Голод. Роман. Продолжение

(Продолжение. Начало в №№ 1-2)

 

Ночная гостья

Дующий из степи резкий, обжигающий холодный ветер пробирает насквозь: теребит и без того не спокойную душу, заставляет дрожать всем телом; набивает песок со снегом даже в рот и ноздри. Холодно. Дрожь не унять. Зулейха, дойдя до полувросшего в землю дома Абдуллы, остановилась. С чего начать разговор? Как попросить помощи? Выпросить в долг хотя бы старую шкуру, пообещать, что потом работу какую выполнит? Наверняка и ему нечего есть – откуда еда, когда все вокруг голодают? Как бы то ни было, ведь неразлучными друзьями были с Идрисом. И к ней неравнодушен был. Наверняка не откажет в помощи. А если замуж позовет? Нет-нет, вряд ли. Хоть и истосковалась по мужским объятьям, не выйдет она за Абдуллу, даже если едой поманит. Даже ради детей. Будут пока довольствоваться ивовой корой, а там и от Советов помощь придет, поехавшие в Башкортостан джигиты вернутся. Да только ложка дорога к обеду. Перетерпеть бы как-нибудь еще неделю.

Стоило ей шагнуть вперед, как дверь вдруг распахнулась и оттуда пулей, чуть не столкнув ее с пути, вылетела какая-то девчушка. Зулейха вздрогнула.

– Закрой дверь, беспутная. Ты что, сопля, увидала еду, так все на свете забыла?! – раздался изнутри голос Абдуллы. Он вышел захлопнуть дверь и не на шутку струхнул, завидев Зулейху, – решил, видимо, что померещилась, затряс головой. – А-а-а, тут, оказывается, гостья пришла, ночная гостья…

У женщины бешено забилось сердце. Впервые в жизни она одеревенела перед мужчиной, запнулась, не умея подобрать слов, онемела; в теле, минуту назад дрожавшем от холода, почувствовала жар.

– Ну не на пороге же стоять, – Абдулла бросил взгляд на свою одежду. – А-а, стесняешься? Ничего, не совсем же голый. Это кальсоны – говоря по-солдатски, форма номер два.

Зулейха прошла внутрь. Свет лампового пузыря почти ослепил ей глаза. Только-только успела подумать, дескать, по-байски живет, глава Советов, даже ламповый пузырь имеется, как взгляд зацепился за поверхность стола – куда еще смотреть голодному – и увидела куски черного хлеба!

Абдулла быстро смекнул, в чем дело. Подошел к столу, громко выпил налитую в стакан водку, закинул в рот белый ломоть сала.

– Разве ты не мусульманин? – поразилась Зулейха, силясь проглотить хлынувшую к горлу слюну.

– Уф, Зулейха, не смеши. Вон, посмотри, твои мусульмане нынче крыс едят, кошек ловят, кто ж они тогда, а?

– Они голодают, Абдулла, им, чтоб спастись… Ну да, верно говоришь. – Зулейха вовремя вспомнила, что пришла не за тем, чтоб читать нравоучения.

– Чего тебе, ведь не уму-разуму учить меня пришла? – Пытливый взгляд Абдуллы обшарил женщину с головы до ног. – Дети небось голодают, да?

– Да, мне бы хоть немножко…

– Понял, не продолжай. А помнишь, Зулейха, я однажды руки твоей просить ходил?

Как же не помнить, помнит она тот весенний день. Даже слова Абдуллы, сказанные перед уходом, накрепко остались в памяти: «Сама ко мне прибежишь».

– Ты мне тогда в самое сердце плюнула, – зашипел мужчина. – А я тебе обещал: «Все равно ко мне прибежишь, заместо тряпки буду тобой полы мести, захочу – без штанов ходить заставлю». Ну, согласна теперь?

– Замуж пойти? – Женщина все не могла оторвать глаз от стола. – Может, Абдулла, до конца зимы я тебе какую-нибудь работу выполню? Должников, говорят, смерть не берет, расплачусь по весне.

– Ха-ха-ха… – Советский глава расхохотался. – А знаешь, ты мне теперь только волосами полы мести и нужна. Что, разве не встретилась только что девушка одна? Для остального другие подрастают. Ну, так-то переспать с тобой можно…

Зулейха вскочила:

– Побойся Аллаха, Абдулла…

– Где твой Аллах, а?! Отчего тебе не поможет? Не я к тебе пришел, сама пришла, как кобыла охочая…

– Потому и бедствуем сейчас, что от Аллаха отвернулись. Не за тем я пришла, чтоб твое богохульство слушать… – Женщина напомнила себе о детях. Голову бередила мысль: эх, отдал бы ей хоть ломоть хлеба с этого стола. – Детишки с голоду помирают, Абдулла, хотя бы хлеба кусок…

– А заработать надо, – у того заблестели глаза. – Заработать!

– Что тебе сделать? Давай приберусь в доме.

– Волосами полы подмети. Чтоб косы туда-сюда разметались. Только условие одно – в одной сорочке останешься.

Зулейха остолбенела. Будто перед ней не Абдулла, когда-то любивший ее, а…

– Ну! Я жду. Что на столе – все твое будет.

Зулейха снова пробежалась взглядом по столу. Кусок сала с ладонь, три-четыре ломтя хлеба! Говорят, при страхе голодной смерти Коран и кафырскую пищу не запрещает. И в самом деле, чего только не едят нынче люди…

– Выбирай, либо еда твоя, либо дети голодные останутся!

– Может, Абдулла, и вправду никах1 прочитать попросим? Муллу позовем… Тогда и дух друга твоего Идриса, коли погиб, не оскорбится, а коли жив, поймет. Что ни говори… – сказала Зулейха, а про себя подумала: как-нибудь стерпит, лишь бы дети живы остались.

– Ба, ума у тебя хватает, оказывается. Что, не поняла до сих пор? Для меня молодые девки подрастают! Коли хлеб есть, и пятнадцатилетние найдутся, и восемнадцатилетние, – негодяй издевательски ухмыльнулся. – А твоего Идриса давно нет в живых …

Лишь сейчас Зулейха поняла, отчего так выбежала девчушка из дома Абдуллы. Взглянула на полати: постель была раскинута. От омерзения ее замутило. Но жизнь детишек была дороже.

– Подмету, как скажешь, – произнесла она тихо. – Но раздеваться не буду, ладно?

– Раздеться до сорочки! – Абдулла присел на полати. – Подмети и на коленях приползи ко мне!

Зулейха сняла верхнюю одежду. Сгорая со стыда, расстегнула верхнюю пуговицу на платье. Распустила косы.

– У м-меня нет сорочки, Абдулла. Этого хватит, ладно…

Задыхаясь от слез, взмахивая волосами, Зулейха поползла вглубь комнаты – к сидевшему на полатях Абдулле. Тем временем тот спустил до колен штаны, скинул рубаху. Зулейха доползла до него. Подняла голову.

– Ой, – она закрыла лицо руками.

– Ха-ха-ха, видать, давно не видела? Ложись на полати!

– Нет, так не договаривались. Без никаха…

Абдулла подхватил женщину за пояс и подтолкнул к полатям. Грузное тело сдавило слабую Зулейху. Зловонное дыхание заполонило ее легкие. Женщина изо всех сил попыталась дернуться, вырваться.

– Нельзя без никаха, грех это… – билась она.

Однако цепкие руки разодрали ей платье, принялись сдирать исподнее. Зулейха одеревенела: бессильные ноги вытянулись, руки перестали слушаться. Видимо, и стосковавшееся по мужской ласке тело взяло свое. Однако тошнотворное дыхание, обрызгавшая лицо слюна, запах пота и несвежего белья быстро избавили от этого ощущения – рядом был всего лишь унизивший ее насильник. И больше никто. Женщина почувствовала, что шея Абдуллы совсем близко от ее рта. Каким-то чудом, от сильной натуги ли, но все, что было в желудке, сместилось прямиком в кишечник. Женщина снова поднатужилась. Резкая вонь отрезвила насильника – пока он не очухался, Зулейха вцепилась зубами ему в шею. Освободившимися руками набрала пахучей жижи и намазала Абдулле на лицо.

Вырвавшись наконец, она вскочила и ухватила лежащий возле шмата сала нож.

– Т-ты – изменщик! – Зулейха не находила, что сказать. В порыве гнева кинула нож в пах вертящегося Абдуллы: – Это тебе за девок молодых! За меня, сволочь!

Абдулла завопил дурным голосом. Схватившись за рану, повалился на пол.

– А-а-а… У-у-у… Не убивай только, не убивай. Вон, возьми все! – взмолился он: – А-ай, болит, заживо зарезала…

Зулейха перепугалась.

– Запомни, отступник, ежели какую гадость задумаешь, совсем отрежу, – пригрозила она, пытаясь успокоиться. – Теперь говори, откуда у тебя столько еды?

– П-помощь от Советов, п-помощь… Ты, Зулейха, не разбалтывай никому, поделим на двоих, на двоих только… – В Абдулле проснулась алчность. Он подполз на карачках к Зулейхе и бухнулся ей в ноги. – Только никому не рассказывай. Я ведь только подшутить над тобой хотел. Возьми там, в подполе, крупы сколько нужно, обоим хватит. И за печкой есть. Раздадим людям чуток на похлебку, остальное у тебя спрячем. В тебе никто не засомневается! Уф-ф…

– Ублюдок! – закричала Зулейха, плюнув в измазанное дерьмом и слюной лицо мерзавцу. – Ублюдок противный, вот ты кто. Или сейчас же муллу с Муратшой приведу, или завтра с утра сдашь все продукты в мечеть. Давно привез из волости?

– Ладно, Зулейха, ладно. Только ты об этой ночи забудь, хорошо? Недавно привез, дня три назад…

Зулейха смахнула всю еду со стола себе в шаль, завязала ее. Подхватила свою одежду.

– Рану-то перевяжи. Задумаешь мерзость – отрежу под корень. Не зря меня Лютой кличут. А это заберу – плата за работу. Ну-ка, что еще есть? – Она глянула за печь и добавила в шаль три-четыре горсти крупы. В этот миг ей вспомнилась так и не дождавшаяся долгожданной помощи свекровь. – Знаешь, кабы ты сразу все раздал, может, и свекровь бы моя не померла. О старенькой Мастуре говорю, которая тебя угощением баловала, когда ты пацаном к Идрису играть приходил, – она не умерла бы! Воротит меня от тебя, воротит!

– Сама рассуди, Зулейха, все равно всем бы не хватило. А коли на двоих поделить… – Абдулла поднялся с пола.

– Смотри у меня, не отнесешь завтра в мечеть – оскопим, как мерина, – с этими словами Зулейха потянулась к дверной ручке.

Пронзительно свистящий буран принял женщину в свои объятия. Зулейха пошла вперед, рассекая сугробы, и какое-то время спустя заметила приближающуюся к ней маленькую тень. Это был сын, Зариф.

– Случилось что-то, сынок? – переполошилась мать.

– Нет, просто ты припозднилась. Абдулла не обидел тебя, эсэй? – Сын обнял ее. – Ты не иди за него, ладно? Если пойдешь, почищу дедушкино ружье и застрелю его. Плохой он человек, мама.

– С чего это я за него пойду, сынок? Даст Аллах, отец твой вернется, – Зулейха крепко обняла сына. – Вот от Советов в помощь продукты прислали, Абдулла и нам передал.

