Дорога домой. Рассказ

Погода выдалась слякотная, бабья, с пломбирным снежком, лужицами, почти апрельская, хотя на календаре – первое ноября. Прошлый ноябрь я хорошо запомнил. Было не так. Закостеневшая  серая земля, скупо присыпанная снегом, смотрела мрачно и торжественно, как на кладбище. Дули пронизывающие ледяные ветра. Люди отогревали кровь водкой и батареями. На улицах было меньше легкомыслия и суеты. А нынче погляди в окно…

В этот день я решил поехать домой в город моего детства. Ехать не хотелось, настроения не было. Думал: пойти бы теперь по привычному чавкающему маршруту - от дома до работы (и обратно) – только бы не сворачивать на слякотный и мрачный железнодорожный вокзал. Любой, даже самый приличный человек, попав в «бермудский треугольник» вокзала, становится похожим, если не на урку, то на очень подозрительного человека. И, судя по реакции встречных прохожих, на тебя смотрят ровно таким же образом. Но делать нечего – на работе объявили «праздничные дни» (о самом празднике ей-богу ничего не знаю),  значит надо ехать.

Иду на вокзал. Покупаю билет в кассе для пригородных поездов. Мне говорят:

— Только «стоячие» остались. Брать будете?

Простаивать шестичасовой путь в поезде мне не приходилось. Думаю, нет уж, схожу на автовокзал, авось повезет. Прихожу – темные, змеевидные, шевелящиеся очереди с туманными, как сама погода, перспективами. Бегу обратно к железнодорожной кассе. Становлюсь в очередь. Передо мной полная женщина с огромной клетчатой сумкой растерянно спрашивает:

— А стоя - это как?

Немая сцена. Пауза повисает в чахоточном, влажном, тревожном воздухе. Я покупаю «стоячий» билет и направляюсь к перрону.

На перроне люди – накуриваются до кашля, до тошноты.  В тамбуре теперь нельзя, запрещено законом. Голос из динамика оглашает отправление. Я присматриваю себе место в тамбуре, у желтого, когда-то и кем-то прокуренного окошка. Обладатели «сидячих» билетов набивают собой вагон до предела, как сельди банку, и, изнемогая от духоты, часто дышат в светящиеся экраны телефонов. Поезд трогается. Я стою и смотрю в окно, крепко ухватившись за холодный металлический стержень, отражая зрачками розово-мутный закат ускользающего города. Черные лесные прорехи кажутся бесформенными и таинственными, как «темная материя», способными затянуть в свою глубину не только случайный отблеск человеческих глаз, но и сам поезд с людской сонной беспечностью, двухвостие железнодорожного полотна, вереницу встречных станций и сёл… Огарок заходящего солнце с шипением потухает за неведомой чертой горизонта. Мерный стук колес сопровождает меня в неизвестность, где границы человеческого пространства стираются, и взору открываются мерцающие степные дали…

Домой всякий раз едешь по-новому – то с тревогой, то с радостью. Там - дома, в маленьком провинциальном городке, где лежат руины когда-то гремевшего на весь Союз тракторного завода и появляются, как грибы, кислотно-яркие гипермаркеты, - ничего не осталось кроме родителей и первого крика. Ничего – кроме серого неба и людей, карабкающихся в паутине повседневности. Прошлое заросло горькой полынью, зерно умерло, чтобы прорасти в новой земле, для новой жизни...

Память просыпается только здесь, в пограничности поезда. Она идет на ощупь в сумерках прошлого, запинаясь о детские игрушки, путаясь в бельевых веревках, цепляясь и ранясь в кровь о тополиные ветки, пронзающие звездную муть. И тут действительность меркнет, я начинаю забывать город, из которого только что уехал, чавкающий рабочий маршрут, лица знакомых, мельтешащий снег, - робко осязая чье-то немолодое измученное лицо и влажные глазные впадины.  Неужели это я?

— Ты, - говорит мне посторонний голос. – Ты, выпить хочешь?

Оборачиваюсь. Вижу двух парней в шапках-гондончиках, в толстых одинаковых пуховиках. Они пьют что-то крепкое и чистое, как январь, - они тоже обладатели «стоячих» билетов. В их словах чувствуется тепло и забота о ближнем, но лица обнаруживают иронию к отстраненному мечтателю с крашеной прядью выбившихся из-под шапки волос.

— Спасибо, не хочется, -  отвечаю я.

— Смотри, замерзнешь, - говорит попутчик, улыбаясь широкой беззаботной улыбкой. И тут же обращается к своему товарищу: «Эх, закурить бы…», - вызвав на его лице улыбку молчаливого согласия. Но закурить нельзя. Зато на выпивку сонные проводницы лишь устало косятся, и шелестят дальше по вагону. Дать замерзнуть пассажирам в неотапливаемом тамбуре —  им явно не позволяет совесть.

