Беженцы. Рассказ

– Оторвать бы тебе башку, – возмущался Римша, сидя на верхней полке в купе вагона, свесив дурно пахнущие «копыта» с давно не стрижеными ногтями, – водку он потерял, закуску он потерял...

Был конец мая девяносто шестого. Сводный отряд милиции патрульно-постовой службы из Сыктывкара возвращался домой после полуторамесячной командировки в Чечню из Коби. В вагоне парились три десятка милиционеров, тут же везли оружие, боеприпасы, «буржуйки», форму, плотницкие и другие инструменты, средства связи, а также другую необходимую на войне «рую»¹. За спиной у этих ребят были спецоперации по зачисткам населённых пунктов от бандитов, охране объектов образования и соцкультбыта, проверки автотранспорта на дорогах, выходы в засады в горы, разминирования вокруг пункта временной дислокации, несколько перестрелок с боевиками. Поезд плавно тронулся от платформы в Моздоке. Стал набирать скорость.

С первым перестуком колёс из переднего по ходу движения конца вагона послышался гитарный трёхаккордный перебор, и полилась хрипловатая песня, это пел рыжий, весь в веснушках младший сержант Серёга Богомолов:

Синеокая моя, светло-русая,

Понял я лишь на войне, что мы русские.

Как увидел, казачков хаты брошены,

И поля-то у станиц другими скошены.

Племьём чёрного крыла злого ворона

Нить времён в той стороне нынче порвана.

Казачки дурным царьком были преданы,

А землица воевалася дедами...

Кроме прапорщика Володьки Римши, в купе ещё ехали трое: старлей Илюха Моторин, старшина Аркаша Павлюченко и провинившийся по разумению Римши прапорщик Петруха Синельников. В вагоне стоял привычный поездной гомон, пассажиры готовились поесть, как следует, отметить окончание командировки и завалиться спать часиков эдак на двенадцать. Только в купе, где старшим был Моторин, царило напряжение. Старлей спросил:

– Ты, что, действительно, весь рюкзак с провизией похерил?

Возмущению Илюхи не было предела. Он не понимал, как же так можно безответственно не сберечь общаковые продукты. Молчаливый по жизни Синельников, только головой мотнул и полез на свою верхнюю полку. Залёг там, как в дозоре, мышью, ткнувшись несвойственным молчунам его породы курносым носом в исписанную царапинами пластиковую стену, почему-то подумалось ему: «Вот беда-то, вагон из такого материала внутри сделан, что выгорает вместе с пассажирами за три минуты...»

Не дождавшись ответа, Моторин плюхнулся на своё место у окна и несильно двинул Римшу по раскачивающимся ногам:

– И ты тут ещё вонищу развёл, убери свои топалки!

Римша подтянул ноги на полку:

– А что я-то? Вон у нас герой нашего времени, – и ткнул не совсем чистым пальцем в сторону отвернувшегося к стене сослуживца.

Тот упорно продолжал молчать.

Наблюдавший до этого за товарищами и не принимавший участия в одностороннем диалоге старшина, скорбно покачал стриженной под ноль головой и почти трагично произнёс:

– Петруха, ну хрен с ними с продуктами-то, но ведь в рюкзаке ещё и водка на всю дорогу была, пять бутылок...

– Вот-вот, – влез со своим комментарием ситуации неугомонный Римша, – по пузырю на каждые сутки пути...

Дослушав его реплику до конца, Павлюченко продолжил:

– Пожрать-то на любой станции купим, а вот нормальной водки не палёнки где найдёшь, а, Петруха?

Синельников молчал как рыба об лёд, и всё тут.

– Вот за это тебе точно нужно башку оторвать, – распалился теперь уже и Аркаша, – обрёк нас на сухое возвращение домой, ты просто мазохист какой-то...

– Во-во, – вставил словечко Римша, – молчаливый извращенец, как говорится, в тихом омуте бесы водятся.

Услышав последнюю реплику Володьки, Илюха словно подпрыгнул на месте:

– Но мы-то тут при чём? Хоть бы перед самым отправлением нам сказал, что мы без жрачки и пойла остались...

