Борис Кутенков

Расстоянье до космоса. Стихотворения

*   *   *

 

Страшно в черепе гулком средь рыб и стрекоз:
тишина, безграничный вопрос, —
а когда-то в нем космос ловился легко
на крючок золотых папирос;


невесомую речь отпевала страна,
отгружалась легко от земли;
в нем сказали жильцам: вас таких дополна, —
и они прозвенели-ушли;


мог в разведке служить самый зоркий из них,
речи косвенной глядя за край,
но сказали ему: вас не нужно таких,
спрячься в землю и не возникай;


и теперь он лежит — звездный свет в голове,
рукава в поднебесной золе,
но привстанет — и вмиг по приказу его
тишина зазвучит по земле;


откликается строй переросших беду
(нам ли мирно покоиться, гид?),
и беда с рыболовной блесною во рту
в черепной тишине говорит.


*   *   *

 

Марине Гарбер


I

 

Под откос отправляется частная жизнь музыканта,
долго-долго летит охмурившую музыку под;
водит за нос легко — а потом тишина возникает,
проясняет и зренье, и путь, и с обрыва ведет —
мимо сонного века с идущим его караваном,
мимо строя живых с их майданом, бессмыслием слов,
слухом их восковым, ножевой правотой каравайной —
вверх, где пенье разбитых бокалов и пир мертвецов.
Вот и друг твой предавший — не хуже других и не лучше:
равно горек разломленный хлеб, неоплатен кредит;
вот свинец достает из груди двухсотлетний поручик
и с зияющим легким на Землю победно глядит.
Катит шарик сизиф, проклиная надежную участь,
стон отчетлив и чист — но врывается эхо-волна,
искажается звук — и ни слова не слышит живущий,
лишь одно благодарное пенье, мотив сладкозвучный,
и длиной в расстоянье до космоса песня темна.


II

 

Погляди — за окном перебежчик с огнем:
между этим и тем легковесную связь прерывая,
он — беременный слух, он — помеха теперь шумовая:
был — и вышел в оконный проем.
Человеку звонят с того света, из Божьей таможни,
говорят о долгах — но оплата уже невозможна,
и возврата ярлык на бессмысленном даре твоем.


Посмотри за окно — уменьшаясь в пятно,
человек исчезает, неся за плечами тревогу;
а когда бы не дар исчезать — не сгодился б и Богу
с нищетой и заплечным тряпьем;
узелком на платке, чуть прорвавшейся болью фантомной, —
всех послать с их счетами, осмысленной их правотою —
но возврата ярлык на бессмысленном даре твоем.


Посмотри в небеса — склады, явки, долги, адреса:
страшно, брат, говорить на твоем, поднебесном и алом;
перед рейсом на Майен, где очередь граждан усталых, —
там еще постоим-поживем,
там подержим билеты в руках до возврата;
а потом за подаренный хлеб наступает расплата —
и возврата ярлык на бессмысленном даре твоем.


*   *   *

 

ставший горящей точкой планетой алой
сном о последней встрече о после-тебя-тоске
смотришь теперь на мир как большой на малых
землю сжимая в спичечном коробке


под телескопом смешливым твоим усталым
долго брести мне из офиса налегке


сверху красиво в тумане плывет земля
рим на ладони зальцбург мюнхен и вся европа
видишь как двойника что остался не у руля
душат любовь и жалость беда и злоба
время приходит и бьет его под ребро
возраст приходит и ставит зеро тавро
рядом собрат и сочувственный взгляд циклопа


все хорошо не грусти обо мне родной
все искажение речи и телескопа
видишь монмартра огромные тополя


это планета светло завершает круг
празднична гибель ее в золотом и белом
радуйся радуйся имя твое сам-друг
будет звучать покуда не тает звук
слухом кузнечика тонущим децибелом
в аудиокнигах приветах пожатьях рук


бог завершает внутренний монолог
и остается вотще одинок двойник


весел момент финальный и плеск весла
счастлив шагнувший с орбиты в туман дрожащий
в имени бога в облике ремесла
в звоне его обличительного стекла
больше
не отражаясь


ПЕСЕНКА О ЛЬНЯНОМ ЧЕЛОВЕЧКЕ

 

Здесь когда-то ты жил: вел дневник и ходил на завод,
в юбилеи грустил, поджигал беспонтовое море,
а однажды вспорол свой непрочный живот,
а однажды вспорол золоченый живот
и вогнал тишину в поднебесье свое, лукоморье;
и теперь у тебя за надежной стеной
заражен тишиной человечек льняной,
где поет — начинается горе.


Он поет на весь мир — отвечает ему тишина,
подпевают мобильные тени, могильные грядки;
человечек-убийца, дитя подожженного льна,
но тебе хорошо, ты беспечно кричишь: все в порядке!
Я гляжу на тобою покинутый дом;
скоро все разберем, прочитаем с трудом
все архивы твои, все тетрадки.


Ты познал волшебство раздвигать музыкальный туман,
проступая из тьмы звуковой, словно сор из-под века.
Я смотрю на тебя: безнадежен, и счастлив, и пьян;
лает пес, величав караван, приближается Мекка.
Ни на что не сменяешь прекрасный обман…
Человечек льняной, что мне Крым, что Майдан,
если рушится жизнь человека?..


*   *   *

 

Посмотри в окно, сестрица:
темнота, но всем не спится —
человек пропал в ночи,
все в порядке, не кричи.


Два омона, пол-земли
обыскались, не нашли:
где сейчас его следы —
знаем только я да ты.


Не грусти, моя фиалка:
мне его ничуть не жалко —
где сейчас его мотает,
там никто не умирает.


Где теперь он ходит-бродит —
в жизни он себя находит,
пусть не в этой, а в другой;
там найдем и мы с тобой —


не пропажу, не друг друга;
не грусти о нас, подруга:
видишь, просто зачеркнуть,
стоит руку протянуть —


ерундовину-фонарик,
в облаках воздушный шарик,
память, песенка-молчок,
человечек-пустячок.


*   *   *

 

Елене Соловьевой

 

у тьмы две пяди отвоевано
для тех в ком свет уже погас
закрыты вены растворенные
распахнут космос напоказ


там голосами предотлетными
трех прошлых жизней гул ночной
влечет с их бреднями и грезами
под лед под лед но боже мой


зачем отливами приливами
они зовут иди сюда
их треп застольный и реликтовый
переросла моя беда


она теперь берет средь праздника
лишь конькобежцев на испуг
и вот легко встает неправильный
один все победивший звук


бокал роняя между титрами
косноязычит во хмелю
и не поймут никто притихшие
как я теперь его люблю


как смерть растяжками и травмами
кидает понт один из двух
но музыкально только странное
и непрозрачное на слух

 

К списку номеров журнала «ДЕТИ РА» | К содержанию номера