Рыбный магазинчик
В Люблино, на пересечении проспекта 40 лет Октября и улицы Судакова в последнем подъезде пятиэтажного кирпичного дома, на первом этаже расположился рыбный магазинчик.
Там лежит сушеная корюшка с Дальнего Востока, соленая семга и форель с Мурманска, копченый кальмар в сетке, атлантическая селедка, жирный расползающийся палтус, сальная в четыре пальца толщиной масляная, вобла с подмосковных прудов, перевязанная веревкой зубатка холодного копчения, норвежские креветки и зеленая морская капуста на развес. Ни одна мясная лавка не вызывает во мне столько восторга, как рыбный магазинчик.
Кода едешь с Нижних полей в троллейбусе семьдесят четыре из бани и везешь огромный баул принадлежностей: драный халат, использованный веник, махровое полотенце во весь рост, войлочную шапочку и брезентовые рукавицы, то выйдешь на остановке и пойдешь в магазинчик за воблой: выбрать духмяно пахнущие рыбешки из кучи, наваленной возле кассы. Чтобы можно было дома аккуратно налить тонкой струйкой в высокие стеклянные бокалы, вынесенные из спортивного бара «Спартак», пиво Миллер, вынутое из холодильника, а рядом на столе на бесплатной газете «Мое Люблино» почистить две-три рыбьи тушки, отправляя котам на пол головы и плавники. Когда разложишь почищенные кусочки рыбы на столе, отправишь пяток в рот, прожуешь, и зальешь пивом напоследок, то радость жизни посетит тебя в полный рост.
Рыбная лавка с продавцом на весах единственная в округе. Нет, есть рыбный отдел в универсаме «Наша марка», но там все запаяно в пластиковые упаковки, и порезанная скумбрия не имеет дымного запаха и не разваливается в руках, как домашний творог. Еще имеются рыбные лотки в супермаркете «Паттерсон», но от них несет бездушностью и безликостью: продавцы развешивают рыбу молча, как автоматы, не поговорить с ними, не узнать качество рыбы. За блестящими пакетиками и мешочками, не определить выловлена ли рыба вчера или уже два месяца лежит в морозильнике на складе в Люберцах.
Нет ничего страшнее для меня, чем смерть этого маленького, малоприметного магазинчика от постоянного пресса международных торговых сетей. Расставляют они свои бункеры с пресным, безвкусным сырьем по всему району, радуются из-за того, что к ним течет переманенный покупатель, обслуживают они покупателя, как на конвейере Форда, а я с сердцем хочу.
Чтобы войти не спеша в малолюдную комнатку, заваленную свежей рыбой. Чтобы выстоять небольшую очередь. Чтобы поговорить с продавщицей, откуда и какого качества селедка. Чтобы из деревянной бочки выбрать рыбку, приглянувшуюся мне. Чтобы рыбку забросили в прозрачный полиэтиленовый пакет. Чтобы на прощание сказали: «Приходите еще, Вячеслав Анатольевич, завтра будет малосольная горбуша».
Каждый раз, когда я прохожу мимо рыбной лавки, то с трепетом смотрю, цела ли она. И если горит свет из окна, если таскает подносы грузчик Ибрагим, то я удовлетворенно вздыхаю и прохожу мимо, чтобы не спугнуть удачу.
Толстые люди
Все мои предки толстые. Мой дед по отцу к пятидесяти годам не мог самостоятельно завязать шнурки на ботинках, а прадед по матери вылазил из ванной только с посторонней помощью. Моя прабабка под тяжестью своего тела обрушила железную кровать, зашибла кошку и получила инфаркт миокарда, а любимая тетя, когда садилась на лавку в вагоне поезда, то с нее проводница требовала два билета.
В нашей стране существует дискриминация толстых людей. Начальники их не берут на работу, портные требуют надбавку за большой объем использованного материала, повара не увеличивают порции в столовых, а девушки не назначают свидания
Когда я растолстел, то полюбил женщин. Нет, я их и раньше любил, но выборочно. Бывало, красавица ко мне прильнет, а я не трепещу, не исполняю мужской долг, потому что в моем сердце только избранница, которой посвятил свою жизнь и свои подвиги.
