КЛЮЧ К УСПЕХАМ
Приятно, когда мне желают удачи, успехов. Хоть и воспринимаю эти слова как нечто для себя запоздалое. Самым большим успехом, самой большой удачей в жизни я считаю свое появление на свет. Отсюда — ключ ко всем другим успехам. И даже неудача, происшедшая по независимым от меня обстоятельствам, оборачивается потом неожиданной удачей. Сколько раз проверено!
ЗАТРУДНЕНИЕ
Одно дело — смотреть на свое отражение в зеркале, и другое — понимать, как воспринимают тебя люди. Точно так же иногда бывает трудно и понять, как же на самом деле выглядит то, что ты сочинил…
СОЖАЛЕНИЕ
«Самопал» — самая зрелая книга у Дениса Новикова, покинувшего этот мир в 37 лет. Наконец-то я прочел его последние стихи в полном объеме. Очень неровно. Даже самые сильные стихи оставляют тяжелое впечатление. Читаешь — не хочется жить. Усталость поэта, опустошенность, уязвленность, полное отсутствие сил хотя бы на улыбку, на юмор, в конце концов на иронию; по сути — сплошная жалоба с мрачным лицом.
Почему-то всегда меблированы плохо
и несчастны судьбы номера
и большого художника держит за лоха
молодежь молодежь детвора
Нет воли к жизни: жизнь поэту ныне — «твердыня, жестянка, гражданка, чужая жена», а сам он — «страданья перегонный куб». Состояние глубокого невроза.
Одиночества вечная палка,
два конца у тебя — одному
тишина и рыбалка, а балка,
а петля с табуреткой кому?
Все-таки нельзя столько пить. И не только пить.
Пишу все это с большим сожалением. Ведь попутно вспомнил тех своих «серьезных» ровесников, которые живут «реальной» жизнью, согласные с тем, что в ней ничего особо радостного нет, жизнь — лямка, которую хочешь не хочешь тяни. Я не в состоянии с ними общаться.
НЕ ИЗМЕНЯТЬ ПРОФЕССИИ
Подарили календарик с фотографией Юрьева монастыря. Я бывал там, — дальняя окраина Великого Новгорода, берег Волхова. Особенно впечатлил Георгиевский собор, огромный, несокрушимый, преисполненный спокойного достоинства. Стоит одиноко, в пустынном месте, вокруг ничего примечательного, даже уныло как-то. А ему и не требуется внешней поддержки, чтобы очертить свое величие, свой авторитет. Он вполне самодостаточен.
И сразу, философски, мысленно перешел на «слишком человеческое»: если сознавать, что ты чего-то стоишь, зачем кому-то что-то доказывать, выпячивать себя, стараться быть заметным? Какое суетное, мелкое в сущности, сиюминутно-тщеславное занятие.
А вчера в дневнике известного поэта и литературного деятеля прочитал:
«Моя профессия — Евгений Степанов.
Никем другим я быть не хочу.
Я хочу думать и писать.
Создавать.
Мне кажется, каждый человек должен соответствовать только своей фамилии».
Коротко и ясно: вопрос, кем быть, отпадает сам собой.
ЦЕННЫЕ МЫСЛИ
Давно убедился: чем больше на себя взвалишь, тем больше сделаешь.
И другое понял (сначала чувством, и потом только разумом): успех — это не обязательно некое большое достижение. Это — просто сделать что-нибудь, пусть и малое, — сделать! Начать и завершить.
ИЗЛУЧЕНИЕ ПОКОЯ
Всегда понимал Геннадия Айги. Его тире воспринимаю как паузы вместо еще несотворенных — да и не н у ж н ы х слов, которые повредили бы тишине и глубине, нарушили бы тайну невыразимого, его потаенную красоту.
Однажды задержался на поляне огромного старинного парка в глухом углу Нижегородской области. Темнело, деревья замерли, насторожились, стремительно уходил свет, сумерки заполняли все вокруг; в мертвой тишине — я чувствовал — кто-то за мной наблюдает: деревья, кусты, за деревьями, за кустами; наконец — полная тьма, в которой — я растворился, в счастливом единении с мирозданием.
