходу бедром качает…

Время сонно рывками движется,

ускоряясь на полустанках,

и листает в окошке книжицы

у попутчиков – наизнанку.

Замедляется… Параллельные,

отражаясь, уснули люди –

завернулись в бельё постельное,

только пятки в проходе студят.

И качается отражением

то купе, то фонарь бродячий –

то ли поезд застыл в движении,

то ли время идёт иначе –

разомлевшее в сновидениях,

потерявшихся и вчерашних,

тянет песенку незатейливо:

– Если раньше бы, если б раньше…

ВЕЛИКОДЕРЖАВНОЕ

Сны пошли неброские. Великодержавные.

Хутора днепровские, велики все ржавые…

Надо же, приснится же… Но виднее дальнее –

солнце крутит спицами, днями и педалями.

За оврагом – рощица, речка-водолазка. Там

на ветру полощется знамя цвета галстука.

Казаки-разбойники, где луга некошены…

Там, где мы с тобой никем не бывали брошены.

Друг за друга стенкою, не в почёте жадины,

тормозить коленками и плевать на ссадины,

наше дело правое, и не бьют лежачего…

Время всё поправило и переиначило.

Были мы Чапаями – стали генералами,

наши битвы спаяны не своими ранами,

зреет поле минное, где прошли каникулы,

в грозы соловьиные чьи-то дети – криками…

Что ж во сне хоронится, словно виноватая,

наша вело-конница – войско конопатое…

***

Мы с тобой, брат, одной околицы

деревенские дурачки.

Наши матери Богу молятся,

для надёжности сняв очки.

Бьют поклоны… Грехи не тяжкие –

Бог заметит ли в суете…

Под иконой букет ромашковый,

словно с чайника на плите.

Все надежды на Богородицу,

с ней привычнее и родней –

баба тоже, поди… Как водится,

все печали за сыновей…

Мы ж с тобой, брат, одной околицы

деревенские дурачки –

городским сумасшедшим молимся

и втираем себе очки,

что сермяжные, да исконные.

А недобрые? Город лют.

Наши матери под иконами

нас отмолят. И отпоют.

***

Как будто больше нет никого –

тебя, меня… Только снег и дворник.

Скребёт с утра, обметая корни,

двора заснеженного ковёр…

Он завораживает… Ну вот –

твои следы отряхнул с дороги

и поклонился сугробу в ноги –

там Бог зимы до весны живёт

и охраняя под снегом двор,

следит, как дворник скребёт лопатой,

как будто каторжник, виноватый,

что не обжаловал приговор…

А мы воришки – украли свет

и теплоту у холодной ночи,

и ждём спасения… Тихо очень,

и дворник наш заметает след.

***

У тебя для меня лишь обиды в горсти.

У меня для тебя – кружевами обман.

Если можешь – забудь, если хочешь – прости.

Я запутаю всё остальное сама.

Сто ненужных дорог, маяков тупики…

От меня до тебя – заплутаю в ночи.

Если хочешь – постой, если можешь – беги.

Слышишь? Поезд последний по рельсам стучит.

На развилке путей – сотня главных дорог,

сонный стрелочник знает, который – мой путь.

Уходить навсегда – бесконечно старо.

Я уйду просто так. Как всегда. Как-нибудь.

***

Весь шар земной обойду едва ли я,

зато в одном я почти уверена –

что после смерти рвану в Италию

и непременно потом – в Америку.

Теперь понятна судьбы ирония,

но задохнётся она в бессилии,

когда заметит мой след в Японии,

и дивный призрак – в лесах Бразилии.

Явилось глобуса откровение –

по мне удача, конечно, плакала,

и вальс прощальный танцуя в Вене, я

уйду под звон колокольный в Кракове.

Но как бы ни был весь мир прекраснее, –

чтоб жизнь запомнилась послевкусием,

я загляну перед вечным странствием

в глаза болотные Белоруссии.

***

Безветренно на краешке земли,

пустынно… Ограждение по краю

с табличкой – чтобы души не могли

свалиться, в безвоздушье улетая.

На подступах почти как на войне –

чеканный шаг и сгорбленные плечи,

венки плывут рядами по волне,

и кто-то: «Жди меня», – кому-то шепчет…

Любовь идёт нейтральной полосой,

и сонная дорожка потайная,

но жизнь и смерть одной на всех косой

идущих к ним по край земли равняют.

А Бог сидит устало на мели,

качая чью-то душу на ладони:

– Порезалась о краешек земли?

И гладит осторожно, где болит,

и смотрит, как земля у неба тонет.