Из жизни сидящих на подоконнике

Голос

И день-то был тогда пригожий. Настоящий такой, уже апрельский,  знаете. А небо — чистое-чистое! Ну, где-то вдалеке, как бы в закоулках,  облачка полосками тянутся, а так — голубизна! Хоть ныряй. Да, и ещё —  ветерок. Уже вроде как и тёплый, но как бы и не до конца: подует  посильнее — поёжишься. Да...

И вот, значит, сидел я на облезлой скамейке в нашем заплёванном  скверике, подставлял солнышку небритую физиономию, радовался. И даже  гипсовые пионеры среди кустов — не напрягали. Только они-то, безносые,  здесь и торчали со своими раскуроченными горнами. Понедельник тогда  был — сами понимаете. Разговоров чужих не слышно, машины где-то далеко, и  я, помню, развалился так вальяжно, руки раскинул, глаза закрыл, первый  ультрафиолет выхватываю. Возле ног пакет; в пакете парочка пивка  абаканского холодненького. Трогал я бутылочки ногой, слушал их звон,  улыбался.

И только я собрался за первой в пакет нырнуть, тут-то и  затрезвонил мобильник. И так некстати эта музыка пришлась! Звонить-то  никто не должен был в это время. Если мужик-заказчик, то мы с корешком  вчера весь кафель отработали. Линия в линию, всё по чесноку. Да и  отпустил он нас без претензий, рассчитался, как обещал. Светка? Но в  этот раз я ей всё до копеечки отдал. Пацану на шмотки,  шоколадки-мармеладки всякие. Так что звонка я, прямо скажем, не ждал и  мобилу доставать не торопился. Вынул, глянул — номера нет. Не  высветился. На табло — пусто! Чуднó. Ну, думаю, ладно, не хочешь  называться — не надо, хозяин — барин. Но постанова такая мне не  понравилась. И я так развязно, что ли:

— Алё.

А там молчат. И молчат как-то по-особому. И сразу въезжаешь, что  там не прикалываются и всё не просто так. Я, по правде говоря, напрягся,  но не так чтобы сильно, и уже посерьёзней в трубу:

— Да, слушаю. Кто это?

А мне в ответ негромко:

— Я.

И знаете, у меня от этого «Я» всё внутри как перевернулось. Словно  куда рухнул. Вот раз — и полыхнуло откуда-то сверху и вмиг опалило  всего. Думаю: может, так умирают?

А голос не понять чей, но знакомый-знакомый.

Короче, сижу я на лавке ошарашенный с трубой в руке. Во рту сухо,  язык тяжёлый, а почему — не знаю. Вроде ничего такого, а спёкся я  моментально, хотя и разговора-то ещё и не было. Ну ладно, разжал губы — и  так уже робко:

— А кто это?

А мне в ответ снова:

— Я.

И назвал меня по имени.

Такое не забудешь. Я вот сейчас рассказываю, а меня опять колотит.  Да, голос! Он как будто не из мобилы шёл — будто внутри меня говорил.  Но когда он моё имя произносил, что-то вспомнилось мне, давнее-давнее.  Ну, знаете... как в детстве. Помню: батя рыбалить рано ушёл, до зари  ещё, на клёв утренний, а я позже встал. Накинул штормовочку свою и  поплёлся на наше место, речка-то — рукой подать. И вот иду спросонья по  лесу, ёжусь, тропинку высматриваю. Туман. И свежо так по-утреннему.  Птицы заливаются — звонко-звонко, и речка где-то шумит, ласково,  по-домашнему. Я по мокрой траве в дедовых резиновых сапогах — ширк-ширк,  хлеб в руке белый. А туманище густой-густой, и где-то впереди берег, и  где-то там отец. Я так потихоньку, чтобы рыбу не спугнуть:

— Папка-а...

А он в ответ чуть слышно:

— Санька, сюда...

Вот и этот голос... будто отцовский. Как тогда из тумана под  говорок речной. Меня даже как обожгло: не батя ли? Да осадил себя тут  же: папку я год как схоронил.