Вот как об этом написал Айги:
а
оказалось: поляна
вся — перемена: уже — продвижение
света — до той полноты: излучение
всюду — покоя! — и только избыток
где-то поверх — исчезающей тонкостью:
словно — увиденный кем-то — а взгляд
отнят: а нам остается
лишь ощущение: чистой
(все озаряя)
ушедшести
Можно прекрасно выразить это рифмованным стихом с отрегулированным размером, или «повествовательным» верлибром. Но такой тайны, такой несказанности — не будет. Геннадий Айги — уникальный поэт.
ДОРОГУ КРИТИКУ!
В конце концов, критик ничем не виноват перед этим автором. Он просто его не любит. Но он ведь и не обязан его любить.
Критик не виноват, что, оценивая этого автора, идет по ложному пути, ища в произведении то, чего в нем нет и не желая видеть того, что есть.
И не виноват, что, применяя принципы анализа и оценки произведения правильные, ошибается с самим произведением, к которому требуется иной подход.
Пусть пишет, раз печатают. А произведение пусть живет своей жизнью.
ПОТОМКИ ПОЙМУТ НЕПРАВИЛЬНО
Басня датского писателя Гольберга в переводе Дениса Фонвизина:
«Некто рассказывал, что один глупый актер напечатал свое сочинение.
— Это для того он сделал, — отвечали на то, — чтоб и потомки его знали, что он дурак».
Я, собственно, не о графоманах вспомнил, а о том, что не нужно спешить отдавать в печать только что вдохновенно написанное. Столько лишнего и неряшливого приходится иногда читать, и ведь у талантливых людей!..
ДЕВИЗ ОТ ЭЛВИСА
Есть выражения, которые должно брать себе девизом. «Дела нужно делать мигом», говорил Элвис Пресли. Правильно: большего они не стоят.
Девиз девизом, а как часто забывается.
ПАРАДОКСАЛЬНОЕ ПРИЗНАНИЕ
Опять назвали Захара Прилепина выдающимся писателем. Полная дезориентация. «О его прозе ничего не могу сказать, не читал», — сказал мне Игорь Вишневецкий, поэт, историк культуры, музыковед, автор серьезной, глубоко продуманной книги о Сергее Прокофьеве (серия ЖЗЛ). «А я вот старался, — говорю (о романе «Санькя»), — но далеко не ушел, бросил: язык очень неряшлив, сюжет развивается с примитивным динамизмом… Если бы русская художественная литература делала только свои первые шаги, то можно было бы на это закрыть глаза. Но никак не теперь… Его хвалят, называют большим писателем. Но разве хотя бы просто приличный писатель может написать, что «крик наполняет болью ушные раковины», что «манекен порвали на части за ноги» или что у персонажа «лицо обнаженное, как открытый перелом…»
Сюрреалистически преломляющий мир в своих стихах Вишневецкий посмотрел на меня с удивлением, будто ослышавшись: прилепинский сюрреализм явно показался ему чрезмерным.
«Прилепина я знаю только как автора книги о Леонове, — Игорь помолчал, огорченно нахмурившись и, видимо, подыскивая выражение поделикатнее. — Когда мои студенты показывают мне подобного рода сочинения, я в таких случаях говорю одно: «Так не пойдет. Перепиши…»
Возможно, Захар Прилепин — хороший семьянин, интересный собеседник, удачливый политик, талантливый публицист, — не знаю. Но только зачем же так: большой писатель?
Как-то очень легко забывают очевидную истину, что писатель, по меньшей мере, должен уметь писать.
ХЕРСОНСКИЙ НЕ ДАЕТ ПОКОЯ
Так нет же, я этого дела так не оставил: нашел книги Бориса Херсонского и начал снова читать его стихи, снова!
Изменилось ли что в моем отношении к поэту?
Я понял, прочувствовал, что он очень искренний, очень теплый человек. Стихи — способ его существования. И существовать он может главным образом на волне поэтики Бродского. Ну что тут поделать? — нужно принять, оценить хорошие стороны. Но моя ли вина, что мне так мешает эта «поэтика»? Что я вижу в стихах Херсонского только говорение, проговаривание, вижу глубину н а с т р о е н и я, в п е ч а т л е н и я, но не глубину переживания? А нужна ли мне глубина переживания? Зачем она мне?
Нужна, все-таки нужна. Вот, например, стихотворение, которым я по-настоящему проникся:
Вроде все ничего. Утром выйдешь во двор,
свернешь на улицу. Далее по прямой –
собор. Зайдешь, послушаешь хор,
поставишь свечку. Опять вернешься домой.
