Книжная полка

В поздних стихах Кирилла Ковальджи — взволнованная  интонация, и это порой удивляет. Ведь почти каждое стихотворение словно  рождено мыслями о прошлом — и этим прошлым переполнено. Впору ожидать  грустного подведения итогов, усталости от бремени накопленного опыта, — и  действительно, есть и это. Но вместе с тем — нет успокоенности, нет  чувства пресыщенности жизнью — не говоря уже о разочарованности.
Пожалуй, все дело в том, что «вчерашнее» Ковальджи — не что иное как его  теперешний день; вчерашнее продолжается в нем, вплетается в его  сегодня, преобразовывается, преображается, претворяется в новые и новые  строки. Страницы, детали прошедшего служат поэту постоянным поводом для  сравнений, сопоставлений, размышлений о жизни в целом. В своих  лаконичных, по-мужски сдержанных строках Ковальджи выражает приятие  жизни во что бы то ни стало — органическое свойство много познавшего,  испытавшего человека, наделенного самоиронией и добрым юмором.
В новой книге — как обычно, стихи самые разнообразные: любовная,  политическая, философская, ироническая лирика, верлибры и «зерна».

Автор — калужанин, трепетно любящий свой город и  тихие уголки родного края; оттого и строки трепетны, согреты душевным  теплом. Поэтика Трунина традиционна, язык прост, выразительные средства  сведены к минимуму. Стихи отличаются ровным, негромким звучанием,  пейзажная лирика сочетается с прозаическими бытовыми подробностями.  Истоки поэзии Трунина — несомненно в напевах Фета, к имени которого  автор не раз обращается («Какая грусть! Но, впрочем, это / уже отмечено у  Фета»; «Утонула в снегу аллея. / Снова Фет из окна глядит»), в  задумчивых и созерцательных настроениях «тихих лириков»: Соколова,  Рубцова, Жигулина, Прасолова…

«Поэтический календарь» Трунина не спеша переносит  нас из одного времени года в другое, — причем автору особенно по душе  последние зимние деньки, когда «легка февральская метель» и мы  «разговариваем с небом», а земля чует «движение к дождям и грозам»; и  пора увядания природы, когда можно, например, бродить «под шорох  листопада / в аллее золотой» (видимо, имеется в виду калужская  достопримечательность — Золотая аллея, воспетая еще Станисловом  Куняевым, тоже калужанином: «Я приеду, в гостинице номер сниму, / выйду в  город, пройдусь, ни о чем по жалея, / но взгляну: Золотая аллея в  снегу! — / и опомнюсь: в снегу Золотая аллея»).
Поэт говорит с нами голосом природы; он гармоничен и самодостаточен, как сама природа.

Книга в 242 страницы издана небольшим тиражом и  словно бы превратилась в невидимку. Это грустно: Минина хорошо знают как  пародиста, меньше как стихотворца, и совсем мало — как прозаика. А  нужно ли знать Минина как прозаика? Думаю — да, ибо только так перед  нами предстанет цельное явление «Евгений Минин». Чем заинтересовывают  его повествовательные опыты? В них мы не найдем ни образов, ни метафор,  ни «фирменного» стиля; автор просто «излагает истории». В разделах  «Рассказы» и «Рассказы юмористические» он — сочинитель, в двух других —  «Я и Советская Армия» и «Записки учителя», более значительных по объему,  — мемуарист, точнее — мастер сюжетной сценки, психологически окрашенной  и очень живой. В новеллах об армейских буднях автор не погружает нас в  «скучную и тягостную повседневность», не старается свести счеты с  прошлым; его взгляд заинтересован, отношение к происходящему — не только  беззлобное, но и без тени раздражительности. То же относится и к  «школьным» рассказам, проникнутым вниманием и сочувствием учителя к  питомцам: «Я старался всегда с детьми говорить на равных и серьезно —  это им нравится и воспринимается тем чувством взрослого человека,  которое живет в них и ждет своего часа. Если чаще обращаться к этому  чувству, полагаю, что дети внутренне будут взрослеть намного раньше»  (рассказ «Амос, или Сделай сам»).
Завершают книгу «Прозаические пародии»: здесь Минин не изменяет своему  дару пародиста, стараясь «войти» в стиль пародируемого, — в отличие от  стихотворных сочинений, где он редко идет дальше обыгрывания цитат.

