Ида Швидель

Яркие страницы моей жизни. Зарисовки из моего прошлого

«Помню», как я родилась. Мамины потуги и крики вызвали у меня просто ужас, и я изо  всех сил старалась удержаться в своём уютном гнёздышке. Мама и прежде принимала меры к тому, чтобы от меня избавиться:  прыгала с табуретки, парилась в бане, пила какую-то отра-ву. Но я не сдавала жизненных позиций. Однако страх быть нелюби-мой, нежеланной остался на всю жизнь. Наконец, меня всё-таки извлек-ли. От страха перед открывавшейся перспективой я закричала благим матом. Какой-то субъект в белом посмотрел на меня с восторгом и сказал, что родилась здоровая рыжая красавица.

В моей будущей жизни некоторые будут меня недолюбливать, но найдутся и без основания восторгающиеся, как этот доктор. Единствен-ное, чего мне хотелось, – это услышать похвалу из уст мамы, но так я её и не услышала. Когда моя свекровь начинала безудержно хвалить своего сына, мама отстранённо говорила: «Мне своих детей хвалить не надо, они сами за себя говорят».

Многие сейчас пишут воспоминания. Я не решалась, полагая, что это никому не интересно. Но вот ко мне обратилась внучка с просьбой рассказать о себе. Перед ней я бессильна. Конечно, это будут только зарисовки из моего прошлого.   

Родилась я в буржуазной Латвии. Нечто подобное нахожу теперь в Израиле, может быть, поэтому мне легче принять эту жизнь. В 1940 году в Ригу вошли советские танки. Трудно передать словами ликова-ние толпы. Мы с Ивариньшем, пятилетним сыном жандарма, тоже были радостно возбуждены. Ничто не предвещало беды. Но буквально через несколько дней  исчезли не только его отец, но  мать, бабушка и ни в чём неповинный ребёнок. Говорили, что их сослали в Сибирь. Оттуда никто из них не вернулся. Зато были выпущены их тюрем политзаключённые.

Евреи были в эйфории, наконец-то, пришли свобода, равенство, братство. Но тут же закрыли еврейские школы с преподаванием на иврите. В буржуазной Латвии  были еврейские (с преподаванием как на идиш, так и на иврите), польские и другие школы. Начался новый этап жизни. Арестовывали не только инакомыслящих, но за любое критическое высказывание.

Следующим ярким пятном в моей жизни было воскресенье 22 июня 1941 года. Я была в пионерском лагере и из разговоров взрослых поняла, что случилось. Решила убежать, но лагерь  был расположен далеко от дома, а дороги я не знала. Поняла, что надо идти вдоль трамвайных путей, которые и привели меня домой. Наш двор я не узнала, он был перекопан траншеями. На подоконнике кухни сидела незнакомая девочка. Оказалось, к нам приехали брат отца с дочкой, о существовании которых в семье даже не подозревали.

В 1918 году дедушку и трёх его сыновей, служивших в Красной Армии, захватили в плен белополяки. Старика и моего 13-летнего отца, сильно избив, отпустили, а двух старших братьев расстреляли.  О том, что одному из них удалось выбраться из ямы, никто в семье не знал. А он все эти годы жил в Витебске, окончил рабфак, вступил в КПСС, женился и о себе не подавал никаких известий. Появился «на экране» утром 22 июня, чем вызвал переполох, сравнимый с  началом войны.

 

 

С первого же дня войны стало небезопасно проходить по улицам: фашистские молодчики стреляли из окон домов и с крыш. Родители решили отправить меня с дядей в Витебск. Думали, война продлится несколько недель. Никто не сомневался, что «наше дело правое», и мы победим. Но я закапризничала, не согласилась ехать без мамы. Так мы оказались в эвакуации. Пока добирались до пункта назначения,  пришлось голодать, пить воду из луж, и, вдобавок ко всему, нас обстреливали немецкие самолёты. Мы успели выбежать из теплушек, в  которых ехали, и папа прикрыл меня своим телом. С тех пор не переношу гула самолётов. 

Ехали мы в Казань, а попали в Ульяновскую  область, где прожили три года, пухли от голода, мёрзли, так как не было ни тёплой одежды, ни обуви. Одна пара валенок на меня, маму и двоюродную сестру Клару, которая всю войну прожила с нами. Не буду описывать, как деревенские дети с криком «жиды, жиды приехали» ощупывали нам головы в поисках рогов. Но не могу не упомянуть русскую старушку, которая стала стыдить ребят. Из её уст я впервые услышала, что Христос, Дева Мария и все апостолы были евреями. Больше со случаями антисемитизма я там не встречалась. Когда мы уезжали, нас провожала целая толпа доброжелательных людей.

Зато в Ульяновске, куда мы переехали, чтобы быть поближе к службе отца, мне пришлось нахлебаться! Школа, в которой училась, находилась далеко от дома, в снег и в дождь приходилось топать до неё в колодках, привязанных к подошве верёвками. Если картину дорисо-вать дырявым оренбургским платком – вместо пальто, – непригляд-ность моего внешнего облика станет очевидной. И всё это на фоне благополучных девочек, упитанных и довольных жизнью, в красивых пальто, с капорами. Им не пришлось столкнуться с тяготами эвакуации, с холодом, голодом. Не пришлось в десять лет перекапывать замёрзшую землю в поисках картошки, которая случайно осталась не выкопанной. Они жили в другом мире и не поняли бы меня, если бы пыталась им объяснить.

В одну из перемен нам давали ломтик белого хлеба и кусочек сахара. Получив свою долю, я сразу убегала домой. Откуда им было знать, что я жду-не-дождусь своего пайка, чтобы отнести его малень-кому голодающему братишке, мне даже в голову не приходило не только откусить кусочек, но даже лизнуть.

Сейчас представляю себе, какое отторжение вызывали у одноклас-сников мой внешний облик и непонятное им поведение. Они обраща-лись ко мне только во время контрольных по математике. В эти минуты  я чувствовала себя счастливой.