Но дом за час изменится, станет не то что чужим –
скорей настороженным. Жмется, чуя подвох.
В области сердца — словно стальной зажим.
Вроде все ничего. Сделай глубокий вдох.
Тонкое по ощущению? И все же, все же… Насколько неплоха вторая строфа, настолько легковесна первая: зашел в собор, послушал хор, поставил свечку, да и назад. Прогулялся…
Или так надо — сыграть на контрасте?
Не знаю…
ДЛЯ КОНТРАСТА
Напутствие отца-старика детям (Радищев, «Путешествие из Петербурга в Москву»): «Я лучше желаю, чтобы во младых летах ваших вы были распутны, расточительны, наглы, нежели сребролюбивы или же чрезмерно бережливы, щеголеваты, занимаяся более убранством, нежели чем другим».
Сначала подумал: вот же глупость! Я сам против сребролюбивости и чрезмерной бережливости, но зачем крайности — вместо этого быть распутным, расточительным и наглым? А потом понял: противопоставление — художественный, усилительный прием; нужен контраст.
ЗАМЕТКИ НЕТЕАТРАЛА
Я не театрал, но Пётр Кобликов, главный редактор журнала «Детское чтение для сердца и разума», друг Валерия Золотухина, человек деликатный, предупредительный, заботливый, мне при каждом удобном случае устраивает встречу с театром Юрия Любимова. И я вижу глаза актеров, глядящих в зал, вижу, как они с ним взаимодействуют (и зрители со временем начинают чувствовать себя действующими лицами!), вижу, как герой и персонажи меняются в течение спектакля. Прибавить к этому искусство драматургии — и вот вывод: театр — более профессионален, нежели кино. Потому что в кино всего этого нет. Да и смотрит актер не в глаза зрителей, а в камеру.
В кино может сниматься любой, и с большим успехом. Какой прекрасный актер Владимир Жириновский!
КАКОЙ ПРИНЦИПИАЛЬНЫЙ!
В Мариинке — «Борис Годунов», в зале Николай II. После одной из сцен артисты опускаются на колени и поют гимн: таким образом они решили подать прошение на высочайшее имя о прибавке зарплаты. Из-за кулис выходит Шаляпин — раскланяться с публикой, и… тоже опускается на колено.
Максим Горький расценил это как раболепие. Отношения прекратились.
Прошло много лет. И Шаляпин приехал к писателю на Капри. Помирились. Но сколько времени потеряно для дружбы!
И какой момент в этой истории ложится на душу? Конечно, примирение. А разрыв отношений — недоразумение, глупость; и кто о том случае сегодня вспомнит? Может, певец растерялся, не сориентировался, или попросту не смог иначе… А тут сразу — высокие принципы. По-моему, дружба дороже (если это дружба). Хотя почему «по-моему»? Ведь она и так оказалась дороже: победила. Нам на радость.
АНЕСТЕЗИЯ
Взял почитать рассказы Александра Иличевского. После «Матисса» ничего у него не читал. А чем не понравился «Матисс»? Впечатление осталось такое, будто автор подгонял роман под премию. Старательная стилистика — именно это смутило. Вот к Ольге Славниковой — никаких претензий, напротив, с превеликим удовольствием ее читаю. Это как сидишь в филармонии и слушаешь, допустим, скрипичный концерт. Скрипач играет мастерски, но вот — трудное место… ох, слава богу, пронесло, молодец, хорошо сыграл! А другого скрипача слушаешь — и забываешь о технических трудностях, спокоен за него. «Другой скрипач» в моем случае — Славникова, «первый» — Иличевский, крепкий, изобретательный стилист.
Оттого и обидно. Есть в «Матиссе» такие выражения… ну, в общем, так по-русски как будто бы не говорят. Книга передо мной, листаю… Вот нашел три места в самом начале романа, хватит и найденного.
«…на улице, поглощенной спинами, походкой пешеходов, суетой торговцев, клерков, возбужденной иноходью подростков, от метро целившихся на клубные вечеринки, ленивой наглостью дорожных, муниципальных, рекламно-щитовых рабочих…». Улица поглощена спинами, суетой, походкой, иноходью, наглостью… Не слишком ли смело?
«Биография Вади была настолько же выдуманной, насколько и правдивой. Мера его вживания в присочиненные хитросплетения была так глубока, что сам он давно уже утратил грань факта». Разве так можно сказать? И нужно ли было стремиться к такой сложности построения предложения, оправданно ли это? Не утрачивает ли предложение «грань факта»?