Со страниц книги на нас то жар Иудейской пустыни  дышит, то брызжет «бездомный» февральский дождь, который «колотит в  мутное стекло / как будто в застекленный гроб». «Разруха в доме и в  природе» — вот что живет в стихах Гройсмана, — то есть в «игре случайных  слов с молчанием и болью». Чувство неприкаянности, безысходного  одиночества в мире, где «отнимается все, что дается», не перестает  тревожить поэта ни на минуту, вновь и вновь вызывает его на раздумья —  тогда-то и «вбирает пустая душа / странный опыт, что назван духовным».  Олива («героиня» одного из стихотворений), тянущая корни из сухой земли и  терпящая «острую и злую непогоду», — пожалуй, образ самого человека,  перенесшего много «непогод» житейских — но всегда стоящего перед лицом  какой-то вечной тайны, которая прячется за простыми словами «земля, вода  и небосвод». Отсюда — неизбежные противоречия: если в одном  стихотворении Гройсман пишет: «Я жил. Благослови, Господь, /  Бессмысленную трату сил», то в другом — «Краски жизни, грустной и  счастливой, / Так смешал, что сам не разберу» и, несмотря на то, что  ожидает худшего (бедность, горе, старость, смерть) — готовится к  «поздним чудесам». Так можно ли назвать эти стихи голосом безнадежности и  опустошенности? Нельзя: стихи не пишутся от безнадежности и  опустошенности: но только в моменты вдохновения, душевного подъема.  Слова у Гройсмана почти физически ощутимы, в них — вечное воскрешение и  обновление жизни. Переиначив Мандельштама, о поэте можно сказать: на  стекла вечности уже ложится его дыхание, его тепло.

Стихи Сергея Арутюнова ошеломляют мгновенно: с первой  строки берут высокую ноту, и до последней — как натянутая струна. Нет  лишних строф, необязательных строк и даже — случайных слов: каждое несет  в себе жестко выраженный смысл и горячую эмоциональную окраску. Стихи  эти не нуждаются в технических приемах — например, в сознательных  нарушениях поэтического ритма или в заботливо подобранных аллитерациях;  через них проходит ток столь высокого напряжения, что разнообразие и  звуковая расцветка им просто ни к чему. Если мир в стихах трагически  расколот — до литературного ли щегольства? Арутюнов искренен на пределе;  более того, у него редкий тип правдивости: да, он предъявляет суровый  счет к другим, но прежде всего — к самому себе. Говоря о душевном  очерствении свихнувшихся на деньгах дельцах, поэт ловит себя на том, что  забывает о душе собственной: «Господи, неужели / В драки за птичьи  крошки челюсти не свернем?» — понимая, насколько трудно обрести  внутренний стержень: «В чем же искать забвенье — в блеклых  теледристуньях, / Лжи поголовной, липкой, мажущей до бровей?» Язык  Арутюнова богат, точнее сказать — лексический запас у поэта неисчерпаем:  от сугубо литературных слов до сленга и новояза; характерно для автора  употребление «приземленных» просторечий (например, «Через огненные  ноздри / Слово истины срыгну», «И ты бы мог бухим отродьем / Валяться в  долбанной канаве»); свежи и неожиданны рифмы, подхлестывающие энергетику  стиха:

Природная среда в стихах Арутюнова отсутствует:  иногда они дышат «запахом городских экосистем», удушливых подворотен, и  «хрустит на стиснутых зубах / едкая строительная пыль»… Что ж: и в самом  ли деле, как пишет поэт, «сколько оземь ни бейся, / Сколько муки ни  дли, / Не расслышится песня / В очерствелые дни»?
Как ни удивительно, в его строках брезжит неуловимое чудо… Вот оно, это чудо, заглядывает в квартиру:

Вот оно, это чудо — в семье и в искусстве:

И вот оно — в стремлении самому двигаться по направлении к чуду, создавать его самому по мере сил:

Стихи Арутюнова — крепки, звучны, полны жизни. В них  судьба. А почвы и судьбы в современной поэзии нам ой как не хватает.  Слишком много придуманного, поддельного, сконструированного… Арутюнов —  настоящий.

Очень спокойная книга. Без страстей, без горькой  печали, без светлого ликования. Автор давно все взвесил, всему знает  цену, понял природу вещей. И продолжает воспринимать жизнь как  увлекательное театральное представление, в котором любая мелочь  интересна хотя бы только потому, что она попросту существует, — ну и,  разумеется, просится быть запечатленной в стихотворных строках. Сборник  целиком пронизан философским юмором, помогающим поэту справляться с  жизнью, с ее мелкими и крупными невзгодами, не огорчаться из-за всякой  ерунды, не тяготиться неизбежными неприятностями. Воловик переворачивает  смысл классических строк: «Есть упоенье в невезенье…», «Бессонница.  Комар. Такая полоса»; вынужденно прощает затяжную непогоду первого  летнего месяца:

и многое и нам, по его примеру, перестает казаться досадным и трудновыносимым…
Воловик пишет стихи, словно ведет ежедневный дневник и не претендует на  чей-то интерес: «Мой спорт — поэзия»; «Поэзия, моя непыльная работа»,  «Поэзия. Мое, как говорится, хобби», — такие легкомысленные заявления  говорят, я думаю, не более чем о скромности автора; она проявляется в  том, что автор не хочет грузить читателя проблемами и приглашает к  легкой дружеской беседе за чашкой чая или за рюмкой водки.
И рассчитывает — на продолжительное общение… Ну а если нам захочется поговорить о волнующем, вспомнить о чем-то невеселом? Увы:

Ну вот, опять шутит... Однако — просит прощения за случившуюся неувязку:

Простим поэту!..