На одном из уроков учительница заинтересовалась национальнос-тями учеников. Узнав, что я еврейка, меня решили проучить. Я шла домой, а за мной увязался весь класс. С криком: «Жиды! Воюете только в Ташкенте!» – в меня бросали комками заледенелого снега. Пришла домой с разбитым в кровь лицом. Мама написала о случившемся классному руководителю, но та не отреагировала. В школу ходить больше не хотелось, да, «к счастью», не пришлось: заболела.

 

 

Сразу после войны вернулись в Ригу. Вся мамина семья погибла в гетто. Наша квартира была занята, а дворник в суде свидетельствовал, что мы там никогда не жили. Хорошо, что сохранились домовые книги. Про нашего дворника, с которым мы до войны играли, и который никак не выделял еврейских детей, соседи шептали, что при немцах он выбросил еврейского младенца с пятого этажа. Но сообщить, куда следует, отказывались, боялись.

В школе, куда я поступила, было много евреев, и атмосфера была довольно тёплая, но учиться мне было трудно: я много пропустила и чувствовала себя взрослой, хотя в классе были дети намного старше меня. Вместо школы, ходила в кино и просиживала по несколько сеансов, пока родители меня не разоблачили. Оправдывалась тем, что они сами развлекаются, а меня никуда не пускают и превратили в няню. Дошло до того, что братик называет меня мамой. Я защищалась и видела, что отец понимает меня. С тех пор один раз в неделю меня стали выпускать «на волю», потребовав, чтобы впредь никогда не обманывала. Я сдержала слово.

В школе стало интересно. Но в 6-м классе произошёл неприятный случай, который повлиял в последующем на моё отношение к юношам. Маленький, невзрачный Симка Эстеркин предложил дружить с ним, на это я смущённо ответила, что «ещё пляшу под мамину дудку». Это был первый мальчик, который обратил не меня внимание, и я похвасталась подруге. Каково же было моё удивление, когда назавтра дверь мне открыла она вместе с Симкой, и он прямо с порога набросился на меня с обвинением в клевете. С тех пор никогда ни с кем не делилась успехом. И все пять раз, что мне делали предложения, сомневалась в серьёзности. Боялась, что женихи  отрекутся от своих слов.

Не помню только, как отнеслась к предложению своего будущего мужа, с которым счастливо прожила почти 57 лет. Михаил был надёжным, верным другом, который был всегда рядом в самые тяжёлые  минуты. Скажу больше: никогда меня  не критиковал. Послушать его, так я ангел с крылышками. Наверное, это была  благодарность за моё отношение к его маме, которую он боготворил.

 

 

После окончания школы я решала, на какой факультет поступать: на  юридический или физико-математический. Мама была против того и другого, она с детства внушала мне, что будущее моё в музыке или медицине. Я же понимала, что барабанить по восемь часов по клавишам не для меня. Медицина тоже была мне противопоказана. Моя мать была инвалидом: после родов простудилась и тяжело заболела, операцию по удалению легкого ей делал профессор Минц, тот самый, который оперировал Ленина. В то время исход таких операций был печальным, в живых никто не оставался. Мама выжила только благодаря силе воли, но на спине остался пожизненный свищ, в который вставлялась резиновая трубочка, и через неё вытекал гной. Промывать рану приходилось мне, маленькому ребёнку. А она  просила, чтобы я тёрла рану сильнее и сильнее мочалкой. Трудно передать чувства, которые испытывала и которые вынуждена была  скрывать от взрослых.

В выборе профессии я победила. Меня поддержал папа. В отличие от матери, у него был лёгкий нрав: всегда ровный, спокойный, ласковый, любую напряжённую обстановку мог разрядить шуткой. Мне никогда не приходилось видеть, чтобы он хмурился. Отец много читал, особенно любил Достоевского и Льва Толстого, не понимал, как я могу читать «Мир» и пропускать «Войну». Он был трудоголиком, не помню, чтобы когда-нибудь пользовался отпуском. Работал в поте лица, чтобы обеспечить красавицу жену, которую безумно любил, и детей. К сожалению, он рано умер. Все, с кем мне в дальнейшем пришлось встречаться, отзывались о нём с пиететом.

Школу я окончила в 1951 году. В стране царил разгул антисеми-тизма. Надежды поступить в Москве или Ленинграде не было, поступа-ла в Казанский юридический институт, успешно сдала экзамены и была зачислена приказом. Но тут грянул гром среди, кажется, чистого неба. Прибыл представитель прокуратуры и вызвал «на ковёр» меня и ещё еврейку из Латвии. В присутствии всего бомонда института началось судилище. Мои «оправдания», что прошла по конкурсу, а у Софы Хайт отец погиб на фронте, и она проходит вне конкурса, на судей не возымели воздействия.

Кстати, небольшое отступление: никто, кроме меня, не знал, что она не Софа, а Сара. Представляю, какой бы это вызвало ажиотаж. Не могу понять, почему у русских людей имена Сара и Абрам вызывают  смех. Нелепо было то, как Сара скрывала свои имя и отчество: в паспорте у неё стояло – Сара Мордуховна, в аттестате – Софья Мордуховна, в комсомольском билете – Сара Максимовна, а в дипломе уже Софья Максимовна. В документах фамилию изменить не удавалось, зато при знакомстве или в квитанциях она представлялась, как Грачевская или Граевская. Фамилии эти – при ярко выраженной семитской внешности – шли ей как кобыле седло. Из-за этой внешности ей, бедной, пришлось много настрадаться: и дразнили, и квартиру не сдавали, и с кавалерами была напряжёнка. Мне было легче: коренное население не узнавало во мне представительницу «любимой» нации. Скрывать не хотелось и подставляться не хоте-лось, но гордость мешала замалчивать. Многие из молодёжи были индифферентны, тем не менее, во избежание лишних проблем, в мужья  хотелось еврея.