Дальше. Вадя не пел — он мычал, «без мотива, и потом распевался, его густой баритон набирал силу, глубину, вырисовывалась даже не мелодия, а речитативный рисунок». Но ведь речитатив, с какой стороны ни крути это понятие, — род вокальной музыки… Итак, Вадя «не пел», но — «распевался»; у него — «не мелодия» — но все-таки, получается, — музыка. И вот он «словно бы обнажал смысл слов, теперь лишенных мелодической анестезии». Анестезия — это, попросту говоря, отсутствие чувствительности; можно расширить и так: отвлечение от чувствительности (увлекшись каким-то занятием, забыть, например, о боли). А что такое «мелодическая анестезия»? Что значит «быть лишенным мелодической анестезии»? И что же, в конце концов, выделывал с песней Вадя?
Иличевский умеет музыкально строить фразу. Уверен, что и музыку тонко чувствует. Потому и взял его новую книгу. Хочу все же убедиться, что он настоящий писатель.
ДОРВАЛСЯ
Нина Краснова прислала мне по электронке фотографию: я с Олегом Хлебниковым (на дне рождения Евгения Рейна, 29 декабря 2010 года). Когда она успела нас щелкнуть? — не помню…
…С провинциальной непосредственностью я подошел к поэту, держа бокал шампанского: «Олег Никитич, я хочу вам прочесть одно из лучших стихотворений во всей мировой поэзии». Хлебников добрыми и какими-то уж очень пьяными глазами, размытыми за толстыми очками, посмотрел на меня с благосклонным удивлением.
Куда вы делись, круглые отличницы,
взыскующая совесть класса нашего,
общественные интересы с личными
не очень гармонично сочетавшего?
«Олег, пошли, нас на машине подвезут!» — дергала поэта незнакомая мне дама. «Да подожди ты! Мне читают мои стихи!» — растерялся Хлебников.
Я продолжал:
Днем наши судьи, по утрам и вечером
родительской заботы средоточие…
Что с вами стало в мире недоверчивом,
не знающем про ваши полномочия?
(В моем прочтении вопросительных знака было по меньшей мере три.)
«Да пойдем же, без нас уедут!» — настаивала дама. Хлебников в задумчивом изумлении возразил: «Но мы же можем поехать и на метро…»
«Сапожник работает прямо на улице!» — с вызовом заявил я даме. После чего Олег Хлебников окончательно раздумал ехать на машине, и его пришлось оттаскивать от меня силком.
Ничего страшного: я все равно не помнил этого стихотворения наизусть. Выучу специально: вдруг случится новая встреча. А пока цитирую по книжке:
Сапожник работает прямо на улице –
среди листьев лип, между струй дождя.
На погоду жмурится, на прохожих щурится,
над работой сутулится миг спустя.
Заворожен я этой странной участью,
этой древней свободой среди сует:
делать дело свое и тщетой не мучиться,
и глядеть вокруг, если дела нет.
Ах уж этот взгляд! Этот взгляд особенный –
среди листьев лип, между струй дождя,
сквозь меня, сквозь вас — в космос адресованный –
к башмаку прикованный миг спустя.
СПОКОЙСТВИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Есть такая знаменитая музыкальная пьеса у Джона Кейджа: «4 минуты 33 секунды»: в течение указанного времени пианист сидит у рояля, не прикасаясь к нему. А есть и знаменитая «Поэма Конца» Василиска Гнедова (после названия воспроизводится чистая страница). Конечно, эти произведения — за пределами искусства, все-таки нужен звук! Он есть у Геннадия Айги, его самое короткое стихотворение «Спокойствие гласного» выглядит так: на середине страницы — буква «а». И у Айги куда больше тишины, нежели у Кейджа и Гнедова. Интересно, существует ли музыкальное произведение, в котором — только одна нота?
ЛЮБИТЕЛИ
Ладно, когда любители говорят: «нравится — не нравится». Но когда о литературе, живописи, музыке они начинают убежденно, безапелляционно излагать свои суждения, мне становится скучно, стараюсь уйти от разговора.