У Зарифа тоже нашлось, чем ее порадовать.

– Эсэй, а я крысу поймал. Днем видел, как она по бабушке ходила. Как ты ушла, мы с Кадиром взяли лучину, посторожили – и хап ее! Только палка и по олэсэй2 попала, – Зариф опустил голову. – Ей же не больно, да, мама? Я ударил, чтоб ее не погрызли, по ней тоже попало…

– Нет, сынок, нет, дитятко мое… – Зулейха наклонилась и взяла в рот снега, чтобы проглотить застрявший в горле ком. – Тело твоей олэсэй уже ничего не чувствует. Душа наверняка давно в раю, она была хорошим человеком. Не волнуйся за нее. Теперь нам надо здесь выжить, как-нибудь голод одолеть. Пойдем-ка домой, к ребятишкам нашим…

 

Сторож мугэзея

Черт подери, когда не надо, и луна не торопится спрятаться за облака. Стоит только приблизиться к двери мугэзея, как облака приоткрывают завесу и освещают именно то место, где стоит Кашфулла. Бушующая метель будто пронизывает каждую клеточку тела: заставляет беспрестанно дрожать, прожигает насквозь и без того мятущееся сердце.

– Зачем только я дал это проклятое обещание?! Почему согласился охранять этот мугэзей? Лежал бы себе, ивовый отвар попивал, брюхо пустое, да душа спокойна. Наверняка что-нибудь да подвернулось бы, – сетовал Кашфулла. – Ходи теперь из-за горсточки пшена. А Исмагил тоже хорош: сам избавился от мучений, а меня заставил с Кораном в руке поклясться и обещание с собой унес. Такое повелел сделать, что ни людям, ни зверю не под силу…

Кашфулла затрясся всем телом, припомнив события двухдневной давности.

Насколько же крепок все-таки человек! Глядя на изможденное тело Исмагила, подумаешь, что душа этого существа давно в раю. А он жив: сквозь обтянувшую кости сухую кожу подает голос жизнь, давая ему силы заходиться кашлем и пускать по краешкам губ кровавую мокроту. Когда чуток прибавляется сил, даже обводит тусклым взглядом домашних. Видимо, так он прощается с каждым. Тускнеющими глазами вглядывается и в Кашфуллу. Двигая синеватыми губами, пытается что-то выговорить. Но, как только из горла вырывается хрип, снова захлебывается в кашле.

Кашфулла знает, что сказал бы Исмагил. «Ты обещал разрубить меня на куски и отнести моим детям, прошу, не губи их», – вот его слова. Твердил их, покуда мог разговаривать. Сперва Кашфулла согласился просто так, лишь бы его успокоить, но однажды Исмагил всучил ему в руки Коран. Кашфулла и сам не помнил, как повторил те слова: «Не майся ерундой, я вперед тебя помру. Ладно уж, успокойся, слово даю, клянусь», – и поцеловал священную книгу. Кто бы поверил, что от дюжего мужика, под которым земля содрогалась, останутся одни кожа да кости?

А сейчас жена Исмагила свалилась с ног, детишки опухли, животы их вздулись.

– Кашфулла, хорошо, что ты зашел, – Марзия приподнялась с места. Убрала с лица спутавшиеся волосы и, выкатив огромные глазища, сказала:

– Т-ты Исмагилу слово дал…

– Я, я… Я только чтоб успокоить курдаша… – промямлил Кашфи.

– Коли с Кораном поклялся, хотя бы ради детей этих сдержи слово, прошу. – Марзия замолчала на какое-то время. – Я бы сама себя на части разрезала, коли б могла. И самой нелегко напоминать тебе об этом страшном поручении. Душа Исмагила давно ждет от тебя этого, наверняка места себе не находит, за детишек тревожится. Ты слово сдержи. Не бойся, никто не узнает… Коли и я помру, никто в доме не выживет, детей жалко, детей…

Кашфулла вышел в чулан. Взял там, где указала Марзия, нож для забоя скота, засунул его в голенище старых валенок; как обычно, повесил на плечо ружье. Пробормотал себе под нос:

– Нет, не сумею, видать. Не обижайся, брат, – и шагнул в бесприютную темень ночи.

Аул медленно покрывала черная завеса. Полная луна, будто ей и дела нет до людей, растворилась в объятьях густых облаков. Сердце Кашфуллы тоже затянуло черной сажей, тяжкое смятение окутало его.

«Ну, курдаш, открывай дверь, чего ты встал как вкопанный?» Кашфулла вздрогнул. Огляделся по сторонам. Никого. Но голос послышался снова: «Заходи. Не бойся, ты же поклялся». Караульщик опять насторожился. «Тауба-тауба, похоже, шайтан с толку сбивает, – он поплевал в разные стороны. – О Аллах, наполни мои мысли крепкой верою в Тебя и посланника Твоего. От сатаны прибежища ищу лишь у Аллаха…» – «Не отвлекайся, ты же обещал. Прошу тебя, ради моих детей». – «Нет, курдаш, не сумею, нет…» – «А ты клятву дал. Я тебе поверил». – «Не могу!» «Можешь, можешь! Зайди и отрежь мне руку. Тебе ничего не стоит, греха не будет…» – «Не могу, курдаш, не могу!» – «Ты ж на Коране клялся. Мои дети с голоду пухнут. Прошу…»

Не иначе, как Кашфулла говорит с Исмагилом?! Курдаша не видно, а… Говорит с ним в мыслях! Только подумает про себя, что ответить, как сразу в ушах слышится голос Исмагила. Что за чудо, недавний страх как рукой сняло: ноги сами собой шагают к мугэзею, руки тянутся к ручке двери, к замку… Что? З-замок… Задвижка открыта!

Мужчину снова объял страх. Голос Исмагила тоже затих. Тело почувствовало зимний холод. Странная кружевная занавесь перед глазами потихоньку развеивалась и наконец растаяла.

Постой, похоже, внутри что-то шуршит? У него волосы встали дыбом. Видать, подумал он, в этом мугэзее бесы прижились. Медленно попятившись назад, снял с плеча ружье Исмагила. В этот миг сквозь дверные щели мелькнул какой-то свет. Кашфулла направил дуло ружья в сторону мугэзея. Сердце подкатило к горлу: с каждым биением становилось труднее дышать, возникший невесть откуда ком подбирался к горлу. Недолго спустя дверь мугэзея со скрипом отворилась. У Кашфуллы душа ушла в пятки. Руки задрожали, палец никак не попадал на курок, а вышедшая от покойников крохотная тень уже быстрыми шагами направляется в сторону сарая – прямиком к нему! Мужик окончательно струхнул. Боясь дохнуть, слился со стеной. Вот-вот упырь подойдет ближе, вперит горящие угольки глаз в Кашфуллу и, засунув длинные пальцы ему в рот, вырвет душу.

– Бисмилляхи. Агузу билляхи уа кудратихи мин шарри маа аджиду уа ухазиру... – без остановки молился Кашфулла.

Однако упырь не исчезал. Может, беса напугает выстрел? Но курок никак не нащупывался. К тому времени бес в человечьем обличье подходил все ближе. Вжавшееся в стену тело медленно осело и опустилось на колени перед тенью. Оглушительно завизжав, «упырь» тоже шлепнулся на землю.

– Не уб-бивай только, это я, Хадиса, не губи… – взмолился призрак.

– Отстань, не прикасайся ко мне, шайтан! – Кашфулла попытался попятиться, а сам все нащупывал курок. – Застрелю сейчас, иди отсюда, не трогай меня!

– Я это, Хадиса, Кашфи-туган, – призрак поднялся на ноги. – Не стреляй, пожалуйста, не стреляй. Не по своей воле хожу сюда, из-за дочери. Не могу ее просто так на смерть обречь. Больше не приду, околеет, так пусть, не ступлю сюда ни ногой. Прошу только, людям не сказывай… – Старуха Хадиса принялась умолять его: – Не приду больше, дай помереть спокойно…

Кашфулла медленно пришел в себя и вконец уверился, что перед ним не бес, а старуха Хадиса.

– З-значит, это ты ковыряешься в трупах?! – протянул он, не зная, что и сказать. Лишь сейчас до него окончательно дошло, почему в прошлый раз подле дома старухи пахло мясом, на кого наткнулся Исмагил в мугэзее. – И д-давно ты так?.. Упырь! Упырь!

– Умоляю, Кашфулла-туган, не срами перед всеми, лучше убей прямо здесь. – Голос Хадисы дрожал. – Я ведь тоже немало тебе помогала. И повитухой тебе была, и больной матери твоей помогала, Кашфулла. Кабы не голод, разве ж пошла бы на такое…

– Вот что, Хадиса-апай, людям я не скажу. Но с одним условием…

– Говори, туганым, говори, может, твоему ребенку шурпы3 принести, только скажи.

Охранника мугэзея задели за живое слова старухи. Как представил, что его сын сосет пальцы мертвеца, от отвращения его чуть наизнанку не вывернуло. В запале он вцепился ей в ворот.

– Вот что, ведьма, мое условие – берешь то, что вытащила, сваришь детям Марзии. Пока никому не скажу, но коли хоть раз… – зашипел Кашфулла. Старуха была ему противна. Почудилось, будто от нее воняет сырым мясом. Но внутренний голос твердил другое: хорошо, что наткнулся на эту ведьму, она его от греха уберегла… – Ну-ка выкладывай, кого на этот раз разрубила. Исмагила?!

– Н-не-ет… – ответила хриплым замогильным голосом старуха Хадиса. – Вон ту полоумную, беспамятную чужачку… Я п-прямо с-сейчас, с-сей час же сварю детям Исмагила… Отпусти меня, отпусти. Даже домой не пойду, сейчас же сварю…

 

«Амрик ашы»4

Абдулла вместе с прибывшим из волости чиновником двинулся в сторону мечети. Там должен состояться сход деревни. Сперва выбрал место у сельсовета, однако позже отказался от своего решения. Подумал, что нынче, когда люди обозлены из-за голода, лучше выбрать место, которое близко и дорого людям. Ведь и в новом указании партии говорится: «Агитация по своей форме, особенно среди голодного и полубольного народа, резко отличается от обычной агитации. Здесь пояснительная работа ведется очень осторожно. По тактике она принимает форму советов, принятых мер и достигнутых результатов. Ни за что нельзя привязываться к народу, кричать и бранить, слишком часто собирать на съезды и сходы. Вместо обычных трафаретных выступлений агитатор должен заходить в столовые, кооперативы, семенораздаточные пункты и выполнять свою работу. Все должно быть просто и ясно, чтобы было понятно неграмотным слоям…»

Абдулла по многу раз прочитывает каждое указание центра. Вчитывается, пока не вникнет в смысл, самую суть. Особо понравившиеся места до ночи заучивает наизусть. Нет-нет да задумается и цокнет языком: «Каким же глупым я был, ладно революция вышла, глаза мне открыла. Кто ж я был: пастух, солдат…» Зажмуривает глаза, снова открывает: никак не верится, что в начальники выбился, изо дня в день голодный люд все больше считается с ним. Сейчас, шагая в сторону мечети, он испытывает огромную радость. Нынче его авторитет еще больше возрастет: Америка, оказывая помощь, открывает столовые.