Итак, когда я спросила, в чём мы провинились, прокурор объяснил: «Вас пошлют на южный Сахалин, а вы захотите на южный Крым». На вопрос, кто эти «ВЫ?», нисколько не смущаясь, пояснил: «Вы – евреи». 

Прошла целая жизнь, а я до сих пор краснею за своё  поведения. Не пристыдила ни его, ни своих товарищей по комсомолу, с которыми ещё вчера весело проводила время, а трусливо пролепетала: «Куда нас Родина пошлёт, туда мы поедем». Не знала, как сообщить родителям, что меня исключили, ведь успела телеграфировать, что поступила. Как не сошла с ума от переживаний?! Каждое утро являлась в институт до прихода ректора, чтобы потребовать свои документы. Грозилась добиться приёма у Сталина, хотя прекрасно понимала, что сделать ничего не смогу. И вдруг в одно прекрасное утро, вместо очередной отговорки,  ректор послал меня на лекции. Что это было? Похоже, он оказался просто честным и порядочным человеком.

Были студенты, которые отвернулись от нас, как от прокажённых, к счастью, остались и друзья, а Руф Смирнов, парень с нашего курса, даже сделал предложение выйти за него замуж. Он никак не мог по-нять, почему евреев так не любят. Как я могла объяснить то, что явля-ется для меня загадкой до сих пор. Поступали ещё предложения помо-щи, руки и сердца, а один друг, участник войны, офицер, предложил обменять паспорт. Представляете: отец еврей, мать еврейка, а я русская. Естественно, я отказалась.

Когда закончила первый курс, институт расформировали, и всех студентов послали поближе к родным местам. Мы с Сарой попали в Минск. Белоруссия нас встретила неприветливо. Ректор рекомендовал забрать документы, ссылаясь на антисемитизм. Он хорошо знал, о чём говорил. Нам даже не хотели сдавать  квартиру, не стесняясь при этом называть причину. (В буржуазной Латвии в «Дом офицеров» тоже не впускали собак и евреев.)  В институте обстановка была ничуть не лучше. При молчаливом участии всей группы один из студентов, участник партизанского отряда, начал упражняться «в остроумии», рассказывая анекдоты про евреев. Никто его не одёрнул, но и не смеялся, что уже было прогрессом. Мне пришлось дать ему отпор. С тех пор всегда, если предоставлялась возможность, говорила, подчёркивала, что я еврейка. К моему удивлению, это воспринималось, если не с пониманием, то и без комментариев. Девочки-еврейки, проучившиеся в этой группе до нашего прихода, рассказывали, как натерпелись от издевательств. Но всё течёт, всё меняется: отношение к нам кардинально  изменилось.

Вскоре я встретила свою первую любовь, Макса Зальцберга. Он только что вернулся после армии и пришёл к нам со своей сестрой, с которой  мы с Сарой учились.

В Макса влюбилась с первого взгляда, хотя красотой он не  отли-чался, в сущности, умом тоже. Сейчас, оглядываясь назад, не могу понять, как могла увлечься им. Но мы любили друг друга, любили сильно, страстно. Физической близости между нами не было – так я была воспитана, такова была мораль того времени. Оправдано ли было такое поведение – судить не берусь. Расстались мы из-за необоснован-ной ревности, которой он меня донимал. Очень скоро я вышла замуж за Михаила, но поставила условие: никогда не устраивать мне сцен ревности. По натуре я не вертихвостка, не лгунья, не умею строить козни. Мне кажется, чтобы изменять, надо иметь перечисленные качества. Возможно, ошибаюсь, но мужу не изменяла, хотя не всё было так безоблачно.

По окончании университета я осталась без распределения, радо-вало, что не из-за национальности. Отец сумел договориться с директо-ром Курсов для ИТР и руководящих работников, что я буду там читать лекции по трудовому законодательству. Дома долго обсуждалось, как отблагодарить его, деньгами боялись оскорбить. Решено было к празднику преподнести большую хрустальную вазу, в которую положить бутылки шампанского, коньяка и шоколадные конфеты. Мать каждый день ходила в комиссионку, но большие вазы не попадались. А директор, между тем, «кормил отца завтраками», пока не отказал. Мои родители были настолько наивны, что боялись обидеть человека взяткой, я же осталась без работы. В стране было перепроизводство юристов. Была я молодой и, говорят, не дурна собой, поэтому  пришлось выслушать не одно оскорбительное предложение. Работы не было, а кушать хотелось. Хотя я была уже замужем, муж зарабатывал гроши, еле сводили концы с концами. Жаловаться не хотелось, да и некому было. Отца уволили с работы: не догадался новому начальству дать на лапу. Я стала брать деньги за репетиторство, чем раньше занималась из альтруизма. Все мои ученики успешно окончили школу и поступили в средние и высшие учебные заведения. А я всё надеялась найти работу, если не по специальности, то близко к ней. Поэтому почти ежедневно ходила в суд, надеясь устроиться хотя бы секретарём. Секретарь суда тоже кормила меня «завтраками», а я исправно приходила. Но однажды  была ошарашена её заявлением, что меня уже вчера приняли. В действительности приняли черноволосую пожилую  женщину, в то время как я была молодая и рыжеволосая. Что нас объединяло, так это национальность. Чинуша так «любила» нас, евреев, что мы все ей казались на одно лицо. Расстроенная, стояла я в коридоре суда и обдумывала, как преподнести эту новость мужу. Казалась себе такой никчёмной, ни на что не годной. Не хотелось жить.

И тут случилось чудо, перевернувшее всю мою жизнь. Ко мне подошла женщина, как потом оказалось, бухгалтер суда, Мебель Любовь Борисовна, и сказала, что давно за мной наблюдает, но впервые видит меня  расстроенной.  Я ей поведала, что со мной произошло. Приказав никуда не уходить, она куда-то удалилась. Не было её минут десять, но мне они показались вечностью. Вернулась со старшим судебным исполнителем, Ефимом Фактором, и моя судьба была решена, – меня приняли судебным исполнителем, о чём я и мечтать в то время не могла. Судебными исполнителями работали бывшие судьи и прокуроры, а не вчерашние студенты.