А внутри что-то не отпускает. И опять детство вспомнилось. Как  мама меня будила. Проснёшься, а глаз не открываешь. Лежишь, в одеяло  укутанный, слушаешь, как она у печки с кастрюлями возится, ждёшь. Она,  конечно, знает, что я уже не сплю,— и таким голосом, которым одни матери  и говорят:

— Ну-ка подымайся, лежебока.

И мне это «лежебока» так нравилось. Такое оно какое-то тёплое, и  смешное, и доброе. А ещё солнышко по глазам зажмуренным, и запах печки  нашей маленькой, и... И всё это за какие-то секунды, мгновения. А потом  из памяти посыпалось, как вещи из кладовки. Всё подряд: и доброе, и не  очень, и за что стыд до сих пор по ночам гложет,— вся житуха моя  никчёмная. Вся пролетела перед глазами — птица с крылом перебитым. Эх,  променял я золотые тихие утра на первые батины сигареты, из пачки  стянутые, да на первые копейки из кошелька бабушкиного. А потом  пошло-поехало: «Агдам» из горлышка в кустах, девки в лопухах, враньё —  как варенье мазал. Руки откуда надо растут, да голова не к тому месту  пришита. Жизнь — как балалайка ненастроенная: бренчит громко — толку  мало. В общем, ни кола, ни двора, ни жены, ни бабы, проскакал по  верхушкам, земли не видел.

А потом я как очнулся. Сижу с мобильником в руке на изрезанной  лавке, под ногами шелуха от семечек. Ветерок волосы треплет, и в глазах  непривычно мокро. А в телефоне — тихо. И тут меня как прорвало, кричу в  трубу среди сквера:

— Кто это? Кто?

Ответь! Ну же!

Да кто это, Господи?!

Кто это?

Господи!

Молчал телефон, качались ветки, и небо было синее-синее.

Из жизни сидящих на подоконнике

Я живу на пятом этаже. Моя квартира чем-то напоминает раковину  моллюска: без излишеств, но со всеми удобствами. Аккуратно прибранная  комната с окном на улицу, крохотная гладкая кухня, небольшой коридор.

Мои дни — обычные будни человека. В них я существую. Мои вечера — комфортное одиночество моллюска. В них я живу.

Почти каждый вечер после телефонного разговора с мамой я выключаю  свет, сажусь на подоконник, обхватываю ноги руками и... смотрю.

Сейчас идёт дождь. Свет фонарей отражается в подёргивающихся  лужах. Небо заволокла холодная и вязкая темень. Капли без устали секут  жёлтые электрические круги и пластик автобусной остановки под моим  окном. Дождь выстукивает что-то меланхоличное, и в эту монотонность  органично вливается шум одиноких машин. Уже поздно, и на улице почти  никого.

Я собираюсь покинуть место наблюдения, как откуда-то сбоку  появляются двое — парень и девушка. Парень, в пиджаке, джинсах, с сумкой  через плечо, спешит к остановке, перемахивая через лужи. Девушка, в  лёгком светлом платье, обхватив руками плечи, тянется за ним. Я вижу её  мокрые, скрученные в завитушки волосы, жалкую чёлку, закрывающую лоб.

Парень прячется под прозрачным куполом. Следом подходит девушка,  садится на узкую скамейку. Друг с другом не говорят. Неужели незнакомы?  Непохоже. Он стоит, отвернувшись в темноту соседней улицы. Она  неподвижно сидит, глядя прямо перед собой. В конце концов, он выходит  под дождь и начинает «голосовать» (я успеваю заметить короткие взгляды в  её сторону). Останавливается забрызганная иномарка с шашечками. Парень  ныряет на переднее сиденье и что-то кричит ей из машины. Вопрос?  Прощание? Она не реагирует. Хлопает дверь, машина срывается с места,  окатывая тротуар мутной волной.

Я в замешательстве: такой странный, нерадостный финал...

Девушка какое-то время сидит, опустив голову и обхватив плечи.  Потом ставит ноги на скамейку, натягивает край платья на колени и  обвивает их руками. Волосы растеклись по плечам, и плечи, как мне  кажется, чуть подрагивают. От холода? От плача? Или это воображение?