Площадка перед мечетью гудела. Хотя и голодны, а голоса бодрые, подумал Абдулла, – даже зимний мороз людей не страшит. Он поискал взглядом среди теней в обшарпанных одеждах тех, кого в душе считал кровными врагами, – муллу, Муратшу, вторящего баям непоседу Исянгула. Никого из них не видно. «Наверняка в мечети, замышляют что-то недоброе, сволочи», – пробурчал он себе под нос. Сразу по приходе собрался было воткнуть над дверью знамя из красного полотнища, но тут из мечети вышел Гайса-мулла.

– Что ты делаешь, безбожник, тьфу-тьфу, – рассердился он. – Убери сейчас же свою штуковину с дома Аллаха!

Народ вовсю разгалделся:

– Мало тебе, что дом старосты шайтанским гнездом сделал?

– Кидайте его сюда, разорвем на куски. Намутил тут, теперь народ с голоду мучается. Вон скольких каждый день в мугэзей относим…

– Откуда ему знать, давно уже чистым кафыром стал. Даже не пришел сестру двоюродную проводить.

Абдуллу все крепче охватывало смятение, он был в полном замешательстве. Недавние мечты разбились в прах. Надо как-нибудь выйти из этого положения, неловко перед человеком из центра. Тот, кажется, вот-вот ухмыльнется: «Нет у тебя в ауле власти, гляди-ка!»

– Товарищи, товарищи, из волости… – затянул он, но его голос сразу затерялся в общем гуле:

– Мы тебе не товарищи!

– Знаем мы волостных твоих, приезжают да обдирают, уж на это мастера…

– Кыдраса тоже их руками убил. Ну как, отнял его добро и разбогател?

– Кабы не разграбили Кыдраса и Муратшу, нынче б не голодали так…

Тут появился Муратша. Ступил на крыльцо мечети и поднял вверх руку. Голоса медленно утихли, наступила тишина. Не успев порадоваться затишью, Абдулла снова встревожился: а вдруг волостной представитель скажет: мол, не у тебя власть, а вот у кого?! Оглянулся на уполномоченного. Тот положил правую руку на кобуру и встал как вкопанный. Лицо его побагровело.

– Агай-эне, у башкир есть хороший обычай выслушивать гостей со стороны…

– Оттого, что таких слушали, и дошли теперь до ручки!

– Постойте, послушаем Муратшу.

– Пускай Муратша говорит!

– Понимаю, агай-эне, – продолжил Муратша, – нынче все думы – как бы до весны продержаться. Вы знаете, делаем все, что в наших силах. Из того, что привезли наши джигиты из Башкортостана, сварили детям кое-какую еду, те, кто побогаче, зарезали и раздали свою скотину. Как говорится, знает не тот, кто съел, а тот, кто достал. В ауле осталась горстка лошадей, но, если зарежем и их, не на что потом будет опереться. Вот так. Слышали, человек из волости хочет помощь оказать? Послушаем его самого.

Народ снова зашумел:

– Помощь, а как же, все отняли под продналог, теперь оттуда и раздают по щепотке, добренькие, мол…

– Кабы наших баев не разграбили, не померло бы столько народу!

В воздух взвился зеленый посох муллы.

– Да что ж вы, ямагат, не можете спокойно выслушать? Хотя бы мечеть не превращайте в базар… Давай, туган, говори. Какую добрую весть принес? – спросил он.

– Товарищи, – сказал Абдулла, переставляя жердь с красной тряпкой то в одно, то в другое место. – Вот товарищ Садриев донес до нас радостную весть: Америка собирается открыть в ауле столовую. Конечно же, товарищи, все это благодаря усилиям советского правительства. Коли Америка посылает помощь, значит, не баи и капиталисты, а такие же бедняки, как вы…

Оказалось, и голодные способны смеяться: среди собравшихся послышалось хихиканье.

– Абдулла, коли бедняку самому кушать нечего, откуда у него корабли, чтоб еду через моря слать?

– Да разве тамошние бедняки богаче наших баев?

Абдулла замялся. Ох, мелковато плавает он в политике, мелковато. Все же ему показалось уместным привести слова из бумажек с указаниями партии. Нельзя упускать верховенство, подумал он, надо впихнуть в речь кое-что из заученного.

– Товарищи, голод – результат не только засухи, но и бесконечной войны, которую ведут капиталисты всего мира вместе с их здешними приспешниками. Она и теперь усиливается бандитскими группами, противниками Советской власти, всего народа, а значит, и всех вас. То, что прибыло к нам, – это бескорыстная помощь рабочего народа Америки. А как через море отправляют… – Глава совета задумался и, неожиданно для себя самого, выпалил: – А зачем через море везти? И по суше можно. Нагрузить на лошадей, а по пустыне на верблюдах. – Абдулла растерялся, почувствовав, что заговаривается. Не зная, как быть, всучил жердь в руки попавшемуся на глаза Кашфулле: – На, Кашфи, подержи знамя. На тебя возлагается почетное дело. Товарищ Садриев, этот товарищ нынче ответственное поручение выполняет – стережет мугэзей. С честью выполняет первое дело, порученное Советской властью.

Кашфулла опешил. Потоптался на снегу, поглядел по сторонам. Взглянул на Муратшу. Тот показался совершенно равнодушным. И все-таки ох как тяжело перенести взгляды сотен глаз. Он все искал глазами, на кого бы опереться.

– Не-ет, – попятился он наконец. – Ты, Абдулла, меня в эти дела не впутывай. Коли покойников сторожу, значит… По велению совести, значит, на саваб5 надеясь…

Свирепый взгляд Абдуллы заставил его умолкнуть. Кашфулла мысленно обругал себя: «Ни молока, ни шерсти, жил бы себе тихонько, зачем только сунулся в эту охрану?»

– Ну же, Кашфи! Подержать знамя – это большой почет. К тому же и привоз продуктов хотели тебе поручить. – Абдулла хитро прищурился. – На, стой и держи, можешь помахать.

«Ну, можно и подержать, пусть порадуется, черт с ним. От красной тряпки ничего страшного не случится. Зато с обозом за продуктами поеду. Целую телегу привезу!»

И ноги Кашфуллы сами собой шагнули вперед, к жерди с красной тряпкой.

Словно из страха, как бы Абдулла не сболтнул чего лишнего, Садриев кашлянул.

– Стою я тут, наблюдаю за вами, и понимаю, что до вас Советская власть совсем не дошла. Темный вы народ! В этом вся беда. Раз Америка сегодня прислала вам пищу, разве это не важней всего?! – Уполномоченный выпучил глаза, будто бодливый бык, и обвел взглядом толпу. Подергивающееся лицо его стало еще безобразнее: уголки губ скривились, нос сморщился, глаза исходили злостью. – Говорю, не все ли вам равно?! Все норовите в политику свернуть; не думаете о своих пустых желудках, о помирающих с голоду детях… Я к вам сюда не в игры играть пришел, объясню, как раздать вашим детям продукты из Америки, и сразу поеду. Если еще хоть слово поперек скажете, обоз сюда больше не придет! Поняли?

После слов «пища» и «продукты» собравшихся словно подменили. Абдулла воодушевился. «Ничего, скоро настоящая власть от Муратши с муллой ко мне перейдет», – возликовал он про себя.

– Чтоб открыть столовую, вам нужно избрать комитет, – продолжал Садриев. – Точнее, вы должны будете подчиняться вашему аульчанину, советскому главе Абдулле, которого я предлагаю. Он будет председателем комитета. Мы тут посоветовались – у вас, оказывается, свой повар есть, Хаерниса, говорят, да? Кроме того, кладовщик нужен. Им будет посыльный совета Саит. Теперь от вас нужно только помещение для столовой. Обязательно лошадь и еще возчик с вас…

– А что дом Муратши? До этого там варили, – бросил кто-то.

– Коли сам не против…

– Я согласен. У меня просторно, чисто. Можем прямо сейчас посмотреть, – отозвался Муратша, радуясь добрым вестям. – Лишь бы народ гибнуть перестал. И лошадь дам продуктов привезти.

– Товарищ, как тебя там, упалнамуч, в этот ваш комитет и самого Муратшу надо выбрать. – То была Зулейха. Она выбралась из толпы и, гордо подняв голову, предлагает свое. Абдулла струхнул не на шутку. Испугался, что она вот-вот выложит: «Знаю я, кто таков Абдулла». Но Зулейха промолчала о той ночи. Только взглядом пригвоздила Абдуллу, словно говоря: «На этот раз твои проделки с рук не сойдут», – и продолжила речь: – Муратшу весь народ знает. С тех пор, как старосту расстреляли, он, по сути, приглядывает за аулом. И о справедливости его знаем. Кроме того, что беднякам помогает, двоих внучек старика Рамазана у себя содержит. Словом, выбрать его надо.

– Верно говорит наша Ир-гиз!

– Точно, Зулейха. Пусть и он будет в комитете!

Садриев кивнул в знак согласия.

– Хорошо, если так. Сейчас я зачту указания американской администрации помощи по организации столовых. Слушайте внимательно: несоблюдение даже одного из них приведет к закрытию столовых! – «Упалнамуч» прокашлялся. Затем, глуховатым голосом прорезая морозный воздух, продолжил: – Первое: столовые должны располагаться в просторных, чистых, сухих и светлых помещениях. Чтобы дети не стояли в очереди на улице, нужна еще одна комната, где можно будет дожидаться приготовления пищи. Должны иметься столы и скамьи, а также достаточное количество посуды. Второе: продукты обязательно должны храниться в сухом месте, безопасном от пожаров и воров. Важно, чтобы дверь была надежной и закрывалась на два замка. Один из ключей хранится у председателя комитета или его заместителя, второй – у руководителя столовой или кладовщика. Третье. Так, об этом уже договорились: повар и заведующий столовой выбраны. Четвертое: комитет составляет списки самых нуждающихся: детей до четырнадцати лет, беременных и кормящих женщин. Комитет занимается тем, что забирает, хранит и распределяет продукты; держит под контролем работу столовой, ведет отчетность. Всем понятно?

Тишина. Спустя мгновение люди снова зашумели:

– А что делать, если старше четырнадцати?

– Разве пятнадцатилетний уже взрослый?

Садриев поднял руку.

– Это, товарищи, только начало. Наверняка позже помощь дойдет и до взрослых. Наша первая обязанность: защитить детей – будущих строителей коммунизма!

– А остальным-то что делать?

– Моих малых детей уже нет, померли, теперь и старшим черед?!

– Ямагат, давайте прекратим. – Муратша пытался успокоить расшевелившийся муравейник. – Что-нибудь получится, ведь до этого совсем еды не было. Коли малых накормим, так и тем, кто постарше, тоже что-нибудь придумаем. Дадим человеку договорить, а то сразу за глотку беремся.

– Вот эта вывеску нужно прикрепить к столовой, – Садриев взял в руки еще одну бумагу. – Вся еда должна съедаться на месте. Уносить домой недоеденную пищу строго запрещается. Растрачивание и разбазаривание предназначенной детям еды приравнивается к преступлению против нации и будущего страны… На этом все, можете поблагодарить Советскую власть и расходиться. Если у вас все будет готово, завтра сможете отправляться с лошадью в центр. Смотрите, чтоб охрана была! Теперь пойдем осмотрим дом для будущей столовой…

Часть собравшихся тотчас двинулись домой, спеша донести радостное известие до своих семей. А остальные, у кого не было малолетних детей, потянулись за направившимися осмотреть будущую столовую. С каждым шагом теряя надежду, они поодиночке отставали, кто – застывая на перекрестке, кто – присев на корточки.

