О друзьях. Эскизы к портретам

Родился в 1938 году в Свердловске (ныне Екатеринбург). Критик,  эссеист, публицист. Автор многочисленных статей и книг об отечественной  литературе, кино и театре. В конце шестидесятых работал в журнале  «Юность» заведующим отделом критики и эстетического воспитания.  Профессор Литературного института имени А. М. Горького, доктор  культурологии. Заслуженный деятель искусств РФ. Лауреат нескольких  отечественных и зарубежных литературных премий. Председатель жюри  литературной премии «Буккер» и российско-итальянской премии  «Москва-Пенне». Первый секретарь Союза писателей. Москвы. Живёт в  Москве.

1. Поэт света и радости

Саша Аронов был поэтом радости. От него исходил свет. Наши пути пересекались ещё до моего и сашиного «Московского комсомольца»

Столичные пединституты славились в конце пятидесятых поэтами и  бардами: Визбор, Якушева, Ряшенцев, Юлий Ким, Сева Некрасов. И Аронов  был не последним в этой славной плеяде.

Университетские стихотворцы приятельствовали с ними, встречались в  литобъединении «Магистраль», устраивали совместные вечера, на которые  приходили И.Г.Эренбург, Борис Слуцкий, Окуджава и очень молодые  Евтушенко с Ахмадулиной.

Так что стихи Аронова в его собственном чтении я слушал ещё будучи  студентом юридического факультета МГУ (Голос звенит, голова слегка  откинута назад, четкая артикуляция, и обязательно финальная улыбка,  будто бы всё по-нарошке, как бы резвяся и играя).

С тех давних пор его стихи со мной.

Мир изначально несправедлив, и пример Иова это классически  подтверждает. У Лермонтова была лишь одна тоненькая прижизненная книжка  стихотворений.

В 1987 году наконец вышел сборник Аронова «Островок безопасности».  Подумать только, ему было за пятьдесят! Мне дали на отзыв рукопись, и я  писал об авторе: «У него есть дар какого-то обаятельного мальчишества,  рыцарства, верности себе молодому, несмотря на предательские годы,  ускоряющие бег времени. Как подлинный поэт, он естествен и бескорыстен,  не прихорашивается, не старается следовать моде, не ломает себя. В  стихах живут улыбка и печаль, но нигде нет жалобы: не успел, не  прославился, не осуществился. Он успел. Как писал Давид Самойлов об  одном из своих героев:

Был бы голос, ну а песни

Запоются, ничего…

А голос у Аронова всегда был, свой, непохожий.

Газета спасала Сашу, потому что там его любили. (Светлана Евсеева,  которую сегодня забыли, писала в своих стихах: «Поэты умирают без  любви…»)

Это правда, хотя без любви умирают не только поэты. Но поэты особенно.

Мемориальная доска Александру Аронову в фойе «Московского  комсомольца» – прекрасный поступок по направлению к справедливости и  уничтожению забвения.

2. Необхоимый человек

Конечно, статья Николая Шмелёва «Авансы и долги» сделала его  знаменитым. Можно сказать, что это был первый гласный манифест,  призывающий к экономической перестройке  в СССР. Но мне автор дорог и  близок прежде всего как человек, чудом сохранивший и воплотивший в себе  лучшие черты русского интеллигента. В нём жили неброская нравственная  надёжность, внутренняя свобода, приправленная щепоткой иронии, научная и  литературная одарённость, настоянная на глубоком чувстве нормы, без  революционных атак и словесного ораторского экстаза. Жизнь он прожил  удивительную, водил знакомство (или, по меньшей мере, был знаком) с  сильными мира сего по обе стороны атлантического океана, любил и знал  Восток и всю взрослую жизнь писал хорошую прозу. Дай бог каждому такую  жизнь и таких собеседников на её роковом (по Тютчеву) пиру!

Помню как меня заворожил снег, засыпающий следы времени, московский  снег и московские неповторимые пейзажи в «Пашковом доме». Трудно  оторваться от его воспоминаний, собранных в книгу «Curriculum vitae». Он  не был оптимистом, потому что любил и понимал жизнь. Иногда сквозь  текст прорывалось отчаяние: «Я почти перестал читать толстые журналы и  те книги, которые пишут сейчас, – Бог ты мой, я никогда и подумать не  мог, что доживу до такого убожества! Я не смотрю телевизор и не слушаю  все эти многочисленные радиостанции – такого половодья, такого воистину  моря беспомощной, бездарной, воинственной пошлятины Россия на моей  памяти не знала никогда. Навсегда это или нет? Не знаю. Но, уверен, мне,  по крайней мере, до видимого ясного для всех отрезвления моей страны не  дожить».

Будучи временем вовлечён в политическую деятельность, Шмелёв, как  и  многие шестидесятники, искренне полагался на «высокую мораль,  профессионализм, воображение и опять-таки здравый смысл  «демократического крыла» нашего тогдашнего общества». Ему виделось, что  вот-вот во главе России вместе с М.С. Горбачёвым встанут люди типа А.Д.  Сахарова и А.И.Солженицына. Действительность оказалась иной.