Едем дальше. Прежние мысли разлетелись, как воробьи, оглушенные нечаянным разговором. Я стал невольно прислушиваться к тому, что говорят между собой попутчики, внешне похожие на студентов. Но я ошибся, это были не студенты.

Из разговора выяснилось, что ребята приехали в город из маленького села на заработки. Со скрипом окончив среднюю школу, они успели сходить в армию, разругаться с родителями и корешами —  в период длительной и бесшабашной дембельской эйфории. У коренастого и улыбчивого Димона сорвалась свадьба с одноклассницей, а у худого и угрюмого Славика по пьяни задавило отца. Дембельская вольница в прошлом. Теперь они поутихли, присмирели, отдышались на свежем сибирском воздухе, глаза посерели и прищурились. Нужно было как-то жить дальше. И два школьных товарища, с надеждой на долгую счастливую жизнь, отправились в краевую столицу, чтобы стать победителями, а стали простыми рабочими на серой холодной стройке в центре города. Благодаря их усилиям к небу медленно поднималось, значащееся в бумагах как «офисный центр», большое пятнадцатиэтажное здание.

— Как думаешь, трахнул он мою Любку тогда на выпускном?… — услышал я последнее из разговора попутчиков, прежде чем зайти внутрь вагона — погреться. И плотно закрыл за собой дверь.

В вагоне не продохнуть. Я встал рядом с вагонным «самоваром» (похожим на самогонный аппарат), от которого жарило как от русской печки. Но находиться вблизи огня и чувствовать, как отогреваются замерзшие конечности, было приятно. Через заляпанное стекло двери, я видел беззащитные, потные, чуть подрагивающие тела спящих людей. И их почему-то было жалко.

В купе для проводников через приоткрытую дверь я заметил красивую девушку в темно-синей железнодорожной форме. Когда я окликнул ее, она, кажется, разгадывала кроссворд, забавно, как школьница, покусывая конец шариковой ручки.

— Кофе?

— Ага.

— Вам с сахаром? – охотно суетится она в шкафчике, где хранятся дешевые сладости и напитки.

— Да, если можно — два.

— Ой, а сахара нет,  — виновато улыбается проводница. – Может, шоколадку возьмете?

— Не нужно. Просто кофе.

Приятно, когда миловидная девушка, пусть и по долгу службы, оказывает тебе внимание: шуршит пакетиком, волнуется, прячет глаза. Цена услуги — пятнадцать рублей. Должно быть, она недавно на этой работе. Есть и другие проводницы – бывалые: крашеные блондинки за сорок, похмельные, с желтыми лицами, цедящие в твой стакан сырую теплую воду. Их тоже жалко, как и спящих людей. Подумал: бесконечный путь — не ведущий даже к самому завалявшемуся, самому захудалому счастью. А дома сны с лицами непрошеных пассажиров, после — томительный рейс, опять сны и мелькающий телевизор в пустоте комнаты. И через несколько лет, будьте любезны, конечная станция…

Я смотрю сквозь тусклое стекло, и вижу человека с застывшим взглядом, жадно глотающего дешевую горечь из пластикового стаканчика, а если сморгнуть это видение — взору откроется мутная движущаяся степь с одиноко мерцающими огоньками. Я мысленно оставляю себя одного в степных сумерках и, завязнув в сочной грязи под звездным небом, прислушиваюсь к звуку удаляющегося поезда…

— Простите. Не подскажете слово из семи букв? – слышу за спиной голос девушки-проводницы.

— Что? Да, конечно.

Оборачиваюсь. Вижу ее умный, пытливый взгляд, робость и нетерпение.

— Философское понятие, способ идеального человеческого существования вопреки социальной и биологической необходимости? Семь букв. Я подумала, что счастье…

— Счастье? Надо подумать.

— А вы проходите в купе. В ногах правды нет, - сказала она банальность и натянуто улыбнулась.

— Но правды нет и выше, - зачем-то сболтнул я, вошел в купе и сел рядом.

В окошке замелькали размытые огни, привокзальные хижины, мрачные товарняки. Поезд нехотя тормозил, вползая на незнакомую станцию. Яркие прожектора обнажили его зловещее гусеничное тело, которое так не любил и, наверное, побаивался один русский писатель.

— Ой, я пошла, - пролепетала девушка и выпорхнула из купе.