Муратша старался не оглядываться. Аульчане, когда-то сытые и веселые, напоминали ему теперь пугал, расставляемых летом по краям поля. Будто в эти пугала вселились души и просят пищу за свой летний труд; костлявыми пальцами скребут по и без того надорванному сердцу.

Муратша дернул веревку ворот.

– Уйди, говорю, уйди от меня, оборванка! – Послышался визгливый голос Абдуллы. – В лоб дам, уматывай отсюда!

– Марзия! – Муратша с трудом узнал стоящую на коленях в снегу женщину, которая умоляюще протягивала руки. О Аллах, до чего доводит человека голод, ужаснулся он. – Встань, Марзия, встань. Негоже так. Сказали ведь, войдут дети до четырнадцати лет. У тебя ведь и малолетние есть.

– Муратша, дочка, дочка моя помирает. Пятнадцать ей, пятна-адцать! Марзия уткнулась лицом в снег и зарыдала, завыла не своим голосом: – До-оченька…

– Давай, вставай, Марзия, заходи в дом. Пока с моими чаю травяного попьешь, а там я что-нибудь придумаю. – Муратша помог ей встать. – Американскую еду не получит, так ведь можно другую достать.

– Прошу, Муратша, спаси дочку, всю жизнь тебе рабыней буду, всю жизнь… – умоляла Марзия. – Пожалуйста, только спаси…

На шум выбежали жены Муратши. Они подхватили Марзию под руки и зашагали к малому дому. Вошедший во двор Садриев, увидев громадность и красоту гостевого дома, зацокал языком:

– Да-а, ты прям как русский помещик будешь, Муратша, – восхитился он, потом толкнул Абдуллу в ребро: – Ты, Абдулла, больно малый домишко выбрал для дома совета, вот где настоящее здание власти!

Сказанные с долей шутки слова топором повисли в воздухе. Абдулла кивнул, словно соглашаясь со скрытым смыслом услышанного. «Придет и это время», – подумал он про себя. И добавил «Если Аллах даст…» – и тут же сердито плюнул, мысленно исправив эту фразу на другую: «Если партия прикажет».

 

Змея

Хадиса подергала дверь чулана. Невесть откуда поднявшийся буран завалил снегом и без того туго открывавшуюся дверь. Пока откидывала снег в сторону, выбилась из сил. И сходила неудачно: на берегу реки не найти ивового прутика – все поломали; она побродила немного и, вконец умаявшись, решила смириться с судьбой. Пришла к мысли: чем так мучиться, лучше помереть с голоду. Помрешь – душа, наконец, вырвется наружу, а с телом все равно что сделают. Наверняка весной найдется кому похоронить. Только вот в дочери, бедняге, все еще тлеет душа. Ее жаль.

– Эс-сэй!!! Е-е-есть хочу-у, е-есть… – Услышавшая дверной скрип дочь, перестав грызть доски полатей, бросила ужасающий взгляд на Хадису. Твердые доски поломали ей зубы, по краям рта текли слюни вперемешку с кровью. Руками все рвет на себе волосы, набивает ими рот. – Эс-сэй, где еда-а? Опять в мугэзей не ходи-ила?..

– Не пойду я туда, детонька, не пойду. – Не найдя оправдания, Хадиса решила схитрить. – Тамошние трупы увезли и далеко-о в яму закопали. Нету их теперь там, детонька…

– Иди-и, иди-и, откопа-ай. Ты вре-ошь, вре-ошь, – завыла дочь. Разорвала на себе остатки одежды, начала царапать тело. – Врешь, есть там люди, есть…

У Хадисы помутилось в голове. Ослабевшими ногами дошла до полатей, подошла к дочери и начала ее успокаивать:

– Терпи, доченька, терпи. Сейчас ивовой коры сварю, из самана соломы надергаю, размочу, – сказала она и, будто успокаивая малое дитя, напевно продолжила: – Вот пройдет голод, вырастут тра-авы. И выйдем мы с тобой в степь. Купим козу…

– Когда это будет? Когда вот столько ночей пройдет? – Дочь вытянула костлявые пальцы – мол, десять?

– Да, детонька, да. Хочешь, я тебе сейчас сказку расскажу…

Дочь судорожно сглотнула наполнившие рот кровь и слюну.

– Ага-а. Но только ты мне про еду расскажи, ладно? Про еду-у…

– Коли про еду рассказывать, волей-неволей хочется кушать, доченька. А так забываешься – и сыта будто.

– Ладно, рассказывай, только пусть в конце про еду будет.

– Ладно, – согласилась Хадиса. Подумала: может сказка ее убаюкает, и дочь поспит чуток, пока ивовые прутья закипят. – Давным-давно на берегах Кэрелек и Иргиза не было людей. Всюду расстилалась широкая степь. Однажды с берегов Сады три башкирских джигита пришли сюда на охоту. Через безлюдные здешние поля добрались до горы у берега реки. Один охотник спустился к реке и увидел человечий след. Он показал его товарищам. Те диву дались. А след тот спускался вниз по реке и пропадал у горного ущелья. Вошел туда один из батыров и увидел чудной красы девушку. В ущелье было темно, девушка зажгла лучину. И заговорила с охотниками по-башкирски. Джигиты начали расспрашивать, кто она. Оказалось, ее украли и заперли в этом ущелье. «Меня украли четверо. Двое из них пропали два года назад, а остальные год назад. Поблизости никого нет, потому и живу здесь, не знаю, куда пойти», – сказала девушка. В подземелье воры заготовили много вяленого мяса, здесь было вдоволь и еды, и питья, это и помогло девушке. Она попросила джигитов помочь ей вернуться домой. «Но у нас нет телеги, чтобы везти тебя», – развели руками те, и тогда девушка показала им телегу.

Среди джигитов был один красноречивый мулла. Только после того, как он прочел никах девушке и одному из молодых джигитов, девушку вернули родителям. «Увезли, а теперь привезли показать, спасибо», – сказал отец девушки. «Увезли не мы, мы только привезли», – ответили джигиты. Оставили девушку в отчем доме и поехали дальше.

Долго ли, коротко ли, дошли они до кустистой чащи. Оттуда выбежал совершенно голый, покрытый шерстью дикий человек. Его даже на лошади не смогли догнать. Подъехали обратно, хорошенько осмотрели то место, а оттуда выбежала такая же неодетая женщина. Ее тоже не сумели догнать.

И только когда подобрали маленького ребенка, женщина повернула обратно. Она не умела говорить. Мулла сказал своим спутникам: «Покуда не женю на ней одного из вас, нельзя эту женщину везти домой». И прочел никах этой женщине и одному молодому охотнику. После того повезли женщину и ребенка в аул. Научили женщину говорить по-башкирски.

Мальчик рос не по дням, а по часам. Достигнув семи лет, начал выходить на охоту. Догоняет он волков и пропарывает им животы. Однажды, когда сражался с волчьей стаей, один волк подобрался сзади и растерзал его. После смерти ребенка женщина все плакала и плакала. Никак не могли успокоить ее. «Отчего ты плачешь?» – спросили ее. «Отпустите меня, я бы в родные края вернулась», – ответила женщина. «Тогда не могу противиться твоему желанию, возвращайся на родину», – сказал ей муж. Женщина сорвала с себя одежду и побежала. С тех пор и след ее простыл, никто ее не видел.

– Эс-сэй, а может, эту женщину съели голодные люди? – спросила дочь. Щекоча полость рта, снова выделилась слюна, живот обожгло, внутри ощутилась резкая боль. Она снова принялась рвать на себе одежду. – А-а-а… Живо-от… А-а-а… Не нужна сказка, не нужна. Дай мне пое-есть…

Старуха принесла ей ивовых прутьев, сколько смогла достать.

– Подожди, сейчас жижицу сделаю, потерпи маленько. Эх, бедняжка, что ж мне с тобой делать, о Аллах…

– Е-есть хочу-у! Почему человечину не принесла?

– А двустволку Кашфуллы не хочешь? Если меня пристрелят, кто за тобой смотреть будет? – у Хадисы лопнуло терпение. – Хватит, не ори. Вон, грызи иву!

Дочь нетерпеливо принялась жевать ивовую кору, и слюна с кровью потекла по краям рта, повисела на заострившемся подбородке и капнула на обвисшую грудь.

Злость Хадисы превратилась во всеохватную ненависть. Она потеряла голову. Охватившие при виде кровавой слюны звериные чувства обжигали грудь, грозясь вырвутся наружу. Она испугалась этого. Но, как ни старалась побороть себя, раздувшиеся ноздри жадно вдыхали запах крови, зубы заскрипели, скулы задергались, рот наполнило странной жидкостью. Она тщетно попыталась избавиться от бесновавшихся в голове путаных мыслей, собрать разлетающиеся обрывки здравого рассудка. Не смогла.

– Х-хочу-у Кашфуллу съе-есть… – дочь острыми ногтями рвала в клочья кожу на своей груди. – Иди-и, принеси-и его-о… Челове-ечину хочу-у…

Запах крови вконец затуманил рассудок Хадисы. Она не могла себя побороть. Стиснула зубы.

– Не вой! А м-мне хорошо, думаешь?! – собрав остатки терпения, Хадиса потянулась утешить дочь. Обняла ее голову. – Потерпи, дитя мое, потерпи. А-а…

В этот миг что-то обожгло ей запястье, тело резко дернулось.

– До-до… Что ты делаешь, моя… – Хадиса с трудом пришла в чувство.

Однако вонзившаяся зубами в запястье матери дочь и не думала его выпускать. Напротив, бешено рвала на ней платье, вонзала ногти в кожу некогда вскормившей ее груди. Набранный в легкие воздух с хрипом вырвался обратно через разорванное горло…

…Хадиса полетела в пропасть. Она чувствовала, как огромный камень сжимает ей тело, давит внутренности и подкатывается к горлу. Это он выжимает остатки воздуха из легких. Нет, то не камень, а длиннющая, тяжеленная змея подползает к ней. Отвратительно гладкая тварь, извиваясь, прикладывает двоих змеенышей к ее груди. И шипит: «Вскорми моих детенышей». А те вцепились ей в соски и не думают отцепляться – жадно сосут и сосут…

 

Исянгул

Исянгул вышел из подпола. Протянул руки к жене, выгребающей золу из очага. Раскрыл ладони.

– На сегодня эти. Если смешаешь с мукой из лебеды, должно хватить…

Ладони горели. Нет, не круглые мелкие картофелинки обжигали их, а направленные на них взгляды сидящих на полатях детишек.

– Эттэ6, а, эт-тэ, дай поделзать немнозко…

– Не-ет, эттэ, не вздумай дать, он отщипнет себе. – Это голос пятилетнего сына. Ощущая свое старшинство, он пресекает порыв двухлетнего братишки. – Сперва сварим, потом атай разделит, да ведь?

– Я хосю поделза-ать…

– Нате, подержите каждый понемножку и отдайте матери, – сказал отец. – Но в подпол не спускайтесь, понятно? Вот, даст Аллах, посеем на следующий год, дождь как польет – будете каждый по пять раз кушать.

– О-о, я буду есть во-от так! – раскинул ручонки младший сын.