Сейчас же, когда все вертихвостки считают меня жирным бегемотом, я люблю всех. Ни одна мимо меня не пройдет. У каждой я отмечу, то светлые, длинные волосы, то ясное и овальное лицо, то гибкий стан. Даже если волосы всклокоченные, лицо изуродованное и в бородавках, а вместо стана шматы болтающегося сала.
Когда от всяческих притеснений мое терпение лопнет, я уеду в Соединенные Американские Штаты, где худышек только пять процентов. Я вольюсь в ряды толстяков, беспроблемно (с моим-то МГУ) найду работу и женюсь на массивной афроамериканке, чтобы навсегда стать незаметной вошкой в человеческой биомассе.
Футбол
Когда мне было семнадцать лет, мы играли возле университета в футбол. Приходили с утра в хоккейную коробку, собирали людей со всех окрестностей и рубились на вылет до темноты.
В командах были студенты и преподаватели, негры из Патриса Лумумбы, рабочие с завода имени Хруничева, конторские государственных учреждений, вьетнамцы с Измайловского рынка, женщины, милиционеры отделения № 12 и просто люди.
Мы бегали толпой по полю и кричали «Подавай» или «Дай пас» или «Бей», а когда партнер мазал, то орали друг на друга и даже пихались в грудь.
Больше всех доставалось Юре. Ему было пятьдесят лет, и он недобегал и опаздывал, потому что скорость была не та. Но мы, молодые, все равно Юру ругали, хотя он мог дать в ноги с закрытыми глазами передачу в любую точку поля, и часто благодаря Юре выигрывались самые тяжелые матчи.
Однажды к нам приехали ветераны на праздник спорта, и они все уважительно говорили с Юрой и жали ему руку. Оказалось, что Юра когда-то играл в Торпедо со Стрельцовым и Ворониным и был чемпионом СССР по футболу.
После этого мы перестали кричать на Юру, на что он остановил нас посреди поля и сказал: «Неужели я стал так плохо играть в футбол, что вы перестали на меня орать?». Мы опешили, постояли, засмеялись и назвали Юру козлом и уродом.
Я часто играю во дворе с шестнадцатилетним сыном и его друзьями в футбол. Когда я вижу, что дети на меня не кричат, то вспоминаю Юру из моей юности.
Птичка
1.
В детстве мы ловили рыбу возле дедовского дома в реке Бире, но за золотым карасем ездили с ночевкой на мотоцикле за двадцать километров к старой заводи. Уже с утра начинались сборы. Дед лез за спиннингами и закидушками в сарай; распутывал резинку с крючками, растянув ее в огороде; чистил котелок для ухи; осматривал зеленые с кусочками засохших водорослей сети; проверял, нету ли в палатке дырок, долго и тщательно ощупывал мотоцикл, бил сапогом по шинам и слушал, как работает двигатель. Дед сидел на крыльце, пыхтя беломориной, доставал из кепок поплавки и грузила, пробовал тесто, рассматривал на свет кусочки хлеба и радовался миру, как младенец. Казалось, что это ему в первую очередь привалило счастье, а не мне, малолетке. Что сейчас он вырвется от бабки, от грядок, от работы и полетит на бреющем полете над водной поверхностью, обернувшись, мелкой, суетливой, беспокойной птичкой, нырнет в толщу воды, чтобы разведать, где находятся стаи знаменитых пятьсотграммовых золотых дальневосточных карасей, которых так любила жарить в сметане бабка.
Я копал в протоке жирных бордовых червей, укладывал еду, носил легкие баулы и наблюдал, как люлька мотоцикла постепенно заполняется рыбацким скарбом, а лицо деда светлеет от неведомой энергии, плечи распрямляются, руки набирают силу.
Потом мы, надев мотоциклетные шлемы, с ветерком стремили к старой заводи, наши кудри выбивались наружу и стрекотали под ласковыми потоками воздуха. На горизонте стрелой вставала река и ее темные грубые берега, заросшие ивой, бередили душу, которая томилась от нетерпения. Где же, где же первая рыбка. Когда же на толстой леске закидушки зашевелится водяное чудище и плюхнется всей массой на дно резиновой лодки. «Не трожь, Славка, не трожь», — кричит дед и начинает осторожно вынимать крючок из верхней губы карася, чтобы я не поранился или не зацепил одежды. Рыба прыгает по резине, стараясь выскочить за борт, дед бьет ее кепкой, а я радостно хохочу, раззявив в небо детский, редкозубый рот.