Через минуту я почувствовал сумеречное дыхание станции с примесью осенней гари и сигаретного дыма. По ногам загулял холод. Из вагона вышло два человека — девушка, студентка, и ее пожилая мать в каракулевой шапке, волоча за собой непонятно чем набитый старомодный рюкзак. Девушка с черной женской сумочкой, вероятно, стеснялась матери, и ядовито подгоняла ее, приглушая слова, но выразительно интонируя шипящими. Должно быть, сказывалось ее недавнее городское местожительство. Станция была незначительная, пятиминутная. Проезжая подобные места я всегда думаю, как бы мне жилось здесь, и что бы я стал в этой глуши делать. После некоторого размышления и вглядывания в безлюдные одичалые дворы, словно бы брошенные кем-то небрежно в поле, мне всегда делается страшно. А живут ли там вообще люди? И если живут, то как…

Вскоре вернулась красивая проводница, и мы познакомились.

— Иван.

— Очень приятно. Катя.

Я попросил у нее еще кофе, а она налила себе чаю. Я осмелился угостить ее шоколадкой. Она согласилась. Так мы перешли на «ты».

— Теперь станция не скоро будет, - сказала она. – Можно кроссворд погадать.

— По-моему, ты ошиблась.

— В смысле?

— Насчет «счастья».

— У тебя есть другой вариант?

— Да. Я над ним думаю.

— Интригующе, - ухмыльнулась она.

— Да, пустяки… Ты где-то учишься?

— На психолога, заочно. А здесь подрабатываю.

— Я так и понял.

— А ты?

— Где учусь? Да нет, я работаю… Актер театра.

— Интересно.

У «самовара» показалось сонное, добродушное лицо старушки в сером пальто. В руках она держит, вероятно, предварительно вынутую из целлофанового мешочка, личную дорожную кружку. Кружка желтая с гротескным изображением сисястой бабы и   надписью: «с днюхой, мужик».

— Деточка, налей кипяточку. А чай у меня у самой есть.

За окном уже ничего не мелькало. Стояла темная пелена, и только звезды знали, как черно и страшно в холодной степи, как трудно одинокому, хмельному, забредшему кривым путем к блистающим под луной рельсам, не положить на них свою шальную голову.

— Дай тебе Бог здоровья, милая. А чая не нужно, у меня и у самой чай найдется…

Старушка медленно уходила в душную утробу вагона и долго еще что-то бормотала сама себе.

— Слушай, Кать. А те двое, в тамбуре, еще стоят?

— Стоят. Точнее сидят, на корточках.

— Я пойду, выйду ненадолго.

— Зачем? Ты ведь слово обещал сказать…

— Я только воздухом подышу и вернусь. Душно тут.

И зачем нужно было говорить ей, что я актер, когда я всего только простой, как рубль, консультант бытовой техники в гипермаркете. Не понимаю…

Я зашел в сортир, чтобы смыть с лица холодной ржавой водой стыд и жирный пот, назойливо выступавший в душном, натопленном вагоне. Ну да, понравиться ей… Я смотрю в мутное зеркало, зализывая назад мокрыми ладонями отросшие за полгода волосы. Надо бы подстричься. И этот эксперимент с крашеной прядью, под седину, какая все-таки глупость… Ну, не рассказывать же ей о том, как изо дня в день я надеваю белую рубашку, дурацкий бейдж, и с усталой полуулыбкой, при полном отсутствии жизни в глазах, объясняю похотливой домохозяйке, как пользоваться кофеваркой. Поэтому отныне я актер… Маргинальное пространство несущегося во тьму поезда позволяет быть кем угодно, всё здесь подвешено в воздухе, оторвано от привычной жизни, и возможность повторной встречи с попутчиком ничтожно мала… Однако, надо выбираться из сортира.

Так и есть. Они до сих пор в тамбуре. Сидят на корточках друг против друга в железном прямоугольнике с зарешеченными окнами, будто в карцере.

— О, снова ты. Погреться пришел? – пошутил улыбчивый Димон. – Выпьешь?

— Выпью, - сказал я, не скрывая своего намерения.

— Ну, садись, дружище. В ногах правды нет.

Я присел на корточки. Славик одобрительно улыбнулся и сделал глоток из горлышка.

— Я – Дима, он – Слава. А тебя как звать?

— Иван.

— Дай ему, Слав, пускай погреется. Извиняй, мы без закуси.

— Да нормально всё, - ответил я, отпив из бутылки.

— До конечной?

— Ага.

В бутылке была дешевая водка с привкусом неизбежности и дальней дороги. Помнится, такую я пил в юности. Тогда все равно было — что есть, что курить, что пить. И дорога казалась странствием, а не поездкой по необходимости. Алкоголь подействовал как обычно — потянуло на философию.

— Вот ты сказал, что в ногах правды нет, - обратился я к Димону. – Интересно, что не ты первый, кто сегодня  мне об этом говорит. А в чем, по-твоему, правда?