Взрослые рассмеялись.

– Атай, пойдет так? – Азамат протянул лапоть.

– Вот афарин7, коли так, обязательно получится! Недаром уже четырнадцать. Вот заживем побогаче, тогда и невесту тебе сосватаем, хи-хи…

– А у меня? – Булат тоже поспешил похвастаться своей работой. – Ты, атай, в восемь лет умел плести, как я?

– Умел, сынок, умел. Кабы не так, давно бы в земле лежал… Вот потому, мальчишки, знайте: труд-то для всех общий, а опыт вам самим пригодится. От работы никто не умер. – Исянгул собрал передаваемые детьми из рук в руки картофелинки и протянул жене. – Больше этого расходовать не нужно. Пока на черную землю ступим, два месяца есть, до семян дотрагиваться нельзя. Не каждый год засуха будет. Ладно, присмотрю за коровой и пристроюсь к мальчишкам. Надо повезти лапти в город и привезти еще лыка.

Исянгул вышел во двор. Корова, которую на время завели в чулан, подошла к нему.

– Что, тесновато? Так надо, скотинушка. Ты только продержись, не ослабей, ладно? Коли надо, всю солому с крыши разберу, но не дам тебе околеть. – Мужчина почесал буренкину шею. Та, почуяв ласку, тоненько замычала. – Что, жалуешься, мол, хозяин в тесноту завел? А если уведут оттуда резать? Так-то вот. А тут пусть хоть меня самого зарежут, тебя не отдам!

Расслышав голос хозяина, лошадь, водворенная пока в летний домик, пристроенный к большому дому, поворошила копытом саман в стене.

– Сейчас, мой тулпар8, погоди. Разве ж я тебя забуду?

– Ассаляму-алейкум, Исянгул! – Из-за чуть приоткрытой двери чулана показалась голова Муратши. – Что, со скотинкой шушукаешься?

– А-а… Айда, Муратша-агай, вот, толкуем тут, – засмущался Исянгул.

– Я тоже, туган, выхожу и с лошадьми, коровами секретничаю, двух оставшихся овечек глажу. Горстка куриц осталась, им что-нибудь ласковое шепну. Что еще сделаешь? Сейчас не зарежешь, для потомства надо оставить. Кстати, Исянгул, как раз об этом бы покумекать. Может, договориться меж собой, оставить одному жеребца и быка, а другому – кобылу и корову?

– Давай-ка, Муратша-агай, внутрь пройдем. Неудобно здесь, будто в сарае стоим…

– Будет и на это время, Исянгул, будет. Башкир обычно намеками говорит, только после чая раскрывается, а у меня времени в обрез. Думаем собраться у муллы и посовещаться. Ведь помирают люди, семьями гибнут…

Исянгул уяснил, в чем дело. Не зря наведался к нему Муратша, хочет по очереди оставшуюся скотину использовать.

– Ты скажи напрямки, Муратша-агай, мол, резать надо, а то люди гибнут, – резко сказал Исянгул. – Давай пройдем в дом, увидишь, чем кормимся. У пацанов руки замаялись лапти плести, а вот – мои! О сиротах уж не говорю, но тем, у кого в семье мужик есть, последние свои две головы зарезать не дам! Вот мое слово! Вон и Америка нынче кормит, и Советы вначале разграбили, а теперь угодничают, милостыню подают. Я у них ни крошки не возьму, не надо мне. Были б руки здоровы… На семена как зеницу ока храним эту картошку. Когда сажал, все ходили да ухмылялись. Прошлый год, бедная, даже не проросла, обратно ее выкопал. Теперь уж сморщилась вся, но я ее для семян храню. И у скотины свое назначение. Голод придет да уйдет, а потом что делать?

«Ну и распалился! – подумал Муратша. – Не дождался даже, покуда договорю. Может, резковато начал? И вправду, он и в американскую столовую детей не присылает, туда совсем бедных и изможденных ведут. Исянгул и сам только-только на ноги встал, хлеб увидел, чекмень купил, не живот набивал, а скотину умножить пытался. Да и теперь без дела не сидит, находит кое-какие делишки для прибытка. Жаль, однако, до конца не дослушал».

– Ты не горячись, Исянгул. Я ведь не скотину просить резать пришел. Слава Аллаху, Америка и кукурузу, и остальное присылает. Кабы не они, власть Абдуллы давно бы народ на корню извела. И джигиты наши вовремя из Башкортостана вернулись. – Муратша попытался хоть как-то задобрить Исянгула и перейти к сути. – Нынче вот, Исянгул, детишек собирают, чтоб послать туда, где голода нет…

– Что за дела? – поразился Исянгул. – Всюду голод, все ж вокруг разграбили!

– Сирот на Украину хотят послать. Чуешь, куда дело клонится?

– Не-ет, – Исянгул почесал затылок. – Не-ет, не пойму.

– Не бедняцких детей собирают, чтоб после мора обратно вернуть, а сирот! Безбожников, значит, хотят воспитать. Прислужников Советов будут стряпать. Вырастят таких, как Абдулла, и пошлют сюда. Тебя и меня обдирать!

– Зря изводишься, Муратша-агай, они ведь здесь все равно помрут. А так хотя бы живы останутся.

– Эх, Исянгул, кабы в Башкортостан, я бы не беспокоился. А то ведь или в Азию, или в Москву, или к хохлам! И раньше были сироты, но без приютов обходились – башкиры делили детей меж собой и брали в семью, там и растили. И за пришлыми сиротами так же ухаживали.

– Вырастишь сиротку-теленка – рот будет полон масла, а…

– …А вырастишь чужое дитя, полон рот крови будет, так, по-твоему?

Исянгул притих. Не вовремя припомнил он эту поговорку, ох, не вовремя. И сам ведь…

– Что посоветуешь-то, Муратша-агай? – поспешил он загладить свои слова. – Вот я, к примеру, что сейчас могу сделать?

– Знаешь, братишка, я двух внучек деда Рамазана у себя содержу. Старику обещание дал. И ни за что их Абдулле не отдам. Еще двоих детей привел. – Муратша открыл дверь. – Может, думал, и ты, коль более-менее покрепче других, одного ребенка себе возьмешь… Ну да ладно, в таком деле силком никого не заставишь…

– Муратша-агай, да у нас самих семеро душ… – Уставившись на закрывшуюся дверь, Исянгул смог произнести лишь это. – Тьфу, мать твою… Прости, мой Аллах, матюгнулся. Что ж мне делать-то? Ох, тяжело, оказывается, имущее других быть. И бедняк на тебя смотрит, и бай достает. Будто мне кто на блюдечке подносит, чтоб их... Тьфу…

Жена, заприметив, что муж в плохом настроении, растревожилась.

– Что-нибудь случилось, Исянгул? – Не услышав ответа, Аклима сделала вывод: Муратша попросту ходить не будет, у него все общие дела на уме, видать, взвалил на мужа что-нибудь неподъемное…

Исянгул нетерпеливо заходил то взад, то вперед. Дома стояла полная тишина. Плетущие лапти Азамат с Булатом старались не шуметь. Походив по дому, Исянгул приоткрыл дверцу печи и загляделся на тлеющий навоз.

– Огонь… Человеческое дитя на огонь не наглядится да на воду текущую. Огонь душе усладу дает…

Чудная выходка Исянгула удивила всех. Только что чуть не дымился, как головешка, и вдруг разом угас.

– Что ты сам себя изводишь, говори, что случилось-то?

– Как не случиться, коли Муратша пришел! – мигом взъерепенился муж. Чуть поостыв, заговорил: – Говорит, аульских сирот собирают, чтоб к хохлам отправить, кафырами сделать. Сказал, нужно хоть нескольких поделить меж собой по домам. Велит и нам кого-нибудь взять…

Аклима ничего не ответила. Слушала, что говорит Исянгул. А тот твердил, как из сил выбивается, чтоб из копейки сделать две, что голод и зараза косят только семьи беспечных лоботрясов... Окончательно выговорившись, он понял, что жена только кажется слушающей, а мыслями далеко-далеко отсюда.

– Я тут тебе толкую, а ты… – Исянгул вскочил как ужаленный.

– А?! – Аклима вздрогнула. – Отчего ж не слушать, еще как слушаю, – попыталась она оправдаться. Впрочем, не она одна, даже дети наизусть знают эти речи Исянгула.

– Слушаешь, как же! А ты знаешь, что Муратша еще одну глотку велит привести?!

– А верно он говорит, Исянгул, верно.

– Что-о?.. – Исянгул опешил от неожиданности. Думал, Аклима вот-вот по-женски разозлится, скажет, у них, мол, свои детишки на жиже из лебеды сидят. А она… – Что? И ты с ним заодно? Иди приводи всех, пол-аула с голоду пухнут!

Тишина. Никто не покушался ее нарушить. Исянгул с шумом растянулся на полатях. Закрыл глаза.

Приноровившаяся к мужниным повадкам Аклима кивнула детям, намекая, что им пора на улицу, прогуляться.

– Подите-ка, скотине немного соломы дайте, – прошептала она. Сама тоже захватила одежду и шаль.

Исянгул открыл глаза. Оглядел каждую трещинку на потолке, каждый сучок. Хотелось угомонить кипевшую внутри ярость. Не получилось. Потихоньку его потянуло в полудрему, брыкнули, и в памяти всплыло то, что не хотелось вспоминать…

Обе сестры Исянгула умерли одна за другой. Увязавшийся за хворью голод тоже делал свое. Лежали всей семьей. Заразная болезнь за неделю с небольшим подкосила всех: мать, отца, двоих сестер, братишек… Девятилетний Исянгул тогда с рыданием просил у Аллаха смерти для себя; чтобы заразиться, высосал дурную слизь изо рта захлебывающегося от мокроты братишки. Но не заболел. Однако и братишку, как ни старался, спасти не смог. Нет, тот не умер. Пришел какой-то дядя в белой одежде и увел Загита с собой. Вколол в крохотные ягодицы братишки иглы, силком заставил пить рыбий жир. Напоил и Исянгула. Хотел и его взять с собой, но мулла и староста воспротивились. Потом его взял на воспитание отец Муратши…

«Помер, наверное, Загит, помер… Даже если и жив, не вернется больше, давно уже кафыром стал…»

Исянгула словно холодной водой окатили – вскочил с полатей. Голову засверлила мысль: «А я, кем бы я стал, кабы и меня увел тот человек в белом?!» Силясь скорее избавиться от постоянно преследующих видений и ощущений прошлого, он что есть сил закричал:

– Ак-ли-ма!

Будто только того и ждала, жена сразу оказалась у двери.

– Что, Исянгул?

– Согласен я. Только чьего ребенка возьмем? Решай сама, – мужчина потянулся к висящей у двери одежде.

– А я уже решила, Исянгул. Старшую дочку покойного Загидуллы Азамату в невесты присматривала. Говорят, и мать, и малыши при смерти, сходим к ним… – Аклима растерялась. Резко одернула себя: про невесту лишнего сболтнула: люди с голоду мрут, а она подростку сыну жену подбирает, дура эдакая!

– Ну, баба! Ну и голова у тебя, Аклима! – Исянгул прицокнул языком. – И вправду, первую жену сами сосватаем, а разбогатеет – вторую сам присмотрит. Одним махом двух зайцев: и сироту возьмем, и невестку!