 Коллектив у нас был неплохой, но работа была не по душе.  Тяжело описывать у людей имущество, тем более, когда его было кот наплакал. Старалась по возможности составлять протоколы об отсутствии такового. Вначале должники хотели меня отблагодарить, но вскоре поняли, что я не беру, и кошельки уже при мне не открывали. Недаром говорят: «Земля слухом полнится».

Не знаю, из каких соображений, но моя начальница позвонила в прокуратуру и рассказала о моих необыкновенных способностях. Было такое ощущение, что она предположила, что я её подсиживаю, хотя с моей стороны не было никакого повода. Меня вызвал начальник отдела кадров прокуратуры республики, рассыпался в любезностях и предложил должность следователя. Я предлагала оформить меня стажёром – из-за отсутствия опыта боялась не справиться.

Но вот он открыл мой паспорт и… буквально позеленел, всю его любезность ветром сдуло. Он стал подробно мне объяснять, почему не может издать приказ сразу, что следователь, на место которого меня прочили, ещё не подал заявления об увольнении. Пришлось напомнить ему, что меня вызвал он, а исход мне был заранее известен, его я неоднократно проходила.

И тут он допустил тактическую ошибку, обвинив меня во лжи. С тех пор, как обещала папе не лгать, слово не нарушала. Если до того я спокойно рассказывала о том, как меня исключали из института в Казани, как в Минске не хотели принимать, как отказывались принять на работу, когда, как и он, открывали паспорт, – то теперь перешла на крик. Впервые я кричала и не могла остановиться, предложила ему позвонить в Минск ректору института. Я даже вспомнила  своего деда, сражавшегося с белополяками, а закончила фразой: «Советская власть решила бороться с 18-летними детьми?!» На этом мой пыл иссяк.

Каково же было моё удивление, когда он вдруг произнёс: «Вы будете у нас работать». Неужели ему стало стыдно? Евреев в прокура-туру не принимали с 1951 года. Он пригласил прокурора города Пахомова, долго с ним совещался и принял меня в прокуратуру Кировского района, а это, между прочим, центральный район Риги.

Может быть, определили туда, потому что прокурором был еврей. Кстати, прекрасный человек и умница. В прокуратуре все, кому было не лень, задавали мне один и тот же вопрос: каким образом мне удалось попасть сюда. «Как сороке-воровке», – отвечала я и, протягивая ладонь, загибала пальцы. Было оскорбительно выслушивать намеки. В то же время понимала, что новая еврейка в стенах прокуратуры – нонсенс.

Не успела я углубиться в работу, как меня послали в суд под-держать обвинение за притоносодержание. Проституции, как известно, в стране «не было», но притоны были. Спрашивается: для кого? По этой статье участие прокурора не нужно было. Дело не стоило выеденного яйца. Но я волновалась, что не справлюсь. Послушать моё выступление пришёл прокурор района Михлин. Увидев его, я чуть сознание не потеряла, но стоило мне произнести: «Товарищи судьи», – и все сомнения куда-то исчезли. В дальнейшей моей работе перед выступлением всегда волновалась, но после первых же слов обращения к суду успокаивалась, и моего состояния никто не замечал.

Свою речь я раскрасила примерами из литературы, выступала темпераментно и красочно и ждала если не похвалы, то хотя бы одобрение начальника. Но меня постигло горькое разочарование: Михлин сказал, что не услышал прокурорского выступления. Была сражена наповал.

Помощником прокурора по уголовно судебному надзору была Эльвира Цауне, приятная молодая женщина. Её почему-то в срочном порядке перевели в отдел жалоб прокуратуры республики, а меня назначили на её место. Опять поползли слухи. Но меня они мало волновали, беспокоило, справлюсь ли. С судьями нашла общий язык. Особенно с Лейнексом и Григорьяном. Они оказались очень человеч-ными и вникали в суть дела. Никогда не рассматривали дело формаль-но. В прокуратуре основная масса тоже стала относиться ко мне с уважением, что для меня было особенно ценно. Хотя случались и провокации.     

Однажды, вернувшись из отпуска, узнаю, что мне влепили выговор за неоформленный вовремя материал, который обнаружили у меня в столе. Дела секретарь выдавала нам строго под расписку, а мы держали их в сейфе. Но я от секретаря ничего не получила, и подписи моей, естественно, не было. Никогда не могло произойти, чтобы я была небрежна в работе: слишком дорого она мне досталась. И вообще, это не свойственно моему характеру.

Вторая провокация тоже не удалась. Во время войны Судного дня коллеги начали меня пытать, что происходит в Израиле. Сказала им, что «Би-Би-Си» не слушаю, но если они не верят нашей прессе, пускай слушают «Голос», то есть заграницу. Решила себя подстраховать и им дать правильное направление, если вопрос их действительно интересует.    

 

 

Моя работа была трудной и физически, и морально. Залы судебных заседаний не отапливались, поэтому часто болела ангинами. Но на работу вызывали в любом состоянии, не помогал даже бюллетень. Особенно выматывали выездные заседания суда, продолжавшиеся иногда до двух часов ночи. Не могла я также без слёз участвовать в делах несовершеннолетних, грабивших газетные киоски ради курева и сладостей, которые там продавались. Иногда им перепадали гроши. В основном, это были дети из неполных семей, у некоторых матери были алкоголичками. Как ни болело за детей сердце, приходилось отправлять их в колонию для несовершеннолетних.