— Ну, ты загнул, дружище, - заулыбался Димон. - Ты как в кино, это… Как его… Славик, как кино называется про Данилу, это, «в чем сила, брат»?

— «Брат» и называется, - нехотя ответил Славик.

— Ну да, «Брат». Там: в чем сила? - в правде. А ты теперь, типа, спрашиваешь: в чем правда, брат? Так что ли…

Димон истерично захохотал. Его разгоряченное прыщавое лицо странным образом контрастировало с застывшей «маской» Славика, бледной, словно у актера китайского театра.

— Да нет никакой правды, - неожиданно заговорил Славик. - Для вас, городских, правда, может, и есть. Волосы покрасил в другой цвет – вот тебе и правда. А у нас своя правда. Вот нас со стройки погнали с Димоном – одна правда…

— С третей уже, - вклинился тот.

— Да неважно с какой. Теперь домой едем. А дома мать без работы сидит, больная, отца недавно схоронили – другая правда. Село наше - дыра. Работы – нет. Либо пьёшь, либо в город едешь калымить. А в городе ты на хер никому не нужен…

— Это ты зря, дружище, - не согласился Димон. – Оклемаемся маленько и снова в город рванем.

— Рванем,  - ухмыльнулся Славик, - ну да, деваться-то некуда.

— Чё ты ноешь. По-твоему мне вздернуться надо было, когда за меня Любка не пошла?

— Нашел из-за кого вешаться. Школьная любовь, мля. Да всё село знает, что она блядь.

— Чё ты сказал? Ты кого блядью назвал, чмырина…

Димон ощетинился и полез на Славика. Я отвернулся. В окошке снова замелькали привокзальные огни. Кажется, станция.

— Ребят, не ваша станция? – ляпнул я наугад.

— А... Чё... И впрямь наша.

На крыше одноэтажного бревенчатого здания грустно смотрело выцветшее название станции — «Победим».

Школьные друзья возились на холодном железе не более минуты. Вскоре появилась Катя с испуганным лицом и вопросительно на меня посмотрела. Улыбкой я дал ей понять, что «все хорошо» — обычная ссора, обычная станция, жизнь продолжается.

Пацаны вышли из вагона. Молча, в знак примирения, дали друг другу прикурить и неспешно отправились по грязной дороге в осеннюю мглу, едва освещенную редкими фонарями.

— Катя, скажи мне, как будущий психолог, почему в юности дорога казалась длинной, красочной и интересной, а теперь она стала просто длинной?

Я снова сижу в купе и пью кофе. Катя – чай. Я стараюсь не дышать в ее сторону и прячу глаза.

— Не знаю. Я только учусь, - сухо сказала она, вероятно, учуяв запах.

— Тогда я сам тебе скажу. А ты слушай и запоминай. Это может тебе пригодиться. Так вот. Раньше дорога была праздником…

Поезд медленно набирает скорость, ровно отстукивая унылые ритмы, унося тела людей в какое-то неизвестное будущее, а меня — в прошлое. Не устаешь смотреть в окно на нескончаемый гениальный пейзаж. Словно из поезда сделали новомодный арт-объект и повесили на окна копии картин художника Сурикова.

— …а теперь  — нет. Вот и вся психология.

— Интересное наблюдение. Обязательно упомяну об этом в своей дипломной работе.

— Конечно, упомяни. И не дуйся на меня. Нельзя сердиться на человека, у которого есть дом, но нет желания туда ехать. Это сложная внутренняя драма. Тут одной психотерапией не обойдешься.

— Слушай, сейчас начальник поезда может прийти. Ты не мог бы пока в тамбуре постоять?

— Конечно, мог бы. Но как пассажир, я могу купить еще кофе?

Катя сверкнула глазами и вышла в соседнее купе.

Ну, вот и хорошо. Вот и ладушки. Я взял ручку и печатными буквами вписал недостающее слово из семи букв — «свобода».

В тамбуре свежо, тесно и одиноко. Но, Господи, как хорошо! То ли от водки, то ли от выполненного долга. Поезд тянулся к очередной, заброшенной в глухомани, станции и лениво подавал кому-то сигналы, словно отпугивал волков: у-у-у… у-у-у…

Вот дверь. За дверью что-то мерцает и величественно молчит. Какая красота! Постояв минуту в раздумье, я подался вперед, открыл боковую тамбурную дверь, осмотрелся, и прыгнул в ночь…

……………

Тишина. Степь равнодушно приняла меня в свои старушечьи объятья. По правую сторону, где скрылся черный хвост поезда, горят редкие человеческие огни. По левую – тьма, хоть глаз выколи. Там черти следы заметают. А над головой – звёзды.