Не сумев растолковать себе, шутит муж или гневается, Аклима, стараясь не отставать, побежала за ним.

…Исянгул с Аклимой обомлели: чулан занесло снегом из распахнутой двери; снег этот, словно одеяло, окутал жену Загидуллы. А она… обняла грудного младенца и, будто не желая его выпускать, так и застыла.

– Ох, упаси Аллах! – Аклиме хотелось поскорей избежать страшного зрелища. Она быстро открыла входную дверь.

Однако… Внутри было еще холоднее и жутче, чем снаружи. На полатях растянулись три детских трупа без одежды. Один застыл, грызя край полатей, второй вонзил зубы в его голень. Второго тоже подкосил голод – в одной руке выдернутые из головы волосы, во рту – кисть второй руки…

– Шестеро их было, где ж еще двое? – оторопел Исянгул. – О Аллах, обереги наших детей от такой напасти. Не дай Бог…

Аклима заметила за печью еще две фигурки: обернутая в тряпье девочка обняла братишку и притихла. Исянгул прикоснулся к ней. Замершая между жизнью и смертью девчушка пошевелила губами. Она была точь-в-точь как старшая сестра Исянгула! Мужчина поднял ее на руки. Та отпрянула, боясь расстаться с братишкой. А на губах малыша – кровь. Сестра разрезала свою ладонь и приложила к губам братишки…

– Дай тряпки, завернем обоих. Нельзя их разлучать… – проговорил Исянгул.

Из чулана послышались голоса:

– Эх, всех подкосило, видать.

– Нет, следы есть. Коли не людоеды…

– Не угадаешь, Кашфулла, ты с ружьем первый заходи.

– Руки вверх, пристрелю! – Кашфулла с визгом ворвался в дверь. – Увидев поднявшего детей Исянгула, растерялся. – Ты что тут делаешь, Исянгул?

– Я этих детей никому не отдам. Сам воспитаю, – отрезал Исянгул и, пробравшись через пришедших – Кашфуллу, Абдуллу, Саита и Муратшу, зашагал домой.

– Советская власть воспитает, – крикнул вслед Абдулла, – в приют проводим!

Муратша дернул его за рукав:

– Успокойся, Абдулла, и туда сирот хватит. Скольких сможем, оставим у себя…

 

Путник

1922 год, апрель

Степь окутало запахом горелого. Закинувший мешок за плечо путник жадно вдыхает воздух родины, и его легкие наполняет родное до боли дыхание весны, исходящий от земли пар и, вперемешку со всем этим, этот тяжелый запах. Он душит горло, вызывает тошноту. Путник был наслышан о страшной засухе на родине, но не представлял, что степь может так обгореть, не видел подобного ужаса и прежде. Обычно по весне в начале апреля на ломкий ковыль уже выходил скот. А сейчас – странная, бередящая душу тишина. Даже свиста сусликов не слышно. Одни лишь полчища ворон. Да ведь им нынче самое время гнезда вить, отчего они над степью кружат? Вон и на его пути мельтешат. Видать, какая-нибудь животинка пала, вот и поедают дохлятину…

О-о, Аллах! Путник тряхнул головой. Нет. Не померещилось. Там, откуда при виде путника отлетели в стороны вороны, лежал… человечий скелет! Многое повидал он, но такого и вообразить не мог.

Он быстро подозвал к себе семенящего за ним щенка:

– Рекс, нельзя, это не твоя еда, ко мне!

По лоскутьям изорванной одежды и клочьям волос на черепе в этих останках можно было распознать женщину. Мясо разодрали птицы – остался лишь скелет.

Путнику стало дурно, закружилась голова. Неужто в аулах не осталось людей, годных хоронить покойников? Лишь теперь он понял, отчего над степью кружили полчища воронья.

– О Аллах, лишь бы мои были живы-здоровы! Не зря же я столько вытерпел и тысячи верст прошел, чтоб вернуться… Аллах мой, пусть родной дом встретит меня радостными вестями. Только этого прошу у тебя.

Путник подтолкнул скелет ногой к видневшейся неподалеку яме, скинул в нее оставшиеся кости и принялся заваливать их сверху дерном.

Рядом раздался собачий лай. Путник вздрогнул.

– Ассаляму-алейкум, как тебя там, зря мучаешься, покуда до аула дойдешь, таких с десяток будет, а по степи – ой-ой-ой… А уж эта точно никому не нужна, это дочь людоедки, старухи Хадисы!

Пуще слов ездока, взгромоздившегося на телегу, что везла тощая лошаденка, путника потрясла родная речь, услышанная впервые за долгие годы. Захотелось крикнуть на весь мир: «Неужели я вправду на родной земле?» и повалиться оземь. Он онемел. Хотел было сказать: «Здравствуй, курдаш!» и прижать этого человека к груди. Ведь первый земляк на его пути! Но язык не повернулся. Путник стоял, тараща глаза, и молчал.

– Ой, напужал я тебя, что ли? – пробормотал человек и сошел с телеги. Потом вдруг резко запрыгнул обратно и взял ружье. – Т-ты кто такой? Одет не по-нашему. Пиджак с иголочки, брюки, а на ногах, ай-яй-яй, туфли! Кто нынче так одевается, а? Ну, говори, живо! Не хитри у меня! Видать, богатого чиновника ограбил? Притворился, будто мертвеца хоронишь, принюхивался, значит, не осталось ли чего ценного? Ну, чего молчишь? Здесь ни одной собаки не осталось, а у тебя – щенок малый…

Путника внезапно осенило: уж не Кашфулла ли это?

– Т-ты… Ты ведь Кашфулла? – еле ворочая языком, спросил он.

Тот поплевал в разные стороны. Спрятался за телегу и, будто солдат, снова направил на него дуло ружья.

– Коль ты черт, иди своей дорогой. Ну а я поеду дальше. Не смей касаться телеги! – Его голос прозвучал как приказ. – Даже если человек, телеги не трожь, там продукты для голодающих детишек. Хоть умру, ни крошки не дам. Поджидал меня, знал, что я продукты везу, даже имя разузнал!

– Кашфулла, разве не узнаешь меня?

– Память что решето дырявое, может, и знавал раньше, да на кой мне это, коли только о еде и думаешь…

– Прости, сразу не признал. И похудел ты, и старше стал…

– Не стареют одни ангелы да шайтаны. Или говори, кто ты, или твоими мозгами колесо смажу, вот! – Кашфулла снова взмахнул ружьем. Но, то ли ненароком нажал на курок, ружье в его руках выстрелило. Лошадь, вернее, еле дышащий скелет с костями, со всех сил рванула вперед. – Тр-р, тр-р…

Увидев, что у Кашфуллы нет сил догонять лошаденку, путник в несколько прыжков догнал и схватил ее.

– Ну, Кашфулла, ружье разряжено, воз – у меня. Если я разбойник, почему его не увел?

Побледневший, запыхавшийся Кашфулла подбежал и, повалившись на телегу, обнял ее.

– Не-ет, лучше убей, не отдам ребячью еду, – выдохнул он не своим голосом и зарыдал.

 – Кашфулла, да успокойся ты. Это же я, Идрис…

Плач прекратился. И без того выпученные глаза Кашфуллы чуть не вылезли из орбит.

– К-кто? И-ид-рис?

– Да, я – Идрис!

– Нет, не Идрис, ты, наверно, иблис9! Совет Абдулла своими глазами видел, как Идрис умер…

– Кто видел?

– Совет Абдулла!

– Нет, Кашфулла, ты меня видишь живехоньким. Аллах Всевышний спас меня. Хм, Абдулла… Кто он, говоришь, Совет? Ладно, давай гони лошадь к аулу, по дороге поговорим.

– Постой-ка, постой! – Кашфулла задумался. Странным взглядом окинул одежду Идриса и остановился на цепочке часов, свисающей из нагрудного кармана. – А часы отдашь за хорошую весть?

– Всю одежду отдать могу!

– Не-ет, одежда не нужна. А часы – в самый раз. Мать твоя померла… А остальные живы! Вот, американскими продуктами кормим. Нынче везу детям и взрослым кукурузу. Только, говорят, кто эту кукурузу сырой ест, померли все… Ладно, давай, в дороге поболтаем. Ну-у, так-то все твои живы-здоровы. Дочка чумой переболела. Зулейха у тебя что надо… Этого Совета Абдуллу, уж сколько подкатывал, и близко не подпустила. И детей уберегла. – Кашфулла не скрывал восхищения. Поцокал языком и принялся погонять лошадь. – Но-о, скотинка, поторапливайся, суюнче везем! Что, Идрис, сердце небось не на месте? Когда торопишься, всегда кажется, что долго. Не горюй, скоро доедем. Щенка-то попридержи, чтоб не выпал. Но-о…

Возвращения Кашфуллы ждет каждая живая душа в ауле. Как только лошадь покажется из-за горы, тени бросаются к окнам, отощавшие, похожие на пугала люди выходят к воротам. В такие моменты Кашфулла выпячивает грудь колесом, выпрямляет спину, накидывает на плечи выданную возчику на зиму лысую шубу, поправляет шапку на голове. Заметивший эти приготовления Идрис удивился, хотел сказать: «Жарко, зачем тебе в шубу кутаться?», но осекся. Много воды утекло, и люди тоже не те. Решил, что, есть, видимо, причина. Невыразимое волнение охватило его; темные воды Кэрелек, выпустившие сережки ивы и тополя, каждая яма и колдобина родной земли лишь усиливали это ощущение. Саманные дома, вжавшиеся в землю, добавляли сердцу тревоги.

Идрису так мечталось увидеть навсегда запомнившуюся картину, бережно хранимую в глубине души, но мечта рассыпалась в прах: окутанные в сознании розовым светом дома его аула, аккуратные конюшни и сараи, хлевы, полные скотины, вмиг посерели и исчезли, сладостные грезы развеялись… Он задрожал зябкой дрожью и тут же покрылся потом. В горле пересохло.

 – О Алла-ах! – протянул он.

– Что, изменился аул? – обернулся к нему Кашфулла и, доехав до края аула, принялся подстегивать лошадь. Однако лошаденка продолжала шагать как шагала. Не сумев покичиться перед Идрисом, возчик принялся оправдываться: – Лошадь-то отличная, Муратши. Жалко, корма не хватает. Говорят же, сытый конь не устает, на весь аул еды привозит, а самой, бедняге, ни овса, ни чего другого. Но-о…

Кашфулла бормотал и бормотал без передыху. Но Идрис ничего не слышал. Чем ближе к дому, тем более гулко билось сердце, а лошадь, казалось, невыносимо замедлила шаг. Он слез с телеги и размашисто зашагал вровень с ней. Будто того и ждал, Кашфулла ткнул дулом ружья в круп лошади.

– Но-о, животинка! Эй, слышите, суюнче, суюнче-е! – заорал он. – С того света Идриса везу-у! Зулейха-а, сбылось твое желание, муж домой воротился! Слушайте все, я Идриса привез!

Тени в окнах потихоньку исчезали. К воротам начали выходить голые, изможденные дети, покачиваясь, появились длинные пугала в рванье. Удивительно, но от этих обтянутых кожей скелетов исходили голоса:

– Кто, говоришь? Ид-ри-ис…

– Нет, не похож.