Я решаю действовать: надо взять зонт, какой-нибудь свитер, вызвать ей такси...

Набрасываю куртку, прыгаю в сандалии, захлопываю дверь. Как же  медленно ползёт лифт! Тусклый свет подъездной лампочки, скрип двери.  Мокрые морды автомобилей вдоль чёрных окон. Капли выстукивают что-то  несуразное по натянутой ткани зонта. Холодно... Огибаю угол дома...  чахлые кусты сирени. Впереди маячит прозрачный купол остановки. Ещё  немного, и девушка будет спасена! Стоп!!! А как это вообще будет  выглядеть со стороны? За кого она меня примет? И что я скажу ей:  «Извините, я подсматривал за вами из окна»? Вопросы, как капли по зонту,  стучат в моей голове...

Вздрагиваю. Я всё так же сижу на своём подоконнике, обхватив ноги. Да уж!..

...Есть другой вариант. Можно просто открыть окно и крикнуть: мол,  не пугайтесь, сейчас спущусь, помогу. Она поймёт. Ей нужна помощь.  Всего лишь открыть окно, набрать воздуха в лёгкие и крикнуть — совсем не  трудно для сидящего на подоконнике человека...

Дождь не затихает ни на секунду. Капли стучат по жестянке карниза.  Лужи дёргаются и пузырятся. Из темноты квартиры-раковины одинокого  моллюска наблюдаю жизнь за окном: редкие машины, качающиеся провода,  одиноко бредущая фигурка в светлом платье, удаляющаяся из поля зрения.

Я сижу на подоконнике.

Он должен прийти в четыре

Он должен прийти в четыре. Вчерашний звонок вмиг переворошил всё.  Словно ветер весело шаркнул по сухой листве. Пыль поднялась и тут же  развеялась четырьмя буквами на экране телефона.

Он был немногословен. Просто сказал, что завтра заскочит. Но от  этих коротких фраз в комнате будто посвежело, за окном потеплело,  городского снега стало меньше, а февральского солнца — больше. Настолько  больше, что этот снег начал наконец-то таять. И тогда я захотела в этом  убедиться. Так я решилась.

Почему? Наверно, всё оттого, что он сказал — заскочит. Это  прыгучее, смешливое слово вдруг закипело во мне ключевой водой с такой  силой, что я отшвырнула плед и ухватилась за спинку дивана. Мамы дома не  было, бабушка закрылась у себя перед телевизором, а тело упрямо  тянулось за рукой. Так я села.

Боль остро-остро заскребла коготками. Но слово уже безостановочно  бурлило тремя весёлыми пузырьками — гласными. Оно будто жило во мне само  по себе! Так я поняла: мне необходимо увидеть жизнь — настоящую, не  умолкающую ни на секунду. Дойти до окна. Там — за стёклами — она. Играет  и кипит. Чтó ей сырой городской ветер или обезображенный снег? О, как  же неистово она бьётся в окно!

Я всё-таки поднялась, хотя ноги этого совсем не желали. Как будто  слово наполнило только верхнюю половину тела, а нижняя осталась в  немоте. Но всё-таки через спинку дивана, край письменного стола, дверцу  шкафа я добралась до стены.

Какие глупые картинки на обоях! Как я раньше этого не замечала?  Так, куда дальше? А ведь он говорил немного. Сотовая связь и всё такое.  Но он обещал. А где будем общаться? На кухне? В комнате? Полчаса? Час?  Больше?! Стоп. Прекрати мечтать, дура! Тебе же хуже будет. Я должна  отучиться мечтать? Но почему?! Стоп! Стоп, я сказала! Хватит! Сейчас я  просто должна опереться двумя руками о стену и идти боком, переставляя  негнущиеся ноги.

Я двигалась, выдавливая из себя шаги. Вперёд? Назад? Теперь всё  относительно. Теперь у меня всё — относительно, и всё — медленно. В этой  комнате жизнь замедляется. Она не скачет. Она плавно останавливает ход.  Как и время. Настанет момент — стрелки совпадут и застынут в вечной  немоте. Хотя он говорит, что это не так, время плавно вольётся в  вечность, а вечность — это безостановочное движение. Вперёд? Назад? Он  говорит, что всё определяет наш свободный выбор. У него он есть. А у  меня? Почему-то, когда гляжу на комнату, заклеенную тусклыми обоями,  заставленную громоздкими, угловатыми вещами, приходят мысли цвета  поздней осени — точь-в-точь как на моих рисунках.