– О себе не думаешь, хоть бы о сослуживцах побеспокоился! – подлил масла в огонь Римша. – Где хоть рюкзак забыл?

Синельников тяжело и глухо вздохнул на своей полке, но так и не обернулся, так ничего не ответил ругавшим его боевым друзьям.

В купе воцарилось напряжённое молчание. Хорошо было слышно, как, неумело подражая Владимиру Высоцкому, из своего конца вагона горланил Серёга Богомолов:

Сколько лет терзали русских по станицам,

А царьку такое было не в срамище.

Пусть загадят его холмик, чёрны вороны,

И молвой не помянут во все стороны.

Нынче ратные полки в горы брошены,

А поля-то всё равно другими скошены.

А поля вокруг станиц другими сажены,

На погостах все кресты позагажены...

Понял я лишь на войне, что мы русские,

Синеокая моя, светло-русая...

Мужики были явно обижены на «кинувшего» их товарища. Во всём вагоне уже потихонечку от командира отряда и сопровождающего полковника из министерства попивали за возвращение домой, закусывая распотрошёнными «сухпаями». И только они героически преодолевали голод и желание накостылять прапору Синельникову по первое число. За окном пробегал неказистый пейзаж грязных кавказских полустанков.

– Так, ладно, – принял решение «бригадир» купе старлей Моторин, – Аркаша, сходи к проводникам, посмотри по расписанию, скоро ли ближайшая станция, где можно будет купить поесть.

Павлюченко одновременно и комично, и браво приложил ладошку лодочкой к правой брови, как это обычно делают супергерои в американских боевиках:

– Есть, мой женераль...

И удалился в конец вагона.

– А ты, Вовчик, слезай с полки и пошуруй в наших вещмешках, может, завалялось, что из съестного, обедать будем.

Слезая, Римша спросил:

– И в Петрухином рюкзаке тоже смотреть?

Илья только рукой махнул:

– Вего не надо, пошёл он, ваще, к такой-то матери...

Вскоре вернулся старшина, доложил:

– Весь вагон потихоньку бухает, командармы в штабном купе тоже. Ближайшая остановка на двадцать минут, где торгуют продуктами, будет через четыре часа.

– Вот блин, – оторвался от досмотра ручной клади Римша, – с голодухи опухнем.

– Зато потом пива купим, – резюмировал Павлюченко и полез в свою сумку, – где-то у меня пара банок тушёнки затерялась...

Пока все были заняты делом, Синельников только скорбно вздыхал на своей полке изгнанника. Общими усилиями собрали на стол. Вскоре на нём красовались две банки тушёнки свиной и говяжьей, сухари, грамм двести карамелек и две луковицы.

– Не густо, – подвёл итог Моторин.

– Ничего вот теперь с голодухи не опухнем, – озорно улыбнулся Римша и извлёк откуда-то из своих многочисленных карманов на камуфляже тёмно-коричневый стограммовый пузырёк, – спирт, брателлы...

– Оба-на, – загорелись глаза у Илюхи.

– Откуда взял? – спросил не меньше друга удивлённый и обрадованный находкой Павлюченко.

Римша солидно откашлялся и профессорским голосом, как он себе этот самый голос представлял, заговорил:

– Цените, милиционеры, не закроил, делюсь, пользуйтесь моей добротой пока живой, чистый медицинский спирт, фанфурик почти канолевый, непочатый. Для себя, можно сказать, берёг, на чёрный день, который начался бы с похмельного синдрома...

– Откуда взял, – повторил вопрос Аркаша.

– Помните, – поднял к потолку свой не совсем чистый палец «профессор кислых щей» Римша, – у меня какая-то аллергическая сыпь была в начале командировки? Начмед военной комендатуры мне выдал спирт её протирать. Так сыпь сама прошла, а спирт сохранился...

На радостях Павлюченко заколотил в спальную полку над головой:

– Эй, балаболка молчаливая, спускайся, кушать подано.