Этой проблеме уже много лет. Ну вот, например, как ясно и четко сказал о ней Иван Алексеевич Бунин: «На врачебный консилиум зовут врачей, на юридическую консультацию — юристов, железнодорожный мост оценивают инженеры, дом — архитекторы, а вот художество всякий, кто хочет, люди, часто совершенно противоположные по натуре всякому художеству».
ОСУДИЛ АЛЕКСАНДРА ЧЕХОВА
Впервые Антоша Чехов побывал у дедушки, управляющего имением Марфы Голицыной (дальние окрестности Таганрога), с братом Александром летом 1871 года. У меня об этом есть большой очерк «Грусть по донецкой степи» (в сети он выставлен), в котором я взял грех на душу: поспешно осудил Александра Чехова. Цитирую себя:
«Как живописует Александр Павлович приезд мальчиков к деду и бабке? В их глазах они прочли досаду: мол, черт принес! Потчевали Александра и Антона всего лишь хлебом, чаем, молоком и жареными голубями. И это при том, что дед — убежденный домостроевец, беспокоящийся о родне (известны, например, упорные его хлопоты о дочери Александре, о ее муже и сыновьях). Да к тому же — могло ли такое произойти в деревне, у безбедных хозяйственников? Еще сюжет: гуляя по деревне, мальчики увидели женщин, полоскавших белье. Узнав, что дети приехали к деду Егору, женщины сменили улыбки на ледяное молчание. Все до единой! Хотя деревенские жители (сохранившие, кстати, свою приветливость до сих пор, — во всяком случае, в тех местах), прекрасно знают, что дети не виноваты в грехах их родственников… К прочему Александр Павлович пересказал следующие местные были. Однажды Егор Михайлович возвращался вечером домой. Кто-то поперек дорожки натянул бечеву; дед упал, на него набросили мешок с мукой, связали, так и валялся, пока его не обнаружила Ефросинья Емельяновна. В другой раз, тоже исподтишка, вымазали голову смолой и вываляли в перьях; бабка потом долго скоблила — не могла смолу отскоблить…
О чем говорят эти истории? Пожалуй, не столько о дедушке, сколько о самом Александре Павловиче, бойком публицисте, очеркисте, сочинителе рассказов и даже романов на потребу публике, лишенном, видимо, каких-либо этических норм, ибо — свою близкую родню, корни свои он выставил на посмешище перед всем честным народом. Ради дешевой заманухи он не пожалел и дорогого человека, жалко оправдываясь после своих россказней: может, и не такими уж плохими они были, дед и бабка? — нет, все-таки они были лучше…
Великий писатель Антон Павлович Чехов не позволял себе подобного…»
И ниже:
«Михаил Павлович Чехов вспоминал об Александре: он страдал запоями и в эти периоды особенно много писал; а потом сам же страдал от своих писаний».
В чем мой грех? Александр Чехов на самом деле — человек с прекрасными литературными способностями, у него живые, остроумные, увлекательные, изящным слогом написанные газетные статьи о жизни старого Таганрога (перепечатывались в ростовской культурно-просветительной газете «Дар», почившей в 1999 году); читаешь — не оторвешься! А я в запале негодования об этом позабыл и «расправился» с Александром Павловичем… Нынешние журналисты так свободно и вдохновенно, как Чехов, писать не умеют. Каюсь; вношу поправку; теперь дело за тем, чтобы повторить публикацию.
ПЕЙЗАЖ САВИЦКОГО
Недавно узнал, что художник-передвижник Константин Савицкий — уроженец Таганрога. Земляк, значит… Он был первым директором Пензенского художественного училища; потому картинная галерея в Пензе носит его имя. Особенно нравится мне в ней сам Савицкий — его «Полдень», обыкновенный, будничный пейзаж: там, где река намыла отмели, стоят, словно отбывая повинность, неподвижные коровы; вода — непонятного цвета (небо еще не определилось с освещением); все застилает неокрепший солнечный свет — дело, видно, идет к жаре; на небе тучки, по берегам — луга, чуть в стороне — три хаты; вдалеке — лесок. И в простоте этой — какое-то здоровое чувство жизни, гипноз извечной красоты, которой будто и не важно, из каких деталей она состоит.
Нет, без искусства жить невозможно.
В ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗНАКОМСТВА
«Многотрудное соитие с ландшафтом», «вошли в живые бронхи дельты», — неважное начало, подумал я. Но скоро Александр Иличевский затянул меня в стихию своего рассказа, и я, забывшись, блуждал с ним по затерянному острову, образованному двумя волжскими протоками. «Древняя страна, некогда сгинувшая здесь, в Дельте, под наносами эстуария великой реки, проходила сквозь меня сверкающими глыбами воздуха, дымным дыханием очагов, ровным жестким ходом пастбищ… Смесь восхищения и жути переполняла меня. Я не хотел и вспоминать о своем прошлом мире, он словно бы не существовал. Смерть наяву очаровывала меня, и если б друзья тогда меня сыскали, я бы сбежал, чтобы хоть еще немного продлить это ощущение затерянности, попытку проникнуть в забвение…»
Хороши и другие рассказы. Психологизм, настроение, скрытый напряженный гул, близкая мне стилистика. Только вот без «но» опять не получилось. Мне автор представляется, как бы это сказать… эмигрантом, давно оторванным от родной языковой среды и оттого, что ли, излишне смелым. Я не могу понять, что значит — возвращаться «во властную существенность чуждого сверхсознания». Как это выглядит — «погрузил стопку в губы»? Автору мало одной «бескрайности», ее нужно еще и «умножить»: «близость моря распахом умножает бескрайность»?
Или я просто еще не готов воспринимать такую образность, такие конструкции?
ИЗ «ПУТИ ЖИЗНИ»
«Путь жизни» Толстого читал очень, очень давно, делал выписки. Листаю сейчас — вижу: кое-что тогда упустил. В общем, мысли не новые, но отлично выражены, нужно помнить:
«Глубокая река не возмутится от того, что в нее бросить камень; так же и человек. Если человек возмущается от оскорблений, то он не река, а лужа».
«Когда я говорю: “Я не могу этого сделать”, я выражаюсь неверно. Я должен сказать, что я не мог этого сделать прежде. То же, что в каждую минуту настоящего я могу сам с собою сделать все, что захочу, это я несомненно знаю. И хорошо человеку знать это».
«Почти всегда, поискав в себе, мы найдем тот же грех, который мы осуждаем в другом. Если же мы не знаем за собой именно того самого греха, то стоит только поискать, и мы найдем еще худший».
«Остроумное осуждение — это дохлятина под соусом. Под соусом не заметишь, как наешься и всякой гадины».
А ЖИЗНЬ ПРОХОДИТ
Не нужно ни с кем спорить, ни с кем воевать. Во-первых, очевидно, что жизнь для этого слишком коротка. Во-вторых, стоит только сосредоточиться на каких-то обидах, нападках, распрях, — и во всем этом если не погрязнешь с головой, то уж точно часть энергии, — своей, родной! — растратишь попусту. Мало того, что от злобы не получаешь для себя никакой выгоды, так ведь еще и вредишь себе.
Меня тут стали посвящать в подробности местной окололитературной борьбы — я отмахнулся: неинтересно.
НИКОГО, КРОМЕ МАШИНСКОЙ
«Я, пожалуй, пресытился хорошими поэтами, больно их много, — посетовал мне в письме Кирилл Ковальджи. — Давно нет сильных личностных явлений, как сто лет назад. В наше время последним был Бродский (на свету) и, пожалуй, Блаженный (в тени)».
Понимаю: в литературе остается всего несколько имен… Но душа не соглашается. Читая хорошего поэта, словно бы забываешь о «явлениях». И слово «хороший» как-то не произносится: замечательный! больше и читать никого не нужно!
Ерунда, конечно. Но именно так я чувствую при чтении стихов Ирины Машинской (не всех, конечно: усложненный синтаксис затрудняет душевный отклик, или, если сказать иначе, — удлиняет путь к сердцу). Может ли на таком прекрасном русском писать человек, лет двадцать назад сменивший место жительства на Америку? Вот он, ответ:
После ночного моря, после прибоя в полночь,
юркнув во двор винограда, калитку попридержать –
пес подымает голову, — крадучись мимо полных
ведер, вспугнуть рукомойник — и света не зажигать.
Всей темнотою сад ложится на подоконник.
Постою еще у распахнутого окна.
Стая отстала волн — ну, отдыхай от погони,
с косточками внутри, с кожицей тонкой луна!
Светлые виноградины катятся по небу,
нежную форму косточки язык заучил наизусть.
