Нина Гейде
Одуванчик. Стихотворения
***
Детский парк, забытые качели
над рекой – прозрачная луна.
Листопадов вечное кочевье,
снегопадов древних письмена.
Возвращенье – взращиванье буден
круговыми петлями времён,
возвещенье – вещее пребудет,
Мирозданью сданное в ремонт.
***
Я – созревший одуванчик
на подкошенном стебле.
Стол, комод, трюмо, диванчик
и Кандинский на стекле.
Дом без вёсел – словно лодка,
на которой плыть нельзя.
Почему-то мне неловко
посмотреть тебе в глаза.
И бывает ли яснее
невозможность вечных чувств?
Ну, смелее – дунь сильнее:
я по свету разлечусь.
***
По двору – потайному колодцу –
мы, виском припадая к виску,
проскрипели по снегу – как лодку
протащили к воде по песку.
И когда между адом и раем
обнялись на окраине слов,
поняла, что совсем не играем
в невозможную нашу любовь.
Что живём – вдохновенно и слепо:
мимо – вёсен растрёпанный воз;
что мы есть, как печальное небо –
от морозов без туч и без звёзд.
***
Если хочешь – взлетай: буду небом.
И водою я буду и хлебом.
В безрассудстве своём непокорном
если хочешь расти – буду корнем.
За удачей отправишься следом –
буду верным твоим амулетом.
Если всё, что имел, проиграешь –
сотворю из соломинок рай наш.
Всё бесцельно с тобой и бесценно.
Если хочешь – играй: буду сценой.
Ну а если любовь нас с тобою
вместе вылепит – стану судьбою.
Все твои откровенья и тайны
свято буду хранить, неустанно.
Если хочешь уста – буду телом.
Если хочешь оставь – буду тенью...
***
А в этом доме мы с тобой
когда-то обнялись впервые.
И так же несудьба с судьбой
слились в те полдни грозовые.
Весны свирель, метели вой –
нам целой жизни было мало.
И я колючий свитер твой,
как безнадёжность, обнимала.
А в этом доме чиж и червь
все эти годы вместе жили.
И мы – не связаны ничем –
едины и нерасторжимы.
А в этом доме – за чертой
кладбищенской иль колыбельной? –
сны плыли белой чередой,
снега ложились пряжей белой.
А в этом доме (ты считал
не убивают холостыми?)
такая полная тщета,
которой только счастье – имя.
***
Я была козой, я щипала траву обид,
И горчило мое молоко, уходило в землю.
Я топталась на месте и видела, как парит
надо мной стрекоза, отдаваясь сполна веселью.
Я была козой, а сделалась стрекозой.
Я сказала себе, что буду порхать отныне.
Я летаю над лугом, и я золотой призёр
в поединке с земным тяготеньем и мхом унынья.
Я взираю на коз, как на малых детей – мудрец.
Вижу, как муравей, надрываясь, былинку тащит.
Он завидует мне, но боится: придёт конец
безмятежному лету – и что тогда делать дальше?
Ну а я продолжаю в ладонях у солнца петь.
А накатит зима – да подумаешь, что за морока?
Я сказала себе, что всегда этот выбор есть:
Побыла стрекозой – превращусь потом
в зимородка.
***
Это просто дожди зарядили отчаянно,
и ореховой хрупкой скорлупкой душа,
покружившись на месте, куда-то отчалила,
вдруг устав от бумаги и карандаша.
Поплыла в переулках ночных: апельсиновый
свет из окон, луну среди туч завитком –
всё вбирала душа и с бездомною псиною
обменялась, как с давней знакомой, кивком.
С неучёным котом разминулась – два камушка
изумрудных сверкнули во тьме колдовской.
Было грустно душе, потому что века уже
болен дождь-одиночка любовной тоской.
В бормотанье его всё невнятнее отзвуки
полдней страсти, её сладкожалящих ос.
Жизнь, пыльцой золотой трепетавшую в воздухе,
ломким крылышком бабочки ветер унёс.
Лишь один и остался под лампой настольною
остров света над белой равниной листа.
Ночь входила в дома забродившей настойкою
недосказанных слов от второго лица.
***
Приготовиться к смерти, как сушат грибы к зиме:
пожелтевшие письма – гербарий увядших дней –
разложить на столе, помолчать, посчитать в уме,
сколько раз умирал от любви – от игры теней.
Три любимые книги опять перечесть в слезах,
проходить целый день в халате и быт презреть.
И подумать о том, как же жалко с саней слезать,
на которых пригрелся и даже сумел прозреть:
только это движенье и было всего милей –
в никуда ниоткуда под лёгкий полозьев скрип.
Как невольный всхлип, ощутить белизну полей,
трепетанье ветвей, подо льдом – шевеленье рыб.
Но тряхнуть головой – поубавить игривый пыл
забияки-щенка, что заметно к весне подрос.
Приготовиться к смерти, смахнуть с антресолей пыль,
и тогда уже жить начинать, наконец, всерьёз.