***
Ухватить бы момент фотовспышки, когда до предела
речь сама не своя, всё становится наоборот;
нет, не голос уже, — гаснет свет, и застолье редеет,
спит земля, произносится тост, отверзается рот.
За уже-не-слова — но ещё и не то, что важнее, —
на дорогу выходит, и слайд под ногами плывёт,
искривляясь в трагическом смехе, как в маске Орфея;
бьёт под дых, обнажается смысл, проливается йод.
И тогда — погляди, как в гримёрочной гулко и пусто, —
в небесах тяжело, но до края наполнен бокал, —
от полутора странных людей происходит искусство:
бьётся частная жизнь, пьётся джин, аплодирует зал.
Постоять на подмостках ещё — но зовёт гробовая
тишина, приближается звон, по-пластунски ложись.
Бьётся рыба под током — вольно ей от края до края.
Холодеет душа. Открывается дверь. Продолжается жизнь.
***
Говорит: уходи, не жена тебе, не сестра,
у меня за спиной ледяные поют ветра,
серый дым, разорённый прах, сердце — пепел и перегной,
стольких вынесла на руках, что пора зимовать одной.
Королевство моё — вся земля в озорном дыму,
подходи, ё-моё, дай вот так тебя обниму,
отпущу да запомню, оставлю в себе самом,
в этом доме горящем, зареве золотом —
грампластинкой бракованной в круге восьмом дудеть;
помашу на прощанье — никто я и звать нигде;
не просись ко мне на руки, в пустошь, прожжённый рай,
я спасала тебя, а теперь ты большой, ступай.
За тобой посылала и ялик, и целый флот,
заставляла поклоны стучать у семи господ;
слишком сера твоя крепка, слишком вера моя мала,
дуру новую находи — разлюбила, ушла-ушла.
Там в небесных садах у меня зацветает хмель,
там расколота в щепы новая колыбель
на мели — ну а ты живи до второго дня;
вот и всё, вот и всё, вот и нет, больше нет меня.
***
Мы с тобой — белый грим и шаманский псалом,
из гнезда разорённого — птичий галдёж;
так о чём раздражённым своим языком,
деревянная дудка, поёшь?..
Бродишь-бродишь и девушкам спать не даёшь
по фиасковым травам-лугам;
если родиной это потом назовёшь —
постарайся не очень пугать.
Если матерью позже тебя назову —
постараюсь хлестать в полкнута;
встанет музыка горлом в родильном гробу,
всё равно не поймёт ни черта.
Ни креста не поймёт, ни греха не простит,
отходного не взыщет гудка;
станет песней, уйдя в неоплатный кредит,
кровь под пальцами часовщика.
Дай же труд разделить им: фабричная клеть
и угодья в три пота — ему;
ей — окрашенным в алое голосом петь,
не причастным уже ничему:
белый шум на плечах, фронтовая тетрадь —
знать, по-взрослому стала играть:
оторвётся, заснёт — и проснётся опять,
оторвётся — срастётся опять.
***
Евгению Морозову
I
жизнестоек мир и нижнекамен фронтовая память как тетрадь
из жж последний могиканин на фейсбук уходит умирать
там ему елабужно и бренно струнно стрёмно лишь бы не собой
льётся лесть малиновая пена замирая в толще бельевой
руки крепки да ушные пробки не промыть ни лавой ни золой
жизнь раздайся из окопной сводки голос юн загробен ли псалом
белая надёжна ли пенькова ждёт ли после дю солей савой
дважды лайкнуть фото по приколу
трижды песню осенить землёй
вот открытка рая огневого в центре онемеченное слово
слева обречённость справа я трын-трава и молодость моя
притаилась в белом сарафане или или лама савахвани
всех не разгадать чернильных пятен что таит пре-чис-тая
в новый круг за редкостным товаром чтобы вскоре из него долой
самовольно вступим не вдаваясь будем жить не спрашивать на кой
не охватишь нашего раздрая нервная родная круговая
не ужалишь пустоты кромешной
змеевидной зрячей боевой
II
куд-куда до бессмыслицы нашей память песенка глупая смерть
ясной жалящей адом промытой и укрытой от всех на виду
ослеплённой и видящей трижды
оглашённой чтоб истово петь
клерком тренером посудомойкой и мариной в отдельном аду
чтобы после в своих неподдельных сами стали кастальская рать
допевая бездомное слово за упрямый зашитый её
мне бы ужаса чёрную флейту мне б сонаты без пальцев играть
а пока сам себе безоружен заклинается плохо зверьё
коридоры темны и пугливы только крайний бранлив и шипаст
заклинать под колёсные пары ничего как-нибудь ё-моё
и прислушаться к верной и страшной что одна никогда не предаст
волчьим воем оплакав как пулей
безответную нежность её
***
ни дома ни друга ни денег ни в клетке синицы терпи
ржавеет на заднем сиденье звено пролетарской цепи
а спереди крепко пристёгнут к тому что не жалко терять
такой вот улов невесёлый в лихие свои двадцать пять
такая пора золотая такой вот хреновый улов
и всё чем заплаты латаешь слова и события слов
там ужас хитёр и искусен восходит и скоро вот-вот
вскормившую руку укусит
родившего к стенке прижмёт
решётки вольера не портя на ринге правёжном и злом
вольно же меня в преисподней винить поделом поделом
за голод за хлеб ядовитый и речи смирительный кляп
за то что в скрипичной давильне не выжал симфоний и клятв
не смерти учил непреклонно стыду оставаться в живых
твоих не вправлял переломов ни песенных ни челюстных
а сплёвывал в смехе беспечном в солёном неравном бою
споёшь породнишься с увечьем
хук левой
сроднился
пою
***
Крыльцо золотое сияло и пело,
и в терем входила по скользким ступенькам
цыганка-старуха, гадала взаймы;
нахмурившись, ломаный грош протирала,
сквозь ржавчину видела блеск запоздалый
и щит, на котором приеду с войны.