И сколько всего было сегодня в небе:
слабый фонарь фиолетовый, помнишь, мыши летучие,
влажная галька звезд…
ТОГДА И БУДЕШЬ САМИМ СОБОЙ
Вот еще из толстовского «Пути жизни»:
«Есть старинное изречение: “de mortuis aut bene, aut nihil”, то есть: о мертвых говори доброе или ничего. Как это несправедливо! Напротив, надо бы сказать: “о живых говори доброе или ничего”. От скольких страданий это избавило бы людей. И как это легко! О мертвых же почему не говорить худого? В нашем мире, напротив, установилось вследствие обычая некрологов и юбилеев говорить о мертвых одни преувеличенные похвалы, — следовательно, только ложь. А такие лживые похвалы вредны потому, что сглаживают в понятиях людей различие между добром и злом».
Толстого дополню Шеллингом: смерть уносит в человеке случайное, сохраняется только его сущность, — «после смерти он есть просто Он сам».
ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ БОРЕЦ
— Злобная у вас получилась статья. Ну что за выражения… (я перечислил). Вы понимаете, что тем самым уподобляетесь своему недругу: говорите на языке, который он вам задал, принимаете его правила игры. А где дистанция? О какой победе тут говорить, если вы ставите себя на одну доску с ним. Это ведь — уже поражение, — до начала борьбы, — если уж вы называете это борьбой…
— Ну я же писатель! — говорит мне автор «криминально-психологических драм». — Я не могу не выражать свои эмоции!
«Кроме эмоций, писателю нужна еще и голова», — хотел я сообщить беллетристу, да смолчал: с какой стати я должен его поучать? Я спросил, он ответил; по-моему, получилось вполне красноречиво. Точка.
ВЕКТОР РАЗДУМИЯ О ФАКТОРЕ ПРИСУТСТВИЯ
Чувство юмора меня подвело… Читаю предисловие Данилы Давыдова к сборнику Ирины Машинской «Волк»:
«Неопределимость поэтики автора через какой либо термин — читай, этикетку — на первый взгляд, ставит перед говорящим о нем задачу либо сугубо описательную, перечисление черт, сложение наблюдений, критический импрессионизм, — либо спекулятивную, требующую изобретения несуществующей номинации». Ничего никто ни от кого не требует; скорее к делу! — тороплю я автора. Однако тот не спешит: «Впрочем, сама ситуация современной поэзии, ситуация ряда исключений из запланированных традицией рядов, языков, синтезирующих несовместимые, казалось бы, подходы к письму, позволяет говорить о сущностных принципах авторских поэтик».
Три раза перечитал — ни-че-гошеньки не понял! Стал перескакивать через строчки:
«Позиция поэтической личности предстает особенно значимым феноменом»… «контексты и переклички необходимо отметить, они на некоем первоначальном уровне способны задать вектор раздумий»… «Машинская не выбирает формальные конструкции, но наделяет их максимальной структурной содержательностью»… «столкнемся… с экзистенциальной констатацией, чистым переживанием факта присутствия в этом мире»… «Локусы», «метасюжет», и даже «метапозиция»… А «установок» у поэтессы, оказывается, сколько: «установка высказывания», «гармонизирующая установка», «установка на разговорность», «установка на произносительность», «установка на устность…»
И вдруг дошло: да это же злая пародия на заумных критиков! Данила Давыдов написал эту чудовищную, нечитаемую, неусвояемую галиматью, чтобы их всех окончательно высмеять! Другого объяснения не вижу: ну не может поэт (а Давыдов — поэт) так писать.
Досадуя, что попался в расставленную им ловушку, теперь я стал закатываться смехом:
«Установка на устность, прочитываемая с помощью многочисленных и разнообразных стилистических, синтаксических, стиховых, фонических маркеров, никак не мешает “бумажному” существованию этих стихотворений; более того, устная установка вчитывается в текст после нашего с ним ознакомления, это — стратегия автора, имманентно проявленная, конечно же, в текстах, но “сокрытая” до поры до времени, вовсе не обязательная для прочтения самих стихов…»
Прекрасно! Великолепно! Я зааплодировал.
…Только автор все ж перестарался: критики пишут не столь ужасно. И бедная Ирина Машинская оказалась крайней. Мне-то самому, процентов на шестьдесят, непонятны ее стихи, но это же не повод — украшать книгу такими диссертациями.
ЭТО ЖЕ НЕ МАРКСИЗМ…
«Сначала все верили в марксизм-ленинизм, в идеалы коммунизма, а потом сразу ударились в религию; не верю я им…»
В этом обобщении есть правда, но я бы так не формулировал. Я говорю иначе: не хватает простоты чувства.