– Хвастун Кашфи мало ли что придумает…

Идрис никого не узнавал. Одни лишь голоса были близки ему. Сердце обмякло, плещущие в груди чувства хлынули к глазам. Он зашагал к дому. Нет, не зашагал, побежал, полетел. Чудится, вот-вот из-за ворот покажется знакомая фигура и бросится ему в объятья. Сердце заволокла тревога. Вон кто-то показался. Нет, померещилось – это торчит одинокий столб вместо ворот. Ни сарая, ни стойла, двор нараспашку.

– Зулейха, разве не слышишь, на весь аул кричу! – Кашфулла остановил лошадь и, повернувшись в сторону Идриса, замахал рукой. – Вон, мужа твоего привез!

– Не мели ерунду, думала, пожар, – женщина потянулась к ручке двери. И резко обернулась назад. – Ч-что-о ты сказа-ал?..

У Идриса захватило дыхание. Вот она, годами выстраданная встреча! Обними, подними ее на руки, шептало внутреннее чувство. Но ноги словно онемели, прислонившийся к воротному столбу мужчина сполз на землю. Расстегнул стиснувшую горло верхнюю пуговицу. Ему не хватало воздуха.

– З-зулей-ха…

Кашфулла помог ему подняться.

– Что за дела? – проворчал он. – Лоснишься, как набитая курица, а размяк совсем. А кабы отощал, как мы?

Худенькое тело прижалось к мужской груди. Не успел Идрис обнять, погладить торчащие лопатки, как Зулейха тут же отпрянула.

– Ждала я тебя. Верила, что воротишься, ждала…

– Знаю…

Из дома один за другим вышли дети. Они несмело потянулись вперед и застыли столбняком возле двери чулана. Поразились: неужто этот упитанный дядя в хорошей одежде их отец? И глаз не могли отвести от щенка. Наконец старшие дети поверили, что перед ними действительно отец. Все гурьбой подбежали к нему и обхватили кто за пояс, кто за шею.

– Атай, ты почему так припозднился? – прошептал на ухо средний сын Кадир.

Зариф промолчал. Но когда отец направился к дому, сказал: «Атай, там лежит олэсэй. Мы не стали относить ее в мугэзей, там людоеды».

Идрис вошел в темный, сырой чулан, откуда шел странный тяжелый запах. Снял оконную занавеску. Внутри посветлело.

– Не уберегли мы свекровь, – тихо произнесла Зулейха. – Не хотела обделять детишек, так и померла с голоду. Продержали ее тут всю зиму. Завтра мужики должны похоронить все трупы в яме за кладбищем.

У Идриса голова пошла кругом.

– Бог ты мой, неужто трупы не хоронили совсем?

– Нет, у людей сил не было. Сперва пытались хоронить, потом уже всех относили в мугэзей…

Мужчина приоткрыл накинутую на тело матери тряпку. Вот она – родившая его в этот мир, взрастившая, поставившая на ноги мать, самый родной человек!

– Эсэй… Идрис погладил скулы и лоб почерневшей и опухшей покойницы, коснулся губами ее лица. – Прости, эсэй, не успел я. Эх, не успел…

– Совсем она отчаялась тебя дождаться. Тем более когда Абдулла сказал, что сам видел твою погибель… Кабы знала, что спасся, дожила бы...

– Ладно, Идрис, не переживай так, вот – детишки живы-здоровы и жена. А ведь многие семьями вымерли, – Кашфулла хлопнул его по плечу. – Вслед за покойником не умрешь. Душа Мастуры-инэй уж давно в раю, теперь дай Аллах терпения оставшимся. Вставай, зайди в дом. А я сейчас приду праздничный чай пить, вот только продукты довезу до дома Муратши…

– И Хаернису приводи! – крикнула Зулейха ему вслед.

Идрис вошел в дом. Поднял молча стоявшую рядом дочурку и поставил на полати.

– Вот, воротился я. Теперь не будете голодать, родные вы мои… – он прижал к груди семью – двоих сыновей, двух дочерей, жену…

– Ата-ай, а ты привез хлеб из лебеды-ы?  – прошептала ему на ухо дочь.

– Ржаного привез, маленькая моя, ржаного. И пшеничный есть. Сейчас, погодите, я…

– Атай, а, атай, давайте щенка не будем выпускать на улицу, а то кто-нибудь схватит и сварит себе.

– Не-ет, не выпустим, да ведь, Зариф-агай?

– Он со мной будет спать, со мной! – захлопала в ладоши девочка. – Маме теперь есть с кем спать, а я лягу со щенком.

– Не-ет, будем спать с ним по очереди. Атай, а как его зову-ут?

– Рекс, сынок, Рекс.

– Какая трудная кличка, пусть будет Хоробай. Как наша прежняя собака.

– Атай, и Хоробая зарезали и Сыбаркай.

– Этого не зарежут. Теперь к нашему дому никто с дурным умыслом и близко не подойдет, родные мои…

Вести разносятся быстро, стоит вылететь изо рта – не ухватишь за хвост. Возвращение Идриса за каждой дверью аукнулось по-разному: одни говорили – мол, был в плену, женился там на немке, и дети имеются; другие – якобы несколько лет пролежал в коме, покуда Аллах не вернул его к жизни, ведь Абдулла сам видел его смерть; третьи – потерял память и вернулся, когда вспомнил, то да се… Как бы то ни было, люди, больше года слышавшие лишь о голоде и его муках, радостно встрепенулись при этой новости. Для одного Абдуллы смерти подобно возвращение Идриса – в других же сердцах появились росточки надежды на будущее.

– Попьем чаю с дороги, и нужно сегодня же о похоронах покойников позаботиться. Хотя бы мать предадим земле, и душа ее упокоится, – решительно заявил Идрис, закончив раздавать гостинцы и одежду детям. – А это платок для матери, не суждено ей было надеть его. Надень ты, Зулейха, как память о ней, она тебя как дочь приняла.

– Ладно, Идрис, спасибо. Самый большой подарок – что ты жив-здоров вернулся. – Жена потянулась поцеловать его в щеку и тут же смутилась своего порыва, прикрылась краем платка. – А про похороны верно говоришь, Идрис. До заката еще есть время, наверняка хотя бы малую часть успеете похоронить. Если Муратша и другие подождут до завтра, мать похороним уже сегодня. Как подобает…

– Часть? Их так много? – Идрис до сих пор не мог вообразить всю тяжесть обрушившегося на аул бедствия.

– Около двух сотен будет…

– Что-о?!

– Много, в голове не умещается. – Зулейха умолкла, словно перебирала в памяти лица ушедших. – Хорошо еще, что были такие, как Муратша, ладно Америка помогла. Кабы настолько не обобрали нас перед этим, не померло бы столько народу. И красные обдирали, и белые. Мы для них кто? Башкиры. Этим все сказано…

 

«Прощайте, упокойтесь с миром…»

Мугэзей – огромный каменный сарай с тяжеленной железной задвижкой, вдетой в крепкие петли, добротно выкованные старыми мастерами, и здоровенным, чуть меньше лошадиной головы, замком. Народная кладовая, куда всего лет пять назад складывали семена для сева, на которую прежде уповала местная беднота, одним лишь видом навевает сейчас ужас. Страшное содержимое хранится теперь в этом каменном сундуке.

Стоящие перед ним люди притихли. Чудится им, вот-вот руки Кашфуллы привычным движением откроют замок, и оттуда с истошным визгом и воплями вырвутся скелеты да призраки в человечьем обличье. Вырвутся и накинутся на живых:

«Почему-у не похорони-или нас?!»

«Т-ты зачем позволил меня разруби-ить?»

Почти не отличимые на вид от привидений, эти люди охвачены ужасом, смятением, тревогой. Те же самые муки испытывает Кашфулла, охранник мугэзея, которые крепко сжимает обжигающий ладони ключ. Кажется ему, что, стоит открыть дверь, как Исмагил, вытянув руки, примется его душить. С укором укажет на тело дочери: «Ты поч-чему мою просьбу не выполнил? Кабы послушался, дитя бы живым осталось».

Кашфулла тряхнул головой, силясь избавиться от наваждения. Только одно внушает ему уверенность и дает успокоение – он самый нужный человек в ауле. Жуткое бедствие, павшее на людей, сделало Кашфуллу незаменимым. Вот так штука: одни скоро упокоятся в земле, а Кашфулла – жив, да еще необходим! «Раньше был просто балаболом Кашфуллой, теперича я Каш-фул-ла», – гордится он про себя. Ведь даже чтоб к мертвецам зайти, не обойтись без него. Сторожить всю зиму трупы – непомерный труд.

– Хворь бы какую не подхватить… – махнув рукой, Кашфулла сунул ключ в нагретый на солнце замок. Тут снова вспомнил про свое обещание Исмагилу. – Не сердись, курдаш, отказаться от греховного дела – уже как покаяние. Я за то у Аллаха помилования просил…

Ключ легко повернулся внутри замка. Освобожденная от железной поперечины покосившаяся дверь тоже не заставила себя упрашивать – широко распахнулась.

Идрис отшатнулся и чуть не упал. Трупы были свалены в кучу до самой двери. Люди, когда-то провожавшие его, младенцы, родившиеся после его ухода, накиданы друг на друга. Нестерпимый запах, лица, застывшие в последней схватке с муками голода, кое-где – тела без рук и ног, со вспоротыми животами…

Кашфулла молчал. Во всем этом ужасе он винил себя. Казалось, аульчане повернутся теперь к нему и настойчиво спросят: «Ты почему не уберег в целости тела родителей моих, труп моего родственника?» Но все молчали. В безмолвии дошли до мугэзея и застыли. Наверное, голову им сверлила мысль: «Мы тоже могли лежать там. Кабы не помощь Америки…» Душераздирающую картину, от которой стыла в жилах кровь, не в силах передать ни книги, ни баиты, ни песни протяжные…

Мулла поднял вверх свой посох, тем самым прося внимания у перешептывавшихся меж собой людей.

– Ямагат, прочтем молитву, которую произносят, ступая на кладбище, и выполним свой долг перед покойными, – чеканя каждое слово, произнес он. – Эту молитву, как известно, читаем при входе на кладбище. Что поделаешь, для этих людей мугэзей стал кладбищем. Потому и читаю. Мир вам, о лежащие здесь верующие и мусульмане! И да помилует Аллах тех из нас, кто ушел раньше, и тех, кто задержался. И воистину мы, если пожелает Аллах, присоединимся к вам! Мы тут поговорили с Муратшой и решили захоронить покойников в яме у одинокого тополя на краю поля Муратши. Там просторно, глубоко, весной не набирается вода. Уложим покойных рядами и натаскаем земли, сколько нужно. Каждому отдельную могилу рыть сил не хватит, ямагат. Здоровых мужиков нынче раз-два и обчелся…

На пригорке за аулом собрались все, кто оставался жив. В сторону ямы погнали трех костлявых лошадей с телегами. Женщины проводили их, глядя из окон или выйдя к воротам.

Много, непомерно много было трупов. Идрис всматривался в каждого, пытаясь распознать в лицо. Многих не узнавал. Засомневался, что трупы оскверняла одна лишь старуха Хадиса, – слишком много было исковерканных тел. И представить себе не мог он этого ужаса, не мог осознать всей тяжести беды.

– Сил у тебя хватает, будешь со мной землю таскать, – подозвал Муратша Идриса.