Моральное удовлетворение получала, когда закон  торжествовал в борьбе с разбоем, грабежами, изнасилованием, совращением несовер-шеннолетних. Но к делам по изнасилованию относилась с большой осторожностью. Всё не так однозначно. Мне несколько раз удалось помочь сластолюбцам избежать тюрьмы: те просто недоплатили проституткам или вообще отказались от оплаты, оговор не вызывал сомнения. По-другому обстояло дело с извращенцами. Закон преду-сматривал слишком мягкое наказание, а дети, пережившие травму, не могли избавиться от её последствий всю жизнь. Не уставала говорить об этом с начальством, но «воз», кажется, и поныне там.

К сожалению, «недолго музыка играла», пришлось уволиться с работы, в этот раз «по собственному желанию». Мой брат был ярым сионистом и в 1968 году, когда правительство чуть приоткрыло дверь для выезда евреев, решил уехать в Израиль. Наша мама, памятуя, с каким трудом мне удалось устроиться на работу, разрешение ему не давала. Узнав об этом, я уговорила её: если он сейчас не поедет на Юг, то рано или поздно власти его сошлют на Север, шутки с Советской властью плохо кончаются. В итоге всё равно потеряю работу. Перед братом же поставила условие: не указывать меня в анкете. Но недаром говорится: «Сколько верёвочке ни виться…». Меня выдала коллега Васина, каким-то образом связанная с КГБ.  Ей настучал практикант, друживший с евреем. Не думаю, что парни имели злой умысел, но цепочка сработала. Однако, как сообщила та же Васина, эта «многоуважаемая» контора разрешила мне продолжить работу, а брата не выпускать. В прокуратуре меня тоже удерживали. Пришлось лечь в больницу и получить справку о болезни сердца. Оно у меня действительно барахлило.

 

 

После работы в прокуратуре устроиться юрисконсультом было несложно, но ведь я уволилась «в связи с болезнью». А без работы не прожила бы материально.

Если прокуратура находилась в центре Риги, то теперь до производственного объединения приходилось добираться троллейбу-сом и электричкой. Но, кроме того, что теряла много времени на дорогу, потеряла и в зарплате. Ко всему, ещё и коллектив был ужасным, антисемитским. Прежний юрисконсульт не мог выдержать царившей там атмосферы. Сработаться с ними мне стоило больших усилий. Зато директор была умницей, и мы с ней сразу нашли общий язык. Но вскоре её сняли. Руководить предприятием назначили другого, но и с ним работать было одно  удовольствие.  Предприятие начало выполнять план. Он построил для меня просторный кабинет. В подчинении у меня был толковый, интеллигентный латыш, который оказался наркоманом, и студентка юрфака.

Но через некоторое время я перевелась в другое объединение, которое было в центре. И ближе к дому, и прогрессивка, и коллектив более цивилизованный. Директор вначале меня нелюбезно принял, он решил, что я соглядатай  министерства, но очень быстро мы с ним сработались. Он был умным человеком, хотя и слишком суровым и даже грубым. Но мне, слава богу, он никогда не нагрубил, наоборот, мы стали «не  разлей вода».  К большому сожалению, он погиб в авто-катастрофе, и его место занял главный инженер, ничего не смыслящий в законах. Простой псковский мужик не желал подчиняться требованиям закона, а считал, что закон должен подчиняться ему. Начал он с того, что выжил всех начальников-евреев.  План перестал выполняться, люди сидели без прогрессивки. Зато сразу разжился любовницами и устраивал  на рабочем месте оргии. Было у него поползновение  избавиться и от меня, но это было не в его власти: меня мог принять и уволить только министр.

Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что вела себя не лучшим образом. Не старалась спокойно переубедить его, если он начинал спорить, а, подчеркнув красным карандашом нужные места в коммен-тариях по трудовому законодательству,  клала их перед ним и молча выходила из кабинета. Не предполагала, что это лучший рецепт, но он стал послушным, как ребёнок. Только позже поняла, что он всё делал, чтобы угодить своей компании. Сам же был не злым, просто не очень умным человеком. Его вскоре сняли с работы.

Новый директор был представителем молодого поколения, умным, грамотным и толковым руководителем. Работать с ним было одно удо-вольствие. В нём чувствовалась хватка. Позже я узнала, что он разорил предприятие, продав ценное оборудование во Францию. Его не остано-вило, что бедные рабочие,  вкалывающие всю жизнь по три смены и получающие за свой рабский труд гроши, останутся без средств к существованию.

       Однажды произошёл такой случай. Ко мне в кабинет пришла ткачиха со словами: «Почему вы не уезжаете в Израиль?! Уезжайте!»  Я страшно расстроилась, обидно было слышать такие слова от рабочей, интересы которой я защищала перед руководством. Еле сдерживаясь, спокойно спросила, чем евреи лично ей помешали. То, что услышала в ответ, растрогало меня до слёз. Женщина поведала, что в цеху сейчас прослушала лекцию члена общества «Память», который открытым текстом обвинял евреев во всех грехах, что из-за них народ живёт плохо, что они-де пятая колона. Поэтому она опасается, что опять начнут убивать евреев.

То, о чём она рассказала, было известно, однако заставило приза-думаться: не пора ли, действительно… Страшно за сына, за маленькую внученьку, ведь совсем недавно, в Великую Отечественную, вырезали всю мамину родню, и в семье мужа уничтожили 51 человека, причём многих до прихода в Ригу немцев.

В 1990 году встал вопрос о переезде в Израиль, а ведь всего пару лет до этого я гостила там и была твёрдо уверена, что никогда не приеду на ПМЖ. Признаюсь, страна понравилась и люди, и климат показался не страшным, хотя стоял палящий сентябрь, я просто «купалась» в лучах солнца, а синий цвет неба не описать словами. Как можно сравнить его с прибалтийским, серым, в вечных тучах?! Но в новой стране надо прижиться. Знать язык, а иврит, как я слышала, так просто не даётся. Моя профессия требует не только знания законов, но и владения языком. К тому же возраст, в СССР я уже получала пенсию. Кому нужна старуха, да ещё не очень здоровая?  Не последнее место в этом решении занимал страх расстаться с друзьями, общение с которыми очень ценила. Однако, как ни было тяжело, сыну разрешение бы дала. Он, слава богу, отказался нас с мужем покинуть.