Я прошла больше половины пути. Столик у дивана, заваленный  таблетками и шприцами, остался позади. Со всем тем, что поддерживает  жизнь, но почему-то напоминает о... чём-то другом. Не хочу произносить  это острое серое слово.

Да, знала бы о моих подвигах мама! Однажды я ходила к окну  самостоятельно. Не дошла. На моё счастье, мама тогда вернулась быстро.

Когда я обогнула книжную полку, у меня закружилась голова. Как в  прошлый раз. Стена куда-то медленно поехала. Я помнила: нужно быть ближе  к стене и крепко-крепко держаться за неё руками. Как альпинисты, когда  идут над пропастью. Он рассказывал мне про горы и сам бывал в них не  раз. Я тоже альпинист! Ха! Только они карабкаются вверх, а я двигаюсь  куда-то в сторону. Они всё подальше да повыше — от суеты, а я — прямо к  ней, в самую гущу. Мне так необходим хотя бы глоток чужой жизни!

До окна всего метр — это пять моих шажков. Пять движений косного  тела до чужого, шумного мира. Пять шагов по скальному карнизу. Начали.

Раз. Очередная иллюзия?

Два. Может быть.

Три. Несмотря ни на что, я продолжаю.

Четыре. Зачем?

Пять. Не знаю.

Но когда он придёт, мамы не будет. Нужно его встретить, проводить  на кухню, напоить чаем. И мы будем разговаривать! Целых полчаса!  А может, больше? А может, время замедлит ход и вольётся в вечность? Ту,  что движется вперёд. И я буду нужна! На целую вечность! Целую вечность  без столика с лекарствами и мазями! Будет жизнь. Настоящая. Как эта!

Вчера я дошла до окна. А сегодня всё это выглядит глупым и нелепым.

Я стояла, держась за оконную ручку. Смотрела. Слушала. Сначала  улыбалась. Потом стали неметь руки, по ногам побежала дрожь. Мелкая.  Гнусная. А потом — мерзкое чувство беспомощности, страха и отчаянья.  И уже не до чужой жизни — надо спасать свою.

Я искала пути к отступлению, но их не было! Тело застыло в  судороге. Тело сдавалось. Я висела над пропастью и чувствовала, как  предательски разжимаются пальцы. Я уже была готова закричать, когда в  замке зашевелился ключ. Мама!

Она, конечно, меня отругала. Но я знаю, что потом она тихо плакала  в своей комнате. Укрытая пледом, без дрожи, я ей сказала, что завтра  придёт он.

Скоро четыре. Я сижу в коридоре на пуфике, в руке телефонная  трубка, но я жду звонка в домофон. Я открою сама. Мамы нет, и я слышу,  как скрипят половицы под неспешными шагами бабушки. На кухне всё  приготовлено: две чайные пары, печенье в вазе, конфеты на блюдце, тёплые  пирожки под салфеткой, заварник укутан полотенцем; два стула — рядом.  До его прихода остаётся совсем немного — всего несколько минут. Я вижу в  зеркале своё отражение, часть прихожей, часы на стене и две тоненькие  стрелки на серебристом циферблате — одна застыла, другая пока движется.  А вдруг он не придёт? Нет, не верю! Сегодня я настроена жить. Жить — и  точка! Жить столько, сколько будет длиться наша встреча. Знать бы  только, сколько это по времени. А впрочем, зачем? Сколько бы ни было, я  буду каждую минуту проживать, впитывать в себя, как раскалённый песок  влагу. Ведь если ты кому-то нужен, пусть даже на короткое время, пусть  даже на «заскочить», значит, есть смысл жить. Но хватит умничать, ещё  немного — и в тишину коридора ворвётся трель звонка...

Я сижу перед входной дверью с телефонной трубкой в руке. Жду... Он должен прийти в четыре... Должен... прийти...