Стихи из Италии

Стихи А. Е. Смирнова – это та встреча с поэзией, о  которой нельзя говорить без трепета. Из глубин, сквозь толщу времени  поднимается она в напечатанных строчках, в звучащем голосе, в сердцах.  Словно бы отодвигается наше время с его случайностью, модой и  мимолетностью, и на поверхность высвобождается то общее, что объединяет  истинных любителей поэтического слова. А. Е. Смирнов – наследник русской  классики: интонирование, строфика, образность, сама ткань его поэзии  носят отпечаток былого времени, иногда в пародийном, занимательном ключе  (стилизации под "найденные" стихотворения Козьмы Пруткова или венок  сонетов в стиле поэзии XVIII века), иногда – со всей строгостью  серьезной поэзии, в которой мы узнаем наследие Ахматовой, Бродского,  Мандельштама, Блока, ровно как и наследие "золотого века" русской  поэзии, прежде всего, Боратынского, а также песенные интонации Визбора и  Окуджавы. При таком широком культурном багаже, стихам Смирнова присуща  редкая гармония, точность и простота. Предлагаем вниманию читателей  стихотворения итальянского цикла, напечатанные в сборнике "Зимняя  канавка" (М.: Воймега, 2012), устное чтение которых посчастливилось  услышать вживую автору этого предисловия.

 

Юлия Бобрышева, Новосибирск

 

 

ПЬЯЦЕТТА 1

 

Что может быть уютней, чем пьяцетта?

На площадь опущу, как из ларца,

Придерживая кончиком пинцета,

Собор и три игрушечных дворца.

Зажгутся в окнах алые бумажки.

К дверям придет, сверкая сбруей, конь.

И маска вырвет поцелуй у маски,

Прижав перчаткой белую ладонь.

 

Февральский вечер плоским звоном лютни

Тебя окликнет коротко: «Постой!..»

Вновь невидимки затевают плутни

На полутемной площади пустой.

А в глубине погасшего собора,

Где лишь ночник рубиновый горит,

На шалости их смотрит без укора

Тот, кто в конце времен заговорит.

 

Ну, а пока, узорную манжету

Из бархатного выпростав плаща,

Возьми, как первообраз розы, эту

Живую жизнь без долгих рифм на «ща»,

И прикоснувшись теплыми губами

К изогнутым, что чаша, лепесткам,

Тому, кто неотлучно вместе с нами,

Воздай хвалу, как я ее воздам.

 

 

ГАБРИЭЛИ

 

У счастливца Габриэли

На душе сегодня праздник.

Очень весело и бурно

Он в бутыль вино долил,

Отхлебнул и в самом деле

До утра решил отставить,

Но как следует подумал

И решенье изменил.

 

И совсем прекрасно стало

На душе у Габриэли,

И маэстро, солнцу низко

Поклонившись, вышел на

Плиты, залитые ало,

Где пахучие горели

На закате флорентийском

Капли доброго вина.

 

И, минуя двор Сената,

Улыбнулся Габриэли,

Улыбнулся виновато

И счастливо. Может быть!

Пусть менялись меценаты,

Отменялись юбилеи,

Но к закату есть соната,

И ее не отменить.

 

И по улочке столь тихой,

Столь тенистой и уютной

Шел притихший Габриэли,

Что – как чудо из чудес –

За оконной паутинкой

Освещенный профиль юный

Улыбнулся на мгновенье

И нечаянно исчез.

 

И цветными, что бесценно,

Леденцами, как подарок,

На счастливца Габриэли

С неба высыпался дождь,

И струею семицветной

Било солнце из-под арок,

И, качаясь, плиты пели:

– Габриэли, Габриэли!

 

                  * * *

И мимолетны, и бесценны,

Как много лет тому назад,

С утра над пальмами Равенны

Снежинки влажные кружат.

 

Я слышу смех твоих хозяек.

Я верю притчам вещих книг.

Я был творцом твоих мозаик

И певчим древних базилик.

 

А ты – дитя из колыбели –

У старины не сходишь с рук,

И даже птицы оробели

Лететь сквозь обруч южных вьюг.

 

Владеет миром быстротечность,

На всем лежит ее печать.

Тебя лишь на минуту вечность

Дала мне в руки – покачать.

 

 

САН-МИКЕЛЕ

 

Памяти Иосифа Бродского

 

В идеальном порядке, где бы я ни ходил,

Аккуратные грядки легендарных могил.

Адмиралы-счастливцы, я покой ваш храню.

Хорошо ли вам спится в вашем отчем краю?

 

Кредиторы, пройдохи, дамы сердца, певцы.

Богатейшей эпохи золотые творцы.

В гуще прошлого века, в ленинградские дни

Было сказано веско средь людской толкотни:

 

Ни страны, ни погоста

Не хочу выбирать.

На Васильевский остров

Я приду умирать.

 

К вам, купцы и банкиры, как попал буквоед,

Перл космической лиры, своенравный поэт?

Да еще из России… Что, – ответьте на раз, –

Морозини, Россини, потерял он у вас?

 

В кипе тысяч ег? строф есть на этой печать:

На Васильевский остров

Я приду умирать.