Но обстановка в стране накалялась. Фашисты вылезли из укрытий. Появились подмётные письма с угрозами. Надо было не уезжать, а убегать, пока не поздно. Сын согласился, но невестка решила сначала посетить Израиль, чтобы разведать  обстановку. Мои возражения, что устроиться с каждым днём будет тяжелее, так как многие ринулись в Израиль, не возымели действия. Пока путешествовали, пока оформляли документы, пока получили разрешение, шансы быстрее и лучше устроиться были упущены. «Раздели» нас под липку, за всё надо было платить. Вывезти разрешалось по 30 кг на человека. Ещё нам на двоих с мужем – 285 долларов. Но мы были рады, что успели. Боялись, что опять опустится железный занавес. Никто не предполагал, что развалится такой колосс, как СССР. 

Тех, кто ехал в Израиль, полагая, что это рай на земле, – ведь евреи столько настрадались, теперь, приобретя свободу, относятся друг к другу по-родственному, а в стране царит справедливость, – постигло глубокое разочарование. Я ехала без иллюзий. Со слов мамы знала, что еврейский капиталист такой же эксплуататор, как любой другой,  поэтому ничего для нас с мужем не ждала. Мечтала лишь, чтобы сын с невесткой  устроились по специальности, чтобы внучка не стеснялась своего еврейства. Возможно, кого-то покоробит последняя фраза, –тогда  они забыли свои детские ощущения. Но я не забыла. Больше всего меня возмущает, когда мне говорят, что никогда не сталкивались с антисемитизмом. Так, недавно один «умный» человек в подтвержде-ние этого сказал мне, что ему даже говорили, что он не похож на еврея. Я такие «комплименты» получала неоднократно. Это всегда вызывало у меня гнев: значит, мои родители, тети, дяди априори плохие, только я одна  белая и пушистая. Это ли не проявление антисемитизма?! Как можно было в той стране не встретиться с этим отвратительным явлением? Уже в детском саду малыши страдали. Никогда не забуду, как мой четырёхлетний сын, дрожа, спросил меня: «Наш папа еврей?» На вопрос, кто он, – картавя, ответил: «русский». Оказалось, что все мы русские, только его отец еврей, потому что говорим по-русски, а тот на идиш. Каких трудов стоило переубедить его. Он плакал и кричал, что не хочет быть евреем, что евреи плохие. Пришлось забыть про интернационализм и воспитать в нём самоуважение. Я не знаю ни одного еврея из Латвии, которого обошла эта проблема.

На Украине и в Белоруссии дела обстояли не лучше. Мои знакомые евреи из России тоже прошли через этот ад. Латыши ненавидели нас не так открыто. У них есть ещё один объект для «тёплых» чувств: это, конечно, русские, которых продолжают преследовать до сих пор. По отношению к легионерам, убивавших евреев, не щадивших даже младенцев, можно судить об их лояльности.  Однако всех латышей не хочу и не могу обвинять. Как в каждом народе, есть и есть…

В связи с этим вспоминается один эпизод. Я была зам. председателя объединённого профкома суда и прокуратуры. Каждую весну мы распределяли между секретарями одну комнату на даче, а незамужних женщин с детьми было шесть или семь. Несмотря на то, что эта комната выделялась каждой только на две недели, из-за неё велись серьёзные баталии. Ещё бы, кому не хотелось провести часть отпуска на Рижском взморье! Но на этот раз всё обстояло иначе. Хотя я не претендовала на дачу, все женщины отказались от комнаты и предоставили её мне на целое лето. Оказывается, председатель профкома рассказал им, что мне некуда девать ребёнка. А ведь секретари были латышками. Вот и суди после этого. Никогда не забуду их отношения ко мне. Они мне доверяли свои секреты, в частности, одна рассказала, что её отец был лесным братом. Сердце облилось кровью, значит, этот человек убивал моих соплеменников. Но дети за родителей не отвечают.

К сожалению, в СССР этот постулат превратился в пустой лозунг. Сколько детских судеб было искалечено! Слава богу, эта чаша миновала меня. Мои родители были аполитичны, никогда не слышала,  чтобы они хвалили или осуждали власть. Может быть, при моём отсутствии они были более откровенными. Не пойму, где брат набрался сионистских идей. Но должна отметить, что Израилю мама очень обрадовалась, как, думаю, все нормальные евреи. Папа не дожил до этого: умер в 1958 году.

 

Итак, я ехала в Израиль без всяких иллюзий. Что нас могло ожидать? Муж проработал в Латвии больше 40 лет, я больше 30-ти. Молодость прошла там, здоровье уже было подорвано. Не хотелось менять устоявшийся порядок жизни, тем более что только-только выкараб-кались из вечной нужды, но решились на этот шаг, как большинство, из-за детей. 

Не буду скрывать – я Ригу любила и считала её своей родиной. Это сейчас некоторые бывшие коммунисты ходят в синагогу, как раньше на партсобрание, и рассказывают, как мечтали оказаться на Земле Обето-ванной. Просто «бедным» не повезло: Америка перекрыла им дорогу.

Мне, несмотря на своё прокурорство, удалось избежать членства в партии. Это было совсем не просто. А в Америку, Австралию, тем более, в Германию, никогда бы не поехала. Зачем менять одну антисемитскую страну на другую?!

Но того, что ждало нас в Израиле, тоже предугадать не смогла.  Мы приехали в апреле 1990 года. Наплыв новых репатриантов был неимоверный, правительство такого не ожидало. Ни одно государство, даже самое богатое, не справилось бы. Всё это было понятно даже тогда, но от этого легче не стало. Пришлось, как большинству новоприбывших, выхлебать полную чашу… На работу нас не принимали, даже винтики крутить за три шекеля в час. Наконец, мне удалось устроиться метапелет, то есть ухаживать за стариками. Зарплата мизерная, но я и такой была рада.