Шмелёв был противником экономической политики Гайдара–Чубайса, ибо о  человеке, по его  мнению, там думали в последнюю очередь, если и думали  вообще. Николай Петрович напротив всегда различал лица и голоса в потоке  истории. Поэтому он и писателем был настоящим.

Выступая как-то в Центральном Доме Литераторов на вечере Шмелёва, я  говорил о его замечательном рассказе «Ночные голоса». В зале сидел М.С.  Горбачёв, который живо, с места  одобрял писательство своего товарища.  Горбачёв внимательно читал беллетристику Шмелёва, но к его экономическим  идеям, так, к сожалению, и не прислушался по-настоящему.

Когда после августовского путча распался Союз писателей СССР, Шмелёв  стал активным членом нового демократического Союза писателей Москвы. И  был избран вскоре одним из его руководителей. В конце девяностых он  заезжал к нам в Париж и уговорил меня принять авторское участие в  большом исследовании: «Россия в многообразии цивилизаций». Несколько  статей, опубликованных мною в журнале «Современная Европа», превратились  потом в главы коллективной монографии. И это всё Коля, сам бы я не  сподобился на такие культурологические опыты.

Юла Хрущёва, его первая жена, с которой мы общаемся и поныне,  сохранила к нему теплое чувство. Коля недолго удержался в семейной  орбите генсека, но и она, и он всегда по-доброму вспоминали о своём  коротком, по сути студенческом браке и, конечно, о семиметровой комнатке  в коммуналке в Нижне-Кисельном переулке, где молодожены жили первое  время и были счастливы. Важная деталь: разбежались они задолго до  свержения Н.С.Хрущёва.

Я любил его негромкий голос, умный ироничный взгляд из-за очков, с  ним было хорошо выпивать и думать. В сущности, Шмелёв был праздничным  человеком, далёким от титульного поведения. Академические и депутатские  лавры не искажали его натуру. Он был замечательным другом и очень  обаятельным гулякой, если можно так выразиться, вспомнив хорошее русское  словцо.

Его смерть застала меня в США, и я не смог прилететь проститься с ним.

3. Лирик Целков

На московской выставке Олега Целкова в июне 2014 года встретившийся  поэт Анатолий Найман  точно сказал: «Какое однообразие, но оторваться  невозможно!»

Это сказано об одном из самых загадочных художников нашего авангарда.

Его близкий друг Евгений Евтушенко полюбил живопись Целкова, о  которой мало кто знал в конце пятидесятых. Поэт делился полюбленным и  тащил к мольбертам художника Артура Миллера, Сикейроса, Гутуззо,  Костаки. Хорошая компания, доложу я вам.

Я думал над полотнами Целкова, не раз разговаривал с художником,  слушал, как он читает в застолье столь разных Маяковского и  Мандельштама, строки не ходовые, а только ему (читателю Целкову)  принадлежащие, сбереженные. Хорош Олег, когда воскрешает памятью тексты  Зощенко. У них, с Зощенкой, много общего, непонятая миром грустная  мелодия, прежде всего. Толкуют: морды, маски, монстры, социум, сила  свечения красок, всё так, но не это главное в Целкове. Рискну сказать,  что он лирический художник (лирик), всё, что он делает, идёт от натуры  внутренней (не от мира сего!), от чувства, наития, мечты. Внешний мир  почти его минует. Всякого рода социальные идеи к нему не пристают. И  слава Богу! Он одинок и уже потому не «шестидесятник», что бы ни думал  по этому поводу Евгений Александрович Евтушенко, зачисляя его в свою  когорту.

Объяснить словами, даже приблизительными, что он хотел сказать каждым  новым своим холстом, Целков, конечно, не может (да и никто не может!) и  это верный признак художества, не покорённого литературой. Он сам  вопрошает своих мутантов, но и они не дают ответа. Все его маски — суть  лирические миражи, судорожные гримасы души артиста, освобождающейся в  процессе творчества. Редко-редко он слегка ироничным крылом касается  традиции («Ужин с Рембрантом», «Тайная вечеря»), иногда в ранних  портретах демонстрирует художественную выучку, но зрелый Целков - это  именно «однообразие неповторимости». Он не может быть разным. Чувствилище его души не терпит иного, не терпит вторжения, его однообразный мир отпечатан в раз и навсегда  найденной форме, в резко узнаваемом стиле, и только настроения, цветовая  и композиционные гаммы меняются с годами, клонясь к печали и трудному  (по всему, религиозному) раздумью. Но всё это не рационально, всё на  уровне почти автоматического, театрализованного жеста и яркого  праздничного колорита. Так лирик Целков вершит свой отнюдь не монотонный  монолог, от которого невозможно оторваться.

Париж, январь 2015