Плаваешь, плаваешь по заводи все утро, пока рассвет из розового красавца не превратится в яркое, обжигающее светило, да так и уснешь под кустом в ожидании вечернего клева. «Спи, Славка, спи», — говорит дед и подкладывает мне под голову скатанный, штопанный-перештопанный пиджак.
Вечером наблюдаю, как в тазу копошится рыбная биомасса, как головы в слизи открывают рты в поисках глотка воздуха, как красные зрачки карасей немигающе уставились на меня, ища спасения. Вот сейчас под ударом железного немецкого трофейного ножа полетят в лоханку кишки, заскрипит липучая чешуя, и побежишь в детскую, пряча слезы от взрослых.
2.
Дед возил меня на рыбалку все детство, но я уехал в Москву и не был в Биробиджане двадцать лет. Не хватало денег. Когда я вернулся, то деду было восемьдесят. Он не ездил за рыбой уже десять лет и не притрагивался к мотоциклу. Мрачно лежал в предбаннике на тахте, курил Беломор, мучил кота и кормил хлебом голубей.
— Ты что, ты что — кричала бабка — Какая ему рыбалка! Пусть лежит на печке и так еле ходит.
— Отвези меня, Славка, на старую заводь. Пусть я там умру, чем здесь голубей кормить, — спорил дед.
Я долго думал, а потом вывел мотоцикл (хотя и старый, но на ходу), просушил палатку, свернул резиновую лодку, купил в ларьке червей, зарядил спиннинги. Я приехал с дедом к берегу реку. Мы сидели в мотоцикле и смотрели, как в тумане мимо нас проплывали лодки, стремили бревна и палки, копошились утки, и казалось, что давным-давно жизнь отсюда истекла в неизвестном направлении и только мы, как усталые и постаревшие бродяги, ищем что-то на свою голову. Я наладил деду спиннинги, а сам надул лодку и уехал вниз по течению искать золотого карася. Когда я вернулся, то дед лежал у костра, спиной к воде. Какая-то страшная дрожь сотрясала его тело, а из груди доносились хрипы и стоны.
— Не умирай, дедушка, не умирай, — плакал я и вспоминал обрывки каких-то молитв, которые никогда не знал. Я смотрел в небо и с трудом удерживал дрожь, которая сотрясала деда. В этот миг мне хотелось, чтобы он, прошедший две войны и Блокаду, не умер на берегу этой старой забытой заводи. Хотя сам-то дед, конечно, предпочел обернуться малой птичкой и нырнуть под воду, чтобы в холодной коричневой толще искать стаи золотых дальневосточных пятьсотграммовых карасей. Плывет такая птичка, водит во все стороны клювом, как завидит рыбку — свистит, пищит, верещит, радуется жизни.
Северный синап
Когда я учился в институте, то любил ездить в студенческий отряд на уборку яблок в совхоз под Воронежем. Нас подбивал на подвиги пятидесятилетний московский представитель, бригадир Алексей Иванович и обещал по двенадцать тысяч рублей, чего по ценам девяностого года должно было хватить на шесть месяцев безбедного житья. Мы оглядывались друг на друга и не верили в свалившееся счастье. Разводили в разные стороны руки и широко улыбались в предвкушении сентябрьских впечатлений.
До совхоза надо было стучать на поезде одиннадцать часов, а потом колесить на Камазе сто пятьдесят километров. Совхоз стоял на берегу реки, во все стороны разбегались яблоневые сады, поражали опрятностью дома, светился кумачом клуб, вытягивались к зданию правления асфальтовые дорожки. Хозяйство было показательное, чистенькое и опрятное, словно его каждое утро вылизывала шершавым розовым языком молодая телушка.
