Эмиль Сокольский

Из глубины души

ШУТКИ В СТОРОНУ

 


У кого-то читал: пока Глеб Горбовский пил — он и  писал хорошо (был артистичен как в жизни, так и в поэзии). Ерунда. В  последние два десятилетия он, правда, не чуждается риторики, но она его  не портит. Его стихи — вроде бесед с самим собой. Выражает мысли прямыми  словами? Да; но выражает-то — со своей, неповторимой интонацией.  Другого Горбовского быть не может.
Поздний Горбовский — искренен, даже — серьезен (кстати,  Горбовский-шутник меня всегда оставлял спокойным), но его серьезность —  «легкая», столь же органичная, сколь и его юмор. Органичная и простая,  как истинная вера. Пришла пора затеплить свечку в оскверненном храме, —  говорит он, — и теперь уж, понемножку, можно начинать и любить, и  прощать… Вот-вот, пошучивает, предложения в простоте не выстроит! Уже  можно и верить, значит… Так что «риторика» ли, «пафос» — не совсем про  Горбовского.

 


Отверстые двери вчерашнего склада.
Внутри пред иконой мерцает лампада.
Еще в этом складе — и сыро, и душно,
но можно затеплить свечу, если нужно.
Еще здесь прохладно, как в затхлой пещере,
но можно уже отдышаться — и верить!
Пусть пахнет мышами и прелой картошкой,
но можно уже начинать понемножку
любить, и прощать, и терпеть, и дарить —
к воскресшему храму дорогу торить.

 


Поэту без малого восемьдесят. Может, верою и длятся его годы?
Да: чтобы продлить его грешные дни (как пел Вертинский), иду ставить  свечку за здравие поэта. Только до совершения этого добросердечного акта  — еще:

 


Я в ширь смотрел, теперь стараюсь — в глубь.
Я видел небо, страны, горы, воды —
и посещал… литературный клуб,
бараки пьяные и трезвые заводы.
Земля кругла — без края ширь земли,
куда б ни шел ты — не упрешься в стену.
А глубь — бездонна! И ее мы обрели
не в океанах и не в космосе смятенном.
Глубь — в наших душах, в мыслящих сердцах.
В глубь уходя, нам не топтать дорогу,
не погонять лошадок в бубенцах,
а — слушать Бога… И — учиться Богу!




ИЗ ГЛУБИНЫ ДУШИ

 


Хорошие стихи. Слегка затрудненная, замедленная,  по-мандельштамовски наполненная не всегда уловимыми смыслами, речь поэта  требует повышенного внимания, вдумчивости, внутренней тишины. В его  голосе до сих пор, кажется, живет север: снега, ледяная стужа, плоские  пространства равнины и моря, прохладное неяркое лето. Он всегда смотрит  широко и далеко. Как на свой родной Салехард:

 


Что тебе до меня, тальниковая голь краесветного лета?
Вот, как остов до полюса не дотянувшего судна,
городишко-острог тянет мачты свои, и продета
косяками их млечная стынь, — высока, непробудна.
Там бараки легли топляками, прибитыми к броду,
и небесные воды с земными так зримо сомкнулись,
что, из времени выбыв, глядят сквозь высокую воду
версты гибельных шпал и дощатые оползни улиц.
И не помнит вода, сколько пришлых и разных обмыла,
беспризорный поморник кричит у Ангальского мыса, и знаю:
детям тундры не всуе воздушная брезжит могила
и сияния в ночи не напрасно живут, ни на чем зависая.

 


Константин Кравцов служил в ярославских церквях,  позже перешел в московский храм Благовещения Богородицы. Для него,  священника и поэта, на первом месте — умение видеть и слышать, и только  затем уже — говорить. Он не опьянен стихом, не кружится с ним — он идет  вглубь души. И ввысь.
К сожалению, в последнее время отец Константин почти полностью перешел  на суховатый верлибр, и мне, чтобы услышать мелодию, приходится вновь и  вновь возвращаться к первым стихотворениям:

 


При слове «север» сердце воскресает,
а почему — не знаю. Приглядись:
вот в сумерках блестит грибная слизь,
а дальше все земное вымирает…

 


Возможно, просто я пока не могу расслышать красоту их ритма. Какие мои годы!




ДУШЕСПАСИТЕЛЬНОЕ

 


Все более и более я не способен злиться, обижаться на  кого-то, не говоря уже о том, чтобы поддерживать в себе отрицательные  чувства. То есть я бессилен злиться. Ко мне рано пришло понимание того,  что человек обычно существо не слишком радостное, многое не по душе ему в  этой жизни; а совершающий недобрые поступки, даже самые незначительные,  уж точно не может быть счастливым. Потому не стоит осуждать обидчиков и  вообще придавать им большого значения. Они — в незавидном положении.
Однажды в юности Зинаида Миркина уходила от работодателя униженной, и  вдруг ее осенило: ведь вместе с ней унизