Натан Инбер. Просто о Париже , Вера Инбер. Стихи

 «ФОНОГРАФ»

 

От редакции. В нынешнем номере «Южного Сияния» рубрика «Фонограф» приурочена к 125-летию со дня рождения Веры Инбер.

 

О Вере Инбер сегодня почти забыли. Если и вспоминают, то как единственную выжившую в Советском Союзе родственницу Льва Троцкого и автора поэмы «Пулковский мередиан».

Но есть и другая, ещё более забытая Вера Инбер, Vera Litti, автор очаровательных статей о парижской моде 1910-х, избалованная дочь одесского книгоиздателя, счастливая молодая жена одесского журналиста Натана Инбера и автор тоненьких книг стихов с изысканными названиями. Первая книга «Печальное вино» вышла в Париже, в городе, столь притягательном для художественной и литературной публики, где прошли четыре, пожалуй, самые счастливые года её жизни.

Потом были «Горькая услада», «Бренные слова» – странно печальные названия для счастливой жены и молодой матери. Но, как писала она сама «Не то, что я жена и мать, / Поит души сухие нивы. / Мне нужно много тосковать, / Чтоб быть спокойной и счастливой». Что ж, всё это было впереди – разрыв с мужем, блокадный Ленинград, смерть дочери и внука. А пока всё же беззаботные стихи о маленьком Джонни, Вилли-кучере, сороконажках, и ещё одни – неожиданно ставшие песней и утратившие автора – о девушке из Нагасаки. Их поют с средины двадцатых, начисто позабыв, что написала эти строчки очаровательная женщина, губы которой пахли «малиной и Парижем». Женщина, которая тогда писала о любви, а не о политике.

Алёна Яворская

 

_ __ __

 

Вера Михайловна Инбер родилась 28 июня (10 июля) 1890 год в Одессе. Её отец, Моисей Липович (Филиппович) Шпенцер (1860-1927), был владельцем крупной типографии (с литографией и бланкоиздательством) и председателем товарищества научного издательства «Матезис» (1904-1925), купцом второй гильдии. Мать её, Фанни Соломоновна Шпенцер (в девичестве Гринберг), была учительницей русского языка и заведующей казённым еврейским девичьим училищем. В их семье с 9 до 15 лет жил и воспитывался Лев Троцкий (двоюродный брат отца) в пору своей учёбы в реальном училище в Одессе в1889-1895 годах. Вера Инбер краткое время посещала историко-филологический факультет на одесских Высших женских курсах. Первая публикация появилась в одесских газетах в 1910 году («Севильские дамы»). Вместе с первым мужем, Натаном Инбером, жила в Париже и Швейцарии в течение четырёх лет — в 1910-1914. В Париже она издала за свой счёт первый сборник стихов. Сотрудничала с рядом столичных и провинциальных русских изданий. В 1914 году вернулась в Одессу, а в начале 20-х переехала в Москву. В начале двадцатых годов, как и многие другие поэты, принадлежала к литературной группе, в её случае, к «Литературному центру конструктивистов». В 1920-е годы работала журналистом, писала прозу и очерки, ездила по стране и за рубеж (в 1924-1926 годах в качестве корреспондента жила в Париже, Брюсселе и Берлине). Второй раз с 1920 года была замужем за знаменитым электрохимиком, профессором А.Н. Фрумкиным. В 1927 году приняла участие в коллективном романе «Большие пожары», публиковавшемся в журнале «Огонёк». Одна из авторов книги «Канал имени Сталина» (1934).

Проведя три года в блокадном Ленинграде во время Великой Отечественной войны, Инбер отобразила жизнь и борьбу жителей в стихах и прозе. Во время блокады в 1943 году стала членом ВКП(б). Третий её муж, профессор Илья Давидович Страшун, был ректором 1-го медицинского института в осаждённом городе. Переводила поэтические произведения Т. Г. Шевченко и М. Ф. Рыльского с украинского, а также таких зарубежных поэтов, как П. Элюар, Ш. Петефи, Я. Райнис и других. В. М. Инбер умерла 11 ноября 1972 года. Похоронена на Введенском кладбище в Москве. Именем Веры Инбер назван бывший Стурдзовский переулок в Одессе.

 

_ __ _

 

НАТАН ИНБЕР

 

ПРОСТО О ПАРИЖЕ

 

1

 

Одна маленькая женщина, у которой были свежие, немного припухлые губы (от них пахло майской малиной) и настоящий поэтический талант, очень часто и очень мило удивлялась:

– Скажите, почему никогда, никогда не надоедает слышать: «Я люблю вас?».

Те, которых спрашивали, тихо бледнели и хватались за сердце. За бедное девятнадцатилетнее сердце, которое готово было разорваться от счастья, – простого, горячего, старого, любовного счастья. А она, маленькая женщина с малиновыми губами, запрокидывала голову и спрашивала наивно и лукаво:

– Скажите, скажите, почему никогда не надоедает говорить: «Мой милый, мой самый, самый милый?..».

 

2

 

Это была, конечно, очень глупая женщина. Потому что кто же не знает, что всему миру – и, в особенности, читателям романов и лирических стихотворений, – давно уже надоели любовные излияния.

– Опять! – говорит господин, у которого прекрасная библиотека и диплом мукомола, – опять эти соловьиные трели… – И с досадой бросает на стол тонкий томик с чёрной розой и веером на обложке… – В миллион первый раз! – возмущённо восклицает он и идёт под душ Шарко.

Опросите всех ваших соседей. Опросите всех ваших друзей, опросите весь город или, по крайней мере, всех умников города, и я уверен, что девяносто девять человек из ста скажут:

– Маленькая поэтическая женщина наивна. Она страшно ординарна и консервативна. Она топчется на захоженной большой дороге.

– А мукомол с дипломом?

А мукомол – умница и человек культурный. Он знает настоящую цену романтической рухляди. Он враг шаблонов, он… Так скажут девяносто девять из ста умников города. Я поэтому последую примеру маленькой наивной женщины.

 

3

 

Я последую примеру этого милого, свежего существа, которому никогда не надоедают вечно-новые и вечно-сладкие слова любви. И расскажу вам о том, что так же старо, как любовь, и так же прекрасно, как сонет Петрарки, что так же знакомо, как поцелуй – Жуану, и всегда неожиданно, и всегда необычно. <…> Я расскажу вам, нет, не о любви, а о Париже. Просто о Париже – <…> просто о парижских камнях, женщинах, кошках, цветах, оконных витринах и облаках. <…>

 

4

 

<…> …Недавно, в тёплый и тихий, и вкрадчиво ласковый апрельский вечер я шёл по Люксембургскому саду. Впереди себя я увидел тоненькую маленькую фигурку, такую гибкую и такую изящную, какие бывают только у парижских девушек. В тёмной сини вечерних сумерек я различил мягкую черноту бархатного платья и яркую ослепительность белого боа. Девушка весело болтала с двумя высокими юношами. Когда я поравнялся с ней, я увидел длинную белую кошку, обвившуюся вокруг её шеи.

В этом году в Париже страшно в моде было blanc et noir. Ну и вот…

 

5

 

Вы видите, только молодые парижанки не боятся кошек. Или, вернее, боятся, боятся пуще старости, но храбрятся – ради прекрасной «Принцессы Моды». Ради той Владычицы, чьи скорпионы слаще тёмно-алых роз.

Конечно, и это не ново, – что мода царствует в Париже. Но всё же почему-то никто не написал до сих пор (у нас в России, по крайней мере) апологии этой великолепной царице. Хуже того: едва ли не девять человек из десяти, из породы всё тех же высокомудрых жизненных практиков, обдадут вас обильёным фонтаном презрительных слов, как только вы всерьёз заговорите с ними о дамской моде.

– Тряпки и разврат! Разврат и тряпки! – с упрямством и простодушием дятла будут повторять они в ответ на все ваши доводы.

Но правы и умны, конечно, будут не они, а те немногочисленные чудаки, которые понимают, какие прекрасные достижения, какие радостные возможности заложены в моде – в парижской моде в особенности. Я не собираюсь писать здесь социально-психологических исследований, но, безусловно, следовало бы кому-нибудь заняться этим интересным вопросом: парижанка и мода. Мне кажется, это два живых существа, совершенно друг от друга не отделимых. И я решительно не понимаю, как это такой самородной, такой тонкой, такой умной, такой очаровательной, такой парижской парижанке, как Коллет Вилли, до сих пор не пришла в голову идея написать книгу о Моде.

Это была бы чудесная, восхитительная, душистая и одна из самых поэтических в мире книг. Это была бы книга, в которой душа современной из женщин была бы обнажена до дна.

Это была бы книга-сказка о самых ярких, горячих и самых тихих, и жемчужно-бледных, и изысканно-холодных красках; о линиях, таких пленительных, как очерк андрогинова рта, таких утомленно-длинных, как ноги берн-джонсовских муз, таких плавных и ломких, и гибких, и острых, и певучих, и пьяных, как аластеровские пунктиры; о декоративной фантазии, перед которой влюблённо немеет самый мечтательный вкус.

Но самое волнующее в этой глубоко и бесконечно-нужной книге было бы пронизывающее её ощущение сегодняшнего дня. Потому что, в самом деле, нет, кажется, ничего, что полнее, вернее, острее выразило бы современность, чем силуэт парижанки! Современность в самом огромном значении этого слова – со всеми изломами нашей беспорядочной культуры, со всем непостоянством, со всеми метаниями наших больных сердец, со всей пестротой нашей жизни, в которой восторг и скорбь плетут странный венок, пахнущий сладко, но ядовито. В этой книге рассказано было бы о том безумии, которое охватывает вас в пять часов дня на Больших бульварах, – когда вы стоите, прислонившись к старому каштану, и видите сон, нервный и опасный. Мчатся, сверкая медью фонарей и рыча сиренами, автомобили, красные колеса фиакров ведут быстрый хоровод, газетчики яростно бросают в солнечный воздух стеклянные осколки своих криков. И безвольно и улыбчиво побеждая Улицу, зажигая самые тусклые глаза и останавливая все сердца, мимо вас проходит парижанка. Вы бросаете на неё беглый взгляд – и мгновенно понимаете, что она – последний светозарный мазок на волшебном полотне нашей красивой жизни; что в ней сказано самое верное, самое искреннее, самое сильное слово нашей эстетической современности; что она – дневная явь наших вечерних грёз, магическое зеркало, в котором дрожат наши бреды, хрупкий титан, счастливый своим интимным очарованием.

Очень жаль и очень странно, что Коллет Вилли не написала ещё книги о себе. Это была бы книга, которая раскрыла бы самую душу Парижа, которая опьянила бы, как тонкий силуэт парижанки, одетый в blanc et noir.

 

6

 

Я хотел рассказать вам о парижских кошках, женщинах, оконных витринах, цветах, облаках и переулках. Но когда начинаешь говорить о Париже, стрелки часов останавливаются – и заслушиваются. И решительно не замечаешь, как быстро тает время.

Я в следующий раз расскажу вам об остальном. Обо всех этих знакомых прелестных вещах, о которых никогда не надоедает слушать, – как о поцелуях маленькой женщины, у которой губы пахнут малиной, грехом и Парижем…

 

_ __ __

 

ВЕРА ИНБЕР

 

 

«СТАТЬ СМУГЛЕЙ КОФЕЙНОГО ЗЕРНА…»

 

Из раннего

 

ПЕТРОНИЙ

 

Неясный свет, и запах цикламены,

   И тишина.

Рука, белее самой белой пены,

   Обнажена.

На длинных пальцах ногти розоваты

   И нет перстней.

Движенья кисти плавны и крылаты,

   И свет на ней.

В руке дощечка, залитая воском,

   В цветах – окно.

На мраморном столе, в сосуде плоском,

   Блестит вино.

Зачем здесь я, в ночи и неодета,

   И кто со мной?

Библиотека древнего поэта

   Полна луной.

Я подхожу, дрожа, к столу со львами

   И говорю:

«Привет тебе!.. Я не знакома с вами», –

   И вся горю.

Склонившись в непривычном мне поклоне,

   Я слышу смех.

Из непонятных слов одно – «Петроний» –

   Яснее всех.

Далёкий век, другая жизнь и вера…

   Я говорю:

«Я помешала. Ты читал Гомера

   И ждал зарю…»

В саду вода лепечет монотонно,

   Шуршит лоза.

Эстет и скептик смотрит удивлённо

   В мои глаза.

 

1913

 

Из книги «Бренные слова» (Одесса, 1920)

 

***

 

Не то, что я жена и мать,

Поит души сухие нивы:

Мне нужно много тосковать,

Чтоб быть спокойной и счастливой.

 

Мне нужно, вставши поутру,

Такой изведать страх сердечный,

Как будто я сейчас умру

И не узнаю жизни вечной.

 

Но через миг опять жива,

В размере до сих пор не петом,

Смогу я бренные слова

Осеребрить нездешним светом.

 

июнь 1917 г., Одесса

 

***

 

Мне не дано быть розой без шипов.

В густом снопе я лишь смиренный колос,

И растворяется мой слабый голос

Среди ему подобных голосов.

Но всё же я пою по мере сил,

Без гнева, не ища сокрытой цели,

Чтоб после смерти ангел не спросил:

– Где ты была, когда все пели?

 

***

 

Хорош воскресный день в порту весной:

Возня лебедок не терзает слуха,

На тёплом камне греется, как муха,

Рабочий, оглушённый тишиной.

 

Я радуюсь тому, что я одна,

Что я не влюблена и не любима,

Что не боюсь я солнцем быть палима

И стать смуглей кофейного зерна.

 

Что я могу присесть легко на тюк,

Вдыхать неуловимый запах чая,

Ни на один вопрос не отвечая,

Ничьих не пожимая нежно рук.

 

Что перед сном смогу я тихо петь,

Потом сомкну, как девственница, вежды,

И поутру нехитрые одежды

Никто не помешает мне надеть.

 

***

 

Лучи полудня тяжко пламенеют.

Вступаю в море, и в морской волне

Мои колена смугло розовеют,

Как яблоки в траве.

 

Дышу и растворяюсь в водном лоне,

Лежу на дне, как солнечный клубок,

И раковины алые ладоней

Врастают в неподатливый песок.

 

Дрожа и тая проплывают чёлны;

Как сладостно морское бытие.

Как твёрдые и медленные волны

Качают тело лёгкое моё.

 

Так протекает дивный час купанья.

И ставшему холодным, как луна,

Плечу приятны тёплые касанья

Нагретого полуднем полотна.

 

июль 1919 г., Константинополь

 

***

 

Бог повелел: явился лев и кролик,

И реки протекли на дне долин,

И год распался на двенадцать долек,

Как апельсин.

 

И шар земной медлительно свернулся,

Полуостывший, в бездне бытия.

Бог повелел, быть может, улыбнулся,

И появилась я.

 

И вот живу. Вкушаю сон на ложе,

Хмелею в полдень, никну ввечеру.

Бог повелит, нахмурится, быть может,

И я умру.

 

март 1919 г., Одесса

 

***

 

Увы! На жизни склоне сердца всё пресыщённей,

И это очень жаль:

У маленького Джонни горячие ладони,

И зубы, как миндаль.

 

У маленького Джонни в улыбке, в жесте, в тоне

Так много острых чар.

И чтоб ни говорили о баре Пикаддили,

Но это славный бар.

 

Но ад ли это, рай ли, сигары и коктейли,

И кокаин подчас,

Разносит Джонни кроткий, а денди и кокотки

С него не сводят глаз.

 

Но Джонни – он спокоен. Никто не удостоен,

Невинен алый рот,

В зажжённом им пожаре в Пикаддили баре

Он холоден – как лёд.

 

Но хрупки льдины эти! Однажды на рассвете

Тоску ночей гоня,

От жажды умирая, в потоке горностая

Туда явилась я.

 

Бессонницей томима… Усталая от грима…

О возраст, полный гроз!

О жажда (ради Бога), любить ещё немного

И целовать до слёз

 

Кто угадает сроки! На табурет высокий

Я села у окна,

В почтительном поклоне ко мне склонился Джонни,

Я бросила: «Вина»,

 

С тех пор прошли недели, и мне уж надоели

И Джонни, и миндаль.

И выгнанный с позором, он нищим стал и вором…

И это очень жаль!

 

июнь 1918 г., Одесса

 

***

 

Он юнга. Родина его Марсель.

Он обожает ссоры, брань и драки.

Он курит трубку, пьёт крепчайший эль,

И любит девушку из Нагасаки.

У ней такая маленькая грудь,

На ней татуированные знаки…

Но вот уходит юнга в дальний путь,

Расставшись с девушкой из Нагасаки.

Но и в ночи, когда ревёт гроза,

И лёжа в жаркие часы на баке,

Он вспоминает узкие глаза

И бредит девушкой из Нагасаки.

Янтарь, кораллы красные, как кровь,

И шёлковую кофту цвета хаки,

И дикую, и нежную любовь

Везёт он девушке из Нагасаки.

Приехал он. Спешит, едва дыша,

И узнает, что господин во фраке

Однажды вечером, наевшись гашиша,

Зарезал девушку из Нагасаки.

 

Рубрика подготовлена Алёной Яворской