ВСЕ О ТОМ ЖЕ
Что за люди: ну не могут жить без критиков! Вот ведь как верно сказал поэт Виталий Пуханов, удивляющийся, зачем автору нужно знать мнение критика о себе:
«Текст не станет лучше, не станет понятнее, оттого, что кто-то прочел и высказал суждение. И совсем непонятно стремление отдельных “читателей” ограничить, к примеру, поэзию пятью — шестью именами. Стремление тем еще идиотское, что механизмов такого ограничения сегодня просто не существует. Мне совершенно не мешает присутствие тысяч поэтов в информационном поле. Наоборот, помогает увидеть, что очередные пять-шесть избранных по версии критика N ничем не лучше, а то и похуже десятков иных “пятерок-шестерок”, а многие милые моему сердцу поэты вообще ни в какие списки не входят (наверное, информационное поле бережет их светлые имена для моего списка). Ценен опыт чужой любви или растерянного непонимания, напряженных попыток понять. А плоды отрицания, развернутые суждения на основе твердого неприятия и нелюбви, неинтересны».
Подписываюсь! Смущает только: может, и Виталий Пуханов не может без них, без критиков? Зачем он их затрагивает, — людей, которых нет в литературе?
Впрочем — как это нет… Есть, и еще какие критики: Пушкин, Григорьев, Фет, Анненский, Блок, Винокуров, Владимир Корнилов, Кушнер, Соснора, Гандлевский, Айзенберг (если закрыть глаза на подчас утомительное превосходство ума в его работах), Ковальджи, Лариса Миллер, Андрей Тавров… и так далее. Да и то… Некрасов разошелся с Фетом только для того, чтобы Владимир Соколов спустя лет сто написал: «Со мной опять Некрасов/ И Афанасий Фет». Только для этого.
НАС ПРИЗЫВАЮТ ПОЭТЫ
Развиваю мысль Виталия Пуханова.
Ограничивать себя пятью-шестью именами поэтов может, по-моему, только иностранец: предпочитая, допустим, Лермонтова, Тютчева, Мандельштама (можно вставить сюда и современные имена), и не интересуясь Боратынским, Фетом, Анненским (и так далее)… Может ли себе такое позволить пишущий по-русски писатель? Может ли он так себя ограничивать, назначив себе пятерку любимых (а то и троицу)? И это при таком неисчерпаемом нашем богатстве! Да не мы их, а они нас — достойные поэты — призывают к чтению!
«Неужели этих строк раньше не было? А что было: пустое место, вакуум? — задаюсь я вопросом, когда читаю замечательные, недавно родившиеся стихи. — Как же без них протекала жизнь?!»
Конечно, иногда меня «заносит», и я кого-то перехваливаю. Но этот «простительный» период длится всего день-два-три.
ДЕВУШКА ПОД ЗОНТИКОМ
Шел без зонтика, попал под затяжной, яростный ливень: капли лупцуют по лицу, повсюду бурные ручьи. Прохожие торопливы, недовольны, брезгливы; я щурюсь: вода затекает в глаза. Навстречу — девушка под зонтиком: идет, как-то не особо и спеша, смотрит под ноги со спокойной улыбкой, лучше сказать — с доброй снисходительной насмешкой: «Ничего себе разошелся!..» (конечно, она могла думать и не о дожде, да это не важно). Я замедлил шаг, перестал щуриться, мне стало весело: вот погода чудит!
И вообще в жизни есть невзгоды, к которым именно так и следует относиться: когда что-то не ладится, срывается, теряется, разбивается, кто-то нагрубил; да мало ли. Что касается людей — они ведь тоже часть природы: их слова, поступки могут рождаться стихийно. Причем впоследствии могут о них не помнить: меняется настроение, меняется ситуация, да и с одного «я» человек переключается на другое, на третье свое «я». А могут и жалеть (мы же об этом можем никогда и не узнать).
Легче, легче нужно к жизни относиться. Без обид. Это я напоминаю самому себе. К счастью, получается. Почти никогда не обижаюсь, не держу зла. А если и помню его — делаю вид, что не помню. А зачем помнить? К тому же никто ведь меня не заставляет общаться с тем, с кем я не хочу.
Что-то я тут расписался. А все девушка с зонтиком. Весна!