Одна хозяйка была с Украины. В 1924 году её отец-раввин  с семь-ёй бежал от преследования. За действия советской власти она решила взыскать с меня – эксплуатировала, как только могла. Заставляла  выно-сить на балкон тяжёлый матрас и только там его выбивать. Ежедневно  мыть  большие окна, хотя по договору я не должна была этого делать. К счастью, однажды это увидела её дочь, и моя каторга закончилась.

В семье из Австрии хозяин решил поднять мой уровень и познакомить с телевизором. На полном серьёзе он спросил, знаю ли я, что это такое?  Я  решила не разочаровывать его и с таким же серьёзным видом переспросила, что же это такое. Так продолжалось про любую технику, которую он мне  показывал. Солист хора Венской оперы, он решил просветить меня и в этой области. Но тут я не выдержала, и, когда он запел арию из «Травиаты», стала подпевать. Вы не представляете, что с ним сделалось! С тех пор во время уборки его жена ходила за мной по пятам с кружкой кофе, вырывая из рук тряпку. И, вообще, они стали относиться ко мне с большим уважением.  Ушла я от них по состоянию здоровья, но теперь она стала приходить ко мне домой, всегда с подарками для моей внученьки. Я вспоминаю эту пару с тёплым чувством. А мнение о нас хозяин составил из рассказов поля-ков, отбывавших  плен в русской  глубинке. Многие в Израиле тогда думали, что мы только что «слезли с ёлки», жили в землянках, не пользовались  холодильниками,  стиральными машинами, не говоря  уже о телевизоре. Забыли, с каким «грузом знаний»  сами прибыли сюда.

Израиль за годы становления очень изменился, особенно в 90-е, когда с большой алиёй в страну прибыло большое количество интелли-генции, профессиональных людей. Основная масса не жаловалась на трудности, а рьяно взялась за изучение иврита и за метлу. Я знала врачей, учителей, инженеров, которые работали  на «чёрных» работах.  Умные люди понимали, что без языка… это как в известной песне «и не туды, и не сюды». Со временем всё рассосалось, многие устроились.  Конкуренция была огромная. Мне до сих пор непонятно, как Израилю, молодому государству, у которого нет природных ресурсов, удалось абсорбировать миллион новоприбывших?! У олим были большие труд-ности, думаю, и правительству было не легче, но, полагаю, государство не прогадало.

Как мать, я рада за сына, который хорошо устроен, на работе поль-зуется авторитетом. А ведь в первое время пришлось поработать сани-таром в психиатрической  больнице, для чего надо было скрыть, что он дипломированный врач, которому прочили блестящее будущее.  Он и экзамены сдал с первого захода, без прохождения обязательных курсов.

Невестка тоже врач, сдала экзамены и даже устроилась в поликлинику «Леумит», но её постигло несчастье, с тех пор она прикована к инвалидной коляске. А была она не только прекрасным  врачом,  но замечательной пианисткой.  

Внучке Авиве, когда приехали сюда, было 4 годика. Естественно, она стала настоящей израильтянкой, отслужила в армии, хотя из-за болезни матери могла этого избежать. Сейчас Авива получила вторую степень по юриспруденции и трудится в юридической конторе. 

В моей семье каждый испил свою чашу. Думаю, достаётся всем, кто решается на кардинальное изменение жизни. Главное – не сдавать-ся!  И искать позитив. На свою жизнь в Израиле я жаловаться не могу. Получаю пособие, которого худо-бедно хватает на проживание. Не приходится обращаться за помощью к сыну. Выделили нам с мужем приличную квартирку, а в Риге  мы годами жили в коммуналке.

Сколько себя помню, всегда писала юморески и стихи, но только для себя и друзей. А в Израиле меня печатают сразу в нескольких жур-налах. Юморески больше не рождаются, зато пишу, что подсказывает сердце. А это такое удовольствие!

Первый роман написала в четырнадцать лет. Только окончилась война, и я, конечно, писала о ней. Под мою диктовку его в амбарную книгу записывала Даша Ляг, моя одноклассница. В процессе  написа-ния поняла, чтобы быть писателем, надо жизнь знать. Когда приехала в Израиль, уже кое-что о ней знала.

В 1998 году я познакомилась с Мариам Самари, которая предложи-ла мне написать детектив и привела ко мне редактора журнала «Коммерсант». Он пришёл с женой. К их приходу я подготовила две главы, и мне предложили заключить договор. Но я не была уверена, справлюсь ли, и отказалась. Когда роман «Дай мне убить тебя» был написан, «Коммерсант» обанкротился. Работала над ним меньше полу-года. Писался он легко и быстро, потому что я основывалась на реальных событиях.  Действительно, в 60-х годах прошлого столетия в Риге был зверски убит зубной техник (эта же банда совершила ещё ряд зверских убийств). Я присутствовала на судебном заседании, когда бандитов судили. И меня на самом деле поразил внешний облик руководителя  банды. Это был красивый, элегантный молодой человек, с безупречными манерами, прекрасно владеющий речью. С трудом верилось, что он не только спланировал все преступления, а сам в них участвовал. Но все доказательства были налицо. И сам он в суде вёл себя вызывающе, бравировал совершёнными злодеяниями, издевался над правоохранительными органами, не сумевшими разоблачить их в течение нескольких лет, хотя действовали, как он выразился, «у них под носом».

В 2002 году вышел в свет первый номер журнала «Начало», в котором мне предложили напечатать несколько глав из романа. Но тогда мне казалось, детектив надо читать сразу весь, а журнал выходит один раз в год. Позднее поняла, что за это время роман уже полностью был бы опубликован, но что поделаешь. В 2013 году я, наконец, дала своё согласие, и несколько глав напечатано в №12.