 

Это было б красивым завершеньем судьбы:

К волнам Балтики, к ивам, на родные гробы.

Снисхожденье – заблудшим. Всепрощенье – врагам.

Уважение – лучшим. Всем сестрáм по серьгам…

 

Где Венеция-Север? Где Венеция-Юг?

Как заклинило реверс наших встреч и разлук!

Есть балтийские воды, черно-белый покров.

Есть дыханье свободы – Адриатики зов.

 

Между ними не версты – между ними века.

Тот, чьи очи отверсты, знает наверняка

И меняет свой выбор: и погост и страну –

На Венецию-рыбу, на волну зелену.

 

Здесь, в последней постели под опавшей листвой,

Островок Сан-Микеле, чужестранца укрой.

Не отринь пилигрима. Чт? он смял голенищ –

Мимо Родины, мимо дорогих пепелищ!

 

Не ищи лжепророка в том, чье сердце, плеща,

Износилось до срока у Отчизны в клещах.

Не венками обвитый – под пинками суда

С не прощенной обидой он ушел навсегда.

 

Говорящих фамилий преумноженный сонм –

Бродит тень его или погружается в сон

В первом – дантова ада – самом легком кругу,

Где как будто не надо быть у Неба в долгу.

 

Голос там на полтона ниже, чем на земле.

Как в саду у Платона, там туманы к зиме.

Этих сумерек дымка не доступна живым.

Имярек-невидимка, мир смятеньям твоим.

 

 

ГОНДОЛЬЕР

 

Лакированный лоск чернокожей гондолы.

Красных кресел качнувшийся строй…

Все «коньки» по бортам к отправленью готовы.

Время сумерек. Скоро шестой.

 

В полосатой футболке, наверное, маркой,

В шляпе с лентой, к воде под углом

Ты с покатой кормы, наклоняясь под аркой,

Длинноруким вращаешь веслом.

 

Среди пегих ущелий кирпичного сада,

Тусклых окон, похожих на клей,

Ты скользишь, и вода шевелится усато

Прямо п?д носом лодки твоей.

 

Живописных дремот византийская сирость

Столько зим эти стены пасла!

Да еще тишины застоявшейся сырость.

Да трава, что свисала с весла.

 

Невозможно тут клавиш бренчанье от скуки,

Барабан – вышибаемый клин.

Здесь уместны едва различимые звуки

Уплывающих вдаль мандолин.

 

Я не брошу в канал корабельного лота.

Здесь иная живет глубина.

Отошедших столетий дрожащая нота

В лабиринты руин вплетена.

 

Гондольер не спешит, потому что недвижны

Здесь эпохи – не то что вода.

Украшенье фронтонов – парадные ниши

Никогда не заглянут сюда.

 

Остров – в книге морей одинокое слово,

А над ним дни и ночи туман.

Осмотрительность, может быть, прежде другого

Есть в характере островитян.

 

Аккуратно проплыть мимо каменной кладки

Под моста изогнувшийся свод.

Наши помыслы долги, а плаванья кратки.

Не длинней полосы этих вод.

 

И когда в поворот, что назначен судьбою,

Впишет нас водяная тропа,

Ты исполнишь, от стен оттолкнувшись стопою,

Островной осторожности па.

 

 

ВЕНЕЦИЯ

 

Я знаю, в этом городе должны

Жить только те единственные тени,

Чьи дни при жизни были сочтены,

Как в воду уходящие ступени,

Где серая когорта январей,

Лагуны ветром ?т моря гонимых,

Проходит, как цепочка фонарей,

По низким берегам неисцелимых.

 

Что делать мне под хмурою стеной

С моей веселой памятью о солнце?

Одиннадцать столетий за спиной

Блестят, как крошки золота на донце.

Ночной прилив поднимет до плеча

Морских огней мерцающие бусы,

А в полдень ниспадает, как парча,

Стоячий плеск воды зеленорусой.

 

О, праздник света, пестрый карнавал,

Смешенье красок, шум, столпотворенье!

Большой канал похож на интеграл,

Изображенный в третий день творенья,

Изборожденный стрелами гондол,

В которых мавр везет гостей из Гавра,

А догаресса, приподняв подол,

Уже ступает нá борт «Буцентавра». 2

 

Завалены товарами мосты,

Запружены игрушечные пьяцца 3,

И чайками разубраны кресты

Под звон колоколов и смех паяца.

Венеция – подобье райских кущ,

Они, и вечны и неугомонны,

Так почему охватывает плющ

Укутанные бархатом колонны?

 

Зияют окна черные кругом.

С кем город-призрак борется в тумане?

Кто и когда с кормы косым веслом

Захлопнет ставни на дворце Гримани?

Еще не вся искуплена вина,

Еще не все оплаканы потери.

Зачем же бирюзовая волна

Стеклянные оплескивает двери?

 

Смелее, Адриатика, входи

В свой ветхий дом, в забытые покои

И хороводы зыбкие води,

Покачивая белые левкои.

Теперь я не забуду твой напев,

Над площадью гнедых коней квадригу

До той поры, пока крылатый лев

Не дочитает мраморную книгу.