Все, улыбаясь, посмотрели в спину Синельникову. Тот поворочался в своём немудрёном укрытии и в первый раз со времени, как тронулся поезд, произнёс нечто членораздельное:

– Я не хочу, спасибо...

– Ну, хозяин-барин, – произнёс Моторин, – не хочет не надо, нам больше достанется... Римша, разливай!

Вскоре развели минералкой спирт по кружкам, вскрыли «тушняк», покромсали луковицы на пахучие кругляки. С привычным металлическим звоном сдвинули эмалированные фронтовые кружки. Моторин произнёс, сообразно торжественности момента, речь:

– Ну, мужики, за победу!

– За неё родимую...

– Чтоб нашим врагам тепло и сухо было в могилах... – согласились со старлеем и остальные.

Выпили с тягучим выдохом, потянулись «складнечками» к банкам с тушёным мясом. Из соседнего купе заглянул к ним летёха Бориска Пархоменко, оценил обстановку, заговорщически заулыбался:

– Вы чо кружками на весь вагон стучите, вообще уже стыд потеряли, или как?

– Или как... – недолго соображая, отреагировал языкастый Римша.

Пархоменко покинул своё купе и переместился к ним:

– У вас, что ещё что-то осталось, ведь Петруха ваш, я видел, всю провизию отдал...

– Кому отдал? – и Римша, и Моторин, и Аркашка внимательно уставились на гостя.

– Так вы что сами не в курсе, какой у вас товарищ Синельников Тимур и его команда? – невозмутимо спросил в свою очередь летёха.

– Ты давай воду не мути, – шарахнул его ладонью по коленке Моторин, – говори толком, что видел?

– Видел, как он отдал ваш рюкзак с продуктами и водкой беженцам на вокзале, там семья такая на чемоданах сидела. Он стоял, стоял, глядел, глядел и всё казаку и отдал...

Моторин, Римша и Павлюченко посмотрели в спину Синельникову, который, заснув, мирно сопел на второй полке. Моторин не зло произнёс:

– Вот ведь пионэр хренов...

– Да, – развёл руками Аркадий, – что тут скажешь.

– Башку б ему оторвать меценату, – резюмировал Володька.

– А то пошли к нам, – пригласил Пархоменко, – у нас тут всего валом, и водяры тоже, да ещё мы тут лишний ящик сухпая у старшины прибарахлили – на всех хватит...

– А пошли, – согласился Илюха.

Они сгребли со стола немудрёный «хавчик», Петруху будить не стали, переместились в соседнее купе.

А Синельникову в этот трогательный войскового братства момент снился запылённый, залитый солнцем Моздокский вокзал. Выметенный перрон, посреди которого на нескольких битых временем кургузых чемоданах и разноцветных узлах сидела казачка лет тридцати пяти с осунувшимся и заплаканным лицом, прижимая к себе трёх разновозрастных вихрастых пацанов, младшему из которых было года три. Рядом с ними прохаживался в кажущемся бутафорским в этой ситуации казачьем костюме мужик лет сорока и курил сигарету без фильтра. Форма на нём была в некоторых местах истёрта до дыр, плечи и голова опущены. Смотреть на такого же вихрастого, как и его сыновья, отца семейства было не просто жалко, а жалко до ломоты в сердце русского человека. Текли по усам казака, казалось, слёзы… Куда он ехал, зачем, кому и где он нужен со своими детьми и заботами? Ему и самому-то было неизвестно...

Прапорщик милиции Синельников стоял, стоял, смотрел, смотрел на этих беженцев на своей собственной российской земле и вдруг осознал себя, прямо изнутри почувствовал, что он и есть власть, что он и есть это самое российское государство, которое этот человек в казачьей форме преданно защищал на границах. Он, Синельников, и обязан оказать этой семье брошенной войной в круговерть произвола и неизвестности посильную помощь. Вот он и шагнул к казаку, вот он и отдал ему рюкзак с водкой и провизией. А тот принял этот рюкзак, слава тебе Господи, не взыграло ретивое терского казачества, принял... Сопел Синельников, неминуемо приближаясь к мирному дому с каждым перестуком колёс, и блаженно улыбался во сне.

г. Сыктывкар