Играла пластинка в дому фронтовая,
в грядущем виднелась дорожка кривая,
фиаско, немеркнущий свет золотой, —
закатный, неясно откуда возникший,
чтоб незачем было о прошлом казниться,
легко к настоящему стоя спиной.
Катилась под лавку монета скупая,
старуха жевала сухими губами:
мол, жить бы тебе, молодой, не тужить, -
да только не здесь ты одной половиной,
и дом твой казённый, и путь твой недлинный,
и жутко, - а значит, пора поспешить,
так многое сделать, так многое сделать,
а дверь отворялась, мешала, скрипела,
да небо светлело в промытом окне,
как будто остаток последней печали
чуть слышно звенел у меня за плечами,
отважно спускался в объятья ко мне.
***
Мать убитого сына три ночи ждала и три дня,
а заснула — и слышит сквозь треск фронтовой,
как с чужой стороны возвращается голос родной:
— Я не видел тебя так давно, что замёрзла вода,
стали волосы снегом, а сердце — бронёй ледяной,
и со дна опустевших глазниц восстаёт тишина,
с каждым боем часов превращаясь в бессмысленный вой.
Говори же со мной на одном языке, как тогда,
говори, говори же со мной.
То не стрёкот в моей голове, не часы на руке;
как расстался с тобой, то не пули свистят надо мной,
то стучит моя смерть от тебя вдалеке,
не считая отныне ни пульс мой, ни быт мой иной.
Мне осталось так много в моей безлимитной стране,
говори, не считая минут, говори же со мной,
говори, говори же со мной.
Говорит ему мать:
— Уходи, ты на что мне такой,
я три ночи ждала — всё встречала вдали поезда,
я три дня не спала — выходила на берег морской,
и меня в свой степной хоровод вовлекала беда,
танцевала со мной и кружилась легко надо мной.
Так сроднились мы с ней, что её не отдам никогда;
уходи, я не знаю тебя, ты на что мне такой,
уходи, ты на что мне такой.
Мне под каменной маской беды хорошо, как в раю;
до виска не дошедшая пуля — танцую легко;
как лицо, искажённое горем, — свечусь и пою,
тосковать разучившись о тех, кто давным-далеко,
о нашедших дорогу свою.
Стала песней сама — и ни сердцу теперь, ни уму,
стала облаком смерти — и таю в дыму фронтовом,
вырубая пластиночный шорох движеньем одним;
свет мой горем теперь осиян, — вот и каюсь ему,
слышу, слышу, зовёт, — вот и плачу ему об одном,
умираю легко перед ним.
***
Когда зелёное кино
идёт-гудёт по залу тёмному,
и океанский звон ушной —
замена слуху повреждённому
(а я тот звон за три гроша
у дурака-туземца выменял), —
на красный свет гуляй, душа,
вразвалочку по стрёмным линиям.
Взглянув уже с той стороны
экрана — на дела трамвайные, —
она сметёт из головы
в сторонку — почести случайные;
великосветскою метлой
укажет место в бестиалити
(из списка вон — из глаз долой,
чтобы о нём — ни слова памяти);
протянет в кассу горсть банкнот —
свой откуп за меня иудливый, —
и, как безумный полиглот,
в последний раз ночную улицу
с того на этот перейдёт.