А в журнале №1 опубликовали десять моих стихов. До того, как серьёзно заболела, читала свои стихи по клубам. Принимали их хорошо, думаю, потому что публика у нас благодарная. В журнале «Начало» меня печатали во всех номерах, вышедших на сегодняшний день. Писала о любви, изменах, про испанскую инквизицию, про гибель евреев во Второй мировой войне и даже о гладиаторах. Как меня туда занесло, сама не пойму. Среди детективов есть написанные на основе реальных событий. Если в судебном процессе, описанном в первом романе, я не участвовала, то в рассказе  «Не руби сук» описала дело, в котором участвовала в качестве обвинителя. Двое подростков, семнадцати и четырнадцати лет, ради наживы пытались убить актрису театра юного зрителя. События описаны верно, но подробности планирования преступления, разговоры юных преступников между собой, их мысли моя фантазия, как, впрочем, в каждом рассказе.

Меня часто спрашивают, почему пишу и где беру материал. Признаюсь, для меня это загадка, но не перенести свои мысли на бумагу – выше моих сил. Мои произведения напечатаны также в журналах «Русское эхо», «Ступени», «Мысль», «Возвращение в Сион».

Написанные, но не опубликованные материалы, кроме, разумеется, первого своего «детища», после смерти мужа я уничтожила. Жалею ли об этом? Не знаю. Сожалею, что в статье «Мы не имеем права на ошиб-ку», опубликованной в 2005 году в журнале «Ступени», не была настолько смела, чтобы откровенно передать своё ощущение происхо-дящего в стране, поэтому статья оказалась беззубой, хотя должна была звучать набатом. Я голосовала за Ариэля Шарона и была потрясена тем, как он обошёлся с поселенцами. Нам ещё отзовётся. Таково моё убеждение – не  сионистки, но человека, искренне любящего свой народ.

Жалею, что  некоторые евреи покидают эту необыкновенную стра-ну. Моё твёрдое убеждение, что нет в мире ни одной страны, где евреи чувствовали бы себя по-настоящему в безопасности. И дай бог, чтобы не случилось несчастья, подобного Катастрофе.

Горжусь ли чем-нибудь, что написано мною? Определенно, гор-жусь. Например, такими стихами, как: «И это я мишень», «Памяти погибших в дискотеке», «Бабушке», «Шахид», «Европе», «Швейцария – Израиль», «Париж». Считаю, что и среди лирических есть достойные.

О чём мечтаю? Хочу написать рассказ или статью о несправедли-вом отношении в Израиле к полукровкам, у которых только отец еврей. В  СССР многие из них были евреями и страдали от этого. А здесь их еврейство не признаётся. Причём полукровок, у которых только дедуш-ка еврей, признают своими. Под эту марку приезжают люди, никакого касательства к нам не имеющие. Более того, не понимающие наших проблем, а иногда даже заражённые бациллой антисемитизма. Хотя среди моих родственников нет таких, понимаю, как им обидно.

Наконец, я искренне благодарна людям, которые помогали мне в Израиле преодолеть трудности.

 

…Вот и подкралась незаметно старость. Украсила лицо морщинами, покрыла волосы серебром. Но в старости есть и свои плюсы. Если в юности засыпаешь до того, как успеваешь положить обе ноги на кровать, но встаёшь с трудом, что грозит  опозданием в школу, институт, на работу, то тут милое дело:  встаёшь легко – что днём, что ночью, никуда не надо торопиться. Можно целый день лежать, нежить-ся в постели, ссылаясь на плохое самочувствие. И это не единственное преимущество. Чего только стоит получение ежемесячного пособия! А возможность поохать, пожаловаться на здоровье, на детей, внуков, соседей, в конце концов, на врачей и правительство! Да мало ли на что можно поворчать. Кто бы дал нам такую возможность в молодом возрасте? Так что, старейте, друзья, на здоровье! Себе и окружающим в удовольствие.

 

ИДУМОЧКИ

 

 1. В спортивных состязаниях самое  интересное последние шаги к

     финишу. Последние шаги к финишу жизни самые  муторные.

 2. Ненависть – результат  страха или зависти.

 3. Дети сапожников страдают королевским высокомерием.

 4. Движущая сила прогресса – зависть.

 5. Цель вступающих в брак  превратить партнёра в  собственность.

 6. Надо быть очень знаменитым, чтобы позволить себе говорить

     глупости и срывать при этом аплодисменты.

 7. Евреев мало,  но шума много.

 8. Ирония – прикрытое высокомерие.

 9. Чем глупее, тем высокомернее.

10. Неужели я такая дура, что мне надо говорить, что я умная.

11. Умными мы считаем того, кто нас понимает или делает вид,

      что понимает.

12. Ноги у неё от ушей, жаль, что в ногах нет извилин.

13. Хорошо, когда над тобой смеются вместе с тобой,

      в противном случае – это оскорбительно.

14. Известность красит и урода.

15. Однажды обманув, не удивляйся, что тебе не доверяют.

16. Чем становишься старше, тем больше цепляешься за жизнь.                           

17. С годами становишься мудрее и понимаешь, что  самое ценное –

      здоровье, не надо волноваться по пустякам.  Но как это осуществить?

18. Злой  человек никогда не поверит в бескорыстную доброту.

19. «К хорошей жизни быстро привыкаешь».

      Но привыкнуть к жизни во дворце – совсем нелегко.

20. Хамство  надо пресекать сразу и в корне, иначе оно –

      как снежный ком.

21. Годы дают жизненный опыт, но не ум.

      Дурак в юности с годами становится старым дураком.

22. Самонадеянный совет часто проводит к плохим последствиям.

23. Мозг не успевает включиться, а язык уже работает.

24. Совет хорош, если дан вовремя.

25. Слышу иногда о себе такое, чего не только не знала,

      но даже не догадывалась.

26. Невежи любят давать советы. Они всё «знают»  и никогда

      не сомневаются в своей правоте.                                                         

27. Остерегайтесь ссор! Поссориться легче, чем потом помириться.

К списку номеров журнала «НАЧАЛО» | К содержанию номера