Мы приехали в полдень, и нас встретила жена Алексея Ивановича, Нюра, накормила пловом из перловки со свининой и отправила спать в вагончики без отопления, где мы храпели до вечера, а потом всю ночь не могли уснуть. Смотрели на звездное небо: немосковское, яркое, глубокое и холодное.
В шесть часов утра Нюра разбудила нас, и мы скопом полезли на улицу умываться холодной водой. Тщательно чистили зубы, ковырялись в ушах и спешили на кухню, которая стояла под открытым небом. В сады нас повезли на тягаче — тракторе с длинной платформой, на которой стоят ящики. Хорошо подставить свое лицо утреннему ветру, когда тягач рычит на подъемах, когда стучат оцинкованные ведра на ходу, и сосновые ящики ждут, когда мы засыпим в них мордастые красно-желтые яблоки. Яблони невысоки. Это осенние сорта: бессемянка, боровинка и анис алый. Мы даже не пользуемся лестницами. Девушки быстро собирают с деревьев яблоки в ведра, а мы относим их к тягачу. Обедаем в поле. Нам привозят термосы с супом и гуляшом. Мы с Игорем (моим сокурсником) любим набрать в обед побольше сала, чтобы жевать его потом медленно и неспешно весь день.
С нами ездили на уборку и местные — школьники старших классов. С ними мы пили по вечерам самогонку, ходили на дискотеку в клуб и играли в футбол. Мне местные отдавили большой палец на ноге на дискотеке, а Игорю чуть не сломали ногу на футбольном поле.
Однажды мы ехали на тягаче, и вдруг все местные разом спрыгнули с платформы, устремились к отдельно стоящей рощице и стали в свои домашние сумки и пакеты рвать с особенных яблонек плоды. «Что это? Что это?» — спрашивали мы с Игорем, а они только мрачно отвечали — «Северный синап», — и продолжали свое занятие. Тогда я сорвал с ветки зеленый непритязательный и какой-то даже кривоватый плод и попробовал на вкус. Ничего более кислого и мерзкого мне есть не приходилось. Я в ужасе выплюнул яблочную кашицу изо рта и хотел запустить плодом в местных, но те рассмеялись и посоветовали положить эти яблоки в холодильник до весны. Игорь нарвал целое ведро и унес в вагончик, а мы еще две недели собирали яблоки других сортов и уехали с огромной поклажей, нас даже не пускали в вагон поезда.
Алексей Иванович в Москве, конечно, нас обманул и выдал на руки по шесть тысяч вместо двенадцати, и этого нам хватило на три месяца житья. А Северный синап я засунул в холодильник и забыл о нем. Но вот накануне восьмого марта я поссорился с женой так сильно, что хотел разводиться. Тогда я полез в холодильник за вином «Хванчкара», но наткнулся на яблоки. В сердцах надкусил одно, и сладость неописуемая оказалась у меня во рту, а тонкий аромат заполнил всю комнату.
— Что это? — воскликнула жена.
— Яблоки, милая, яблоки.
Мышка
1
Трехмесячную кошечку принес домой Тимофей Кузьмич, а все несчастия с ней начались оттого, что пятилетний Егорка назвал ее Мышкой. Никакую другую кличку не хотел. Кривился и на Рыжую, и на Василису, и на Мурку. Отец Егорки Тимофей Кузьмич покряхтел, но с прозвищем смирился, потому что Егорка болел. С трудом вставал с кровати, передвигался вдоль стен, покачивался, трепетал и то и дело останавливался, чтобы отдышаться. Котенок должен был сына обрадовать. Он терпеливо сносил мучения Егорки: когда тот хватал Мышку за шкирку и прижимал к щеке, когда дергал животное за холку, когда клал на спину и разводил лапы в разные стороны, имитируя физическую зарядку. Однажды Егорка дернул Мышку за ухо, и из-под оторванной плоти брызнула бордовая кровь. Ветеринар обрезал половину уха и долго спрашивал, как так случилось, но Тимофей Кузьмич и его жена Ирина Сергеевна мотали головами и ничего не говорили. Годовая Мышка имела бандитский вид. Уши разной величины, бело-рыжая, свалявшаяся, всклокоченная шерсть, озлобленный взгляд. Кошка ни к кому не шла на руки, чуть что шипела. Только безвольно отдавалось на мучения Егорке, понимая тяжелое течение болезни.
2
Однажды Мышка убежала: через форточку выпрыгнула с третьего этажа. Не разбилась и поковыляла в подвал к котам. Егорка сидел на постели, громко хлопал в ладоши и натужно мычал: «Мы-ша, Мы-ша, Мы-ша, Мы-ша». Тимофей Кузьмич развесил по всему поселку объявления с цветной фотографией кошки, распечатанные на лазерном принтере. Приходили доброхоты, звонили знакомые, добровольные помощники требовали денег, но у всех у них были совсем другие кошки — рыжие с отливом, с одинаковыми ровными ушами, с белыми носочками на лапках. Они сидели на руках, радостно глазели на Тимофея Кузьмича и Ирину Сергеевну. Соседи говорили: «Да зачем тебе Тимофей твоя озлобленная, шипящая, всклокоченная кошка. Посмотри сколько ласковых, добрых и радостных кошек. Брось свою ведьму и возьми любую». Но Егорка отворачивался к стене и мычал: «Мы-ша, Мы-ша, Мы-ша», и Тимофей Кузьмич с пущей настырностью лазил по подвалам и искал Мышку. Однажды, когда он копался в гараже с Жигулёнком, кошка пришла из леса, села возле правого переднего колеса и стала умываться. Тимофей посадил ее на заднее сиденье и повез домой.
3
По приезде Мышка стала есть. Она поглощала все, до чего раньше не притрагивалась: вареных и жареных ротанов, сырую свинину, российский сыр, порезанный мелкими кусочками, серые, безвкусные кругляшки Вискас, остатки борща, макароны с подливой и даже соленые огурцы. Она требовала добавки, и на седьмые сутки жора Ирина Сергеевна сказала, что кошка беременна. «Да откуда ей, её же по злобности ни один кот не оседлает», — ухмылялся Тимофей Кузьмич и пытался погладить Мышку за ухом, на что та зашипела.
Радости же Егорки не было конца. Он схватил Мышку за хребет и привычно взметнул под потолок, а потом поймал ее у пола и стал выворачивать лапы с такой силой, что хруст костей раздался по всей квартире. Мышка молчала, только иногда в особо болезненные моменты раздавалось грустное попискивание.
Через два месяца Мышка забилась под диван, и с ней случился выкидыш: кошка родила четыре безволосых, безглазых мертвых комочка, и еще долго их обнюхивала, жалобно мяукая на всю квартиру. На крик кошки прибежали Тимофей Кузьмич и Ирина Сергеевна. Они склонились над уродцами, и в самый разгар скорби их отодвинул рукой Егорка, стоящий посередине комнаты и не держащийся за стены и не качающийся.
Тимофей и Ирина воскликнули: «Егорка пошел!»
Вася
1.
Как-то судьба прислала мне черно-белого котенка. Вокруг него сгрудились дети, и старший, лет девяти, в болоньевом балахоне и бейсболке «Ну, погоди», взял страдальца на руки и протянул в мою сторону: «Дядя Слава, возьмите, а то он уже час здесь сидит и никто за ним не приходит».
— А как его зовут? — спросил я.
— Вася, Вася, — голосили дети.
— В-а-а-а-с-я-я-я,— протянул я, — какое красивое имя! Наверное, он герой. Будет прыгать с гардины на гардину, будет раскачиваться на шторах и с криком «Мяу» кидаться на плющевого медведя, чтобы выказать весь пыл и подтвердить репутацию мужественного кота. Какой там медведь? Все станут перед ним дрожать. Даже соседский пятилетний бультерьер Буля бросится наутек при виде Васи. Вася горделиво заберется на вершину пятиметровой березы, и его вопль надолго кинет в трепет всю округу. Бабушки заберут своих внуков из дворовых песочниц, чтобы отвести в садик, у мам убежит с плиты можайское молоко, а папы отчетливо икнут в середине первого тайма футбольного матча Голландия — Россия и выпустят в пространство порцию едких паров очаковского пива.
Эх, Вася, Вася. Какая-то приблудная кошка носила тебя в брюхе под сердцем целых два месяца. Твой папа, удельный князек Люблинской помойки, сделал свое дело и смылся гонять крыс в мусорных кучах микрорайона. Сердобольные дети принесли тебя ко мне, чтобы всучить в качестве подарка.
Я занес зверька в дом и стал его кормить. Он ел, ел и ел. Он ел, ел и ел. Сначала он съел сырокопченую ветчину Останкинскую, потом курицу-гриль из ларька узбеков, потом накинулся на камбалу холодного копчения, прикончил консервы Уха-Камчатская, выпил литр молока и полез ко мне на диван обниматься. Из маленьких черных лапок он выпускал острые коготки и поднимался по моему халату в направлении лица, наверное, чтобы расцеловать.
Неожиданно стемнело. Кота я выставил из гостиной. Я выключил свет и стал прислушиваться, как кот обнюхивает все углы и прыгает с места на место. Под мерное шебуршание, попискивание и мяуканье я уснул на диване в халате, как уже давно не спал, наверное, со времен ухода от меня первой жены.
2.
Утро началось неожиданно. Котенок колотил головой в дверь. Я открыл ее, и Вася радостно вбежал в гостиную, сделал пару пируэтов, улегся у самых ног и замурчал. В ближайшие недели я вывел у него глистов и блох, сделал прививки, убрал зубной камень, научил пользоваться туалетом и приучил к консервам Хилс. Он благодатно провел детство, не метил в квартире предметы, из-за чего избежал кастрации. Когда наступила пора полового созревания, Вася мощно орал по ночам, пока я не выпустил его наружу. Он вернулся через две недели похудевший и измотанный, но радостный. Через два месяца кошка Маруська родила. Котята в ее помете были черно-белые.
3.
Первая жена Ира уходила от меня тяжело. Она несколько раз возвращалась, ввозила и вывозила вещи на своем опеле. Я их выкидывал из окна первого этажа. Ира продолжительно молчала, сидела на самом краюшке кровати в ожидании, что я, как пылкий любовник, студент-первокурсник, наброшусь на нее, крепко обниму и сомну. Я этого не делал, больше из-за мести. Мне хотелось чем-то там насладиться, и Ира вновь и вновь тарахтела на своем опеле с тремя чемоданами и высоким туристическим рюкзаком, забитым под завязку вечерними платьями до самого пола, которые она во время нашего совместного жития так ни разу и не надела.
Ира всегда привозила с собой запах леса. В свободное от работы время она ходила в туристические походы, пела песни под гитару, разводила костры и прыгала на остроносых байдарках с трехметровых водопадов вниз, в холодную воду, так что ее пластмассовый защитный шлем трещал под толщей воды. На берегу охали друзья и соратники, кидались ее вытаскивать из водоворотов. Стройная и вертлявая, спортивного кроя, она зажигательно смеялась и показывала из воды пальцами на берег неприличные жесты.
Васю Ира еще не видела. Она взяла кота на руки и зашептала: «Вася, Вася, Васечка». Стала водить своей утонченной рукой по шерсти животного и нашептывать только им ведомые заговоры.
«Демидов, отдай мне кота», — неожиданно сказала Ира, — «и я к тебе больше не вернусь».
Я достал огромную холщевую сумку с антресоли, засунул в нее кота Василия, его туалет и кошачьих консервов сроком на неделю. Ира уехала через полчаса, взяв сумку, и даже не поцеловала меня в щеку.
4.
Самое смешное, что Ира ко мне еще не раз приезжала. Она садилась на подоконник, курила Вирджинию Слимс, стряхивала пепел на асфальт и сплевывала за окно. Она слушала последние известия об общих знакомых, кивала своим кукольным лицом, и, если я не успевал выразить протест, пела мец. сопрано композиции группы Мираж. Слушать ее приходилось долго, потому что с Миража она переходила на песни зарубежной эстрады, день незаметно катился к вечеру и соседи начинали настойчиво стучать в стену.
Я слушал песню за песней и думал о Васе. Как он там в этом царстве музыки. Не развились ли у него головные боли. Не стал ли он злобен и агрессивен. Может Вася выскакивает из-под дивана и кидается на предметы: тапки, полы одежды, кисточки халата и прочее. Ведь с непривычки сложно ужиться в музыкальном мире. Тут тебе духовные ценности и никакого материального интереса.
Прости меня, Вася, прости. В отличие от меня тебе бежать некуда. Ты не можешь выбраться за четыре стены и броситься, куда глядят глаза от этой постоянной назойливой музыки. Я расстался с Ириной из-за нее. Со стороны это походило на предательство, но мне, лишенному голоса и слуха, постоянно находиться среди яркого, сочного, насыщенного звука невыносимо.
5.
Пятого сентября две тысячи первого года Ира позвонила мне по телефону.
— Демидов, я выхожу замуж и завтра улетаю в Бостон. Ты не мог бы забрать Васю.
— Буду через сорок минут, — сказал я и положил трубку телефона, оделся, сел за руль Хюндая и поехал по третьему транспортному кольцу в Измайлово.
Ира сидела на постели и рассказывала, что уже два года переписывается с русскоязычным канадцем из Бостона. У него свой дом, он живет с мамой. Насмотрелся ириных фотографий и решил на ней жениться. Население Бостона — шестьсот тысяч человек. Там две русскоязычных газеты.
— Он знает, что ты поешь?
— Нет, нет, я скрываю.
Утром я проводил ее в Шереметьево-2, а Вася сидел в переноске и грустно мяукал, наверное, от тоски. Я смотрел на взлетную полосу, на которую выруливал серебристый Боинг. Он стремительно набрал скорость, без усилий оторвался от бетона и испарился в небесной выси, как задорная маленькая птичка. Все время мне казалось, что Ира приникла к окну и в слезах машет мне платочком. Но подтвердить или опровергнуть это нельзя, потому что с большого расстояния ничего не видно.
Я боюсь
Боюсь опоздать на работу. Боюсь возвращаться поздно вечером. Боюсь в метро уронить портфель с паспортом в щель между вагоном и платформой. Боюсь ехать долго в электричке, а у меня случится приступ и придется искать туалет, которого нет. Боюсь, что умрет мой психотерапевт, а он совсем старенький. Боюсь попасть в больницу из-за запаха. Боюсь, что перестану быть мужчиной и меня разлюбит жена. Боюсь проснуться ночью, открыть холодильник, а там нет молока. Боюсь темноты. Боюсь высоты. Боюсь собак. Боюсь, что мой рыжий кот выйдет на улицу и потеряется. Боюсь, когда болеют жена и дети. Боюсь ехать к родителям, потому что далеко. Боюсь смотреться в зеркало. Боюсь увидеть первую любовь и друзей детства. Боюсь тащить пятикилограммового леща, а у меня нет подсачника. Боюсь, что я не поэт. Боюсь суда товарищей по цеху. Боюсь милиции, особенно в метро. Боюсь, что живу в дерьмовую эпоху, которую пережил, в отличие от окружающих, хорошо. Боюсь смерти, потому что верю отчасти.
Оля и Юля
Я люблю Олю, хотя она не красавица. Она занимала и не отдавала деньги. Она подарила рубашку, просто так, а не на день рождения. Она всюду проталкивала мои скромные рукописи. Она чуть не отобрала у меня квартиру, когда я попал в психушку. Она написала про меня письмо на работу, что я наркоша, и я лишился постоянной зарплаты. Она была близка со мной и распространяла жуткие сплетни генитального характера. Она познакомила меня с моей женой. Она представилась перед моими родителями моей женой и украла ключ от квартиры. Она до сих пор поздравляет меня с днем рождения.
Я не люблю Юлю. Она всегда ровно, деланно и манерно улыбается, как дама высшего света. Она была балериной в прошлом и любит в присутствии посторонних выдать пару па. Она подарила мне книгу своей прозы с дарственной надписью «Гению поколения». Она любила выгуливать совместно собаку и меня. Она никогда не просила денег взаймы. Она повесила в ванной свою фотографию ню. Она говорила за спиной про меня гадости. С ней я никогда не был близок и уже не буду. Она постоянно твердила об ужасах жизни, не имея о них никакого представления.