– Ладно, – кивнул тот. Не было ему дела тягостнее, чем укладывать разодранные тела в яму. – Можем прямо сейчас двинуться.

Муратше был нужен лишь повод, чтобы поговорить с Идрисом наедине. Что ни говори, прежде хорошо общались меж собой. А теперь сколько лет пролегло, сколько горя обрушили грозные дни, сколько радости и несчастий перемешали, переплели.

– Наверняка ты и сам все это время не булки уплетал, – начал Муратша. – А тут, как видишь, тяжко пришлось. Многих не уберегли. Мало было голода, еще и болезнь сморила…

– По сравнению с тутошним положением мое было как в раю… – Идрис затих. – Что-то Абдуллы не видать – может, уехал куда?

– Куда он поедет, как не в волость, – задобрит кого надо, ему и достаточно. Он, когда вернулся, всюду рассказывал, что-де сам видел, как ты погиб. А Зулейха все-таки не поверила. Ждала тебя. Настоящая Иргиз – ир-кыз у тебя жена! Лишь бы теперь зажили счастливо. Пусть поможет вам Аллах.

– Аминь. Пусть будет так.

– Говорят еще, в плену ты был. От напраслины и люди погибают, а у тебя, думаю, нет от меня секретов.

– И рассказывать тяжко, и промолчать нельзя, – вздохнул Идрис. –Только я с поднятыми руками немцам не дался. Понимаешь, Муратша?! – Идрис нахмурил брови, пламя, рвущееся из глаз, опалило собеседника. – Нас стеснили к болоту. Большевики призывали расходиться по домам. Каждый день твердили, мол, баи жиреют у себя, с вашими женами шашни крутят, а вы в болоте гниете. Абдулла тоже часто увивался среди них. И однажды полк начал распадаться на части. Дезертиров пробовали отстреливать, пользы никакой. Как-то раз собрался и Абдулла. Но я удержал. – Идрис всмотрелся в Муратшу, словно проверяя, верит ли тот ему. – Кабы не провокация, кабы полк не развалили изнутри, мы б не сплоховали…

– Слушаю, а ты говори, облегчи душу. Чтоб узелок в душе развязать, наконец…

– Именно тогда немец начал наступление. Жестокая была атака. Сперва свинцом облили, потом напустили собак. А за ними – сами. У них оружие ладное. Есть такие ружья – нажал разок на курок, сразу тремя-четырьмя пулями выстреливает.

Муратша поразился.

– Как это тремя-четырьмя? Это столько дул у ружья?

– Нет, дуло-то одно… Автомат называется. А у нас, сам знаешь, винтовка. Немец наступает, мы пятимся в болото. Тут меня что-то ошпарило в плечо. Боль особо не почувствовал, бегу себе дальше. Стараюсь от Абдуллы не отстать. А он все дальше. И тут у меня под ногами земля разверзлась. Холодная вода мигом отрезвила, да трясина начала затягивать. Не возьму греха на душу, Абдулла попытался помочь, только сам чуть не свалился ко мне… Хватит, Муратша, об остальном лучше промолчу.

– Не помог?

– Когда самого начало засасывать, оперся на меня и выбрался. Но не стал ко мне березку наклонять. Прошипел только: «Зулейха моей будет, а ты тут сгниешь» – и посмеялся… Знаешь, Муратша, от этих слов у меня такая ненависть народилась! Аж силы появились. Утопающий и за соломинку хватается… Я и начал карабкаться изо всех сил, за каждую ветку цеплялся, Аллаха молил. Поймал одну крепкую осоку. И вдруг она начала меня вытаскивать, пока полностью не вытянула. То была овчарка немецкая… – Идрис усмехнулся. – Веришь ли, собака гналась за мной, чтоб разорвать, а оказалась моим спасителем. Хозяин ее тоже удивил: не стал ни бить, ни стрелять. Велел солдатам отправить меня в лазарет, в карман положил записку. Оказалось, офицер это был. Потом, в лагере, меня по этой записке отправили в Германию. Там дали работу в семье того офицера. Сказали, когда у русских война закончится, тогда и вернешься домой, а коли убежишь, в лагерь отправим. Отец офицера из фермеров был, у него я и работал. А когда перемирие наступило, в стране началась смута. Они просили остаться, обещали женить, дом построить. Не согласился, домой отправился. И щенка от спасителя своего привез… Так-то вот. Но, Муратша, думаю, нет в этом вины Абдуллы. Война ведь. Очень прошу, это я только тебе рассказываю. И Зулейха знает. Другим не обмолвись, договорились?

– Я б ему горло перегрыз за такое! Дело твое, промолчу. Только осторожней, он и себя, и веру свою сатане продал, – Муратша поглядел в сторону одинокого тополя. Увидев, что кто-то машет рукой, поторопил Идриса: – Похоже, там землю ждут, поедем, выгрузим пока…

– А со старухой Хадисой что делать? – Кашфулла оглядел окружающих. – Не оставишь же в доме. Дочь ее вон Идрис зарыл. Старухины останки тоже куда-то девать нужно.

– Верно напомнил, Кашфулла, ей за упокой ничего читать не надо, принесите и положите туда, в дальнюю яму, – поддержал его Гайса-мулла. – Только кто за ней сходит?

– Я н-не пойду, б-боюсь, тьфу-тьфу, вдруг нечисть пристанет. – Кашфулла поплевал в стороны.

– Коли боитесь, сам пойду, – вызвался Идрис. – Труп не страшней старой одежды будет, что его бояться. Разве что дух ее может места не найти себе, по аулу бродить.

– Не будет, мы его по-старинному проводим, дом сожжем, – присоединился Муратша.

Смех да и только! Кашфулла тут же спохватился и начал укорять себя, что чуть не отстал от столь важного дела. Слова Муратши не оставили и тени от недавнего страха. Неожиданно для себя он напыжился:

– А я-то что, просто так сболтнул. Всю зиму покойников сторожил, разве тут оробею? А дом сам подожгу. Хорошо, он от других подальше стоит...

– Довольно и того, что разберем, не то будет торчать пугалом, – сказал мулла. – Потом обязательно надо собрать из погреба кости и отнести на кладбище. Никакая нечисть не пристанет, не бойтесь, сам прочту защитную молитву.

Муратша, Кашфулла и Идрис поехали к аулу – за трупом старухи Хадисы. Остальные заканчивали хоронить покойных у тополя и березы. Исянгул с момента прихода был занят своим делом: высекал на большом светлом камне слова молитвы. Снизу добавил: «В этом месте схоронили погибших в годы курицы и собаки от голода и чумы сто девяносто двух несчастных».

– Старуху Хадису не стал считать, – обернулся он к стоящему рядом мулле. – Те, что на кладбище, тоже не вошли. Только эти.

– Все верно, Исянгул, хорошее дело сделал. Как засыплют могилу, поставим у тополя камень.

Недолго спустя засыпающие могилу землей люди бросили лопаты. Их сменили другие. Это повторялось часто: и сил маловато у людей, и потеть, уставать нельзя – хоронящий захворать может. К концу работы высеченный Исянгулом камень установили возле тополя – у изголовья покойных.

– Да будет земля пухом, – шептали люди. – Пусть могилы светом озарятся…

– Братья, я прочту суры Корана, дабы замолить грехи покойных с молодости, – произнес мулла. – Грехи женщин засчитываются с семи лет, мужчин – с двенадцати. Покуда заройте тело Хадисы. Муратша все знает, слушайтесь его. Мы, четверо стариков, исполним тут долг перед покойными. Потом отойдем на сорок шагов, они будут отвечать ангелам.

Со стороны аула показалась запряженная Кашфуллой лошаденка. Как только мулла договорил, все потянулись в сторону указанной ямы.

– Скинем в яму и накидаем всякого мусора.

– Не-ет, надо хорошенько зарыть, чтоб не бродила упырем.

– Может и в аул вернуться, утопчем получше, чтоб не выйти ей…

– Зачем закапывать, воронам ее бросить!

– Неправильно это, вороны человечины отведают и могут потом на детей кидаться.

– Похоронить ее, знамо, похоронить. Она всем нам повитухой была. Кабы не голод…

– А ты не защищай, мы тоже голодали, да людей не ели!

Бурный спор длился до тех пор, пока не затих скрип тележных колес.

– Что застыли, кидайте в яму! – приказал Кашфулла. – Хватит и того, что из дому ее привезли…

Муратша снял накинутую на труп тряпку. Люди чуть не попадали наземь: лицо старухи Хадисы было округлое, как у упитанного человека, и горело цветом сырого мяса, даже поблескивало.

– Ну, чего снова обмерли? – завизжал Кашфулла. Сам, под предлогом того, чтоб не сдвинулась лошадь, встал у самой ее головы. – Я прочитал, что надо, нечего страшиться.

Старуху сложили на дно ямы. И тут случилось неожиданное для толпы: Муратша перевернул труп лицом вниз.

– Ба, говорят, у упырей есть только перед, а спины нет, у этой же все на месте, – подивился кто-то.

– Чтоб дух старухи не таскался по миру, нужно забить ей в шею гвоздь, – с видом знатока лопотал Кашфулла, пересказывая услышанное от Муратши. – Исянгул, ты на все руки мастер, давай прибивай!

 – Сам всю зиму около покойников околачивался, сам и прибивай, все-то ты знаешь, чисто сорока, – пробормотал Исянгул.

– Для этого ни мольбы, ни заупокойной не нужно, сам сделаю, – Муратша взял с телеги остро наточенные деревянные клинья. – Ты нам всем повитухой была, от хворей лечила, благодарность большую заработала. Вот только последнего мирского испытания не одолела, шайтану душу продала.

Чтобы не видеть, как гвоздь вонзается в шею Хадисы, люди отвернулись. Муратша взял второй гвоздь. Всадил его меж лопаток.

– Кончено! Не будет ее дух беспокоить, – сказал он собравшимся. – Можете закапывать…

Остальные оживились:

– Говорят, душами колдунов и людоедов шайтан верховодит, как хочет, так и науськивает.

– Я по ночам у кладбища огоньки примечал: видать, упыри и прежде были, просто не знали о них…

– Откуда Муратша узнал, как нужно таких хоронить? Не иначе как с муллой советовался, тот научил…

– Лишь бы беды на этом кончились…

И тут всех оглушил крик Исянгула:

– Глядите-ка, глядите – дом Хадисы горит! Вон как бушует!

Черный дым поднимался ввысь и извивался, словно пытаясь обрушиться на аул.

– Чудно, никто не поджег, а горит, – удивился Идрис.

Каждый по-своему растолковал причины пожара:

– У огня ни гривы, ни хвоста, и от искры загорится, не поймаешь.

– А откуда, думаешь, искра-то? В Хадисе ж будто угольки тлели. Шайтан помог…

– Из самого ада этот огонь. Небось и следа не оставляет от того, кто в миру людоедом стал…

Молчавший до этого Кашфулла кашлянул и махнул рукой: мол, довольно чепуху городить.

– Какой еще адский огонь? Когда выходили, я там у ней в доме под занавеской спичкой чиркнул. Чтоб, говорю, не тревожил дом людей, детишек не пугал и бесов не приваживал. Как догорит, с землей сравняем…

Все облегченно вздохнули, словно труп старухи Хадисы унес с собой все беды и горести живых. Играющий в степи ветер, развеивая мысли людей, ворошил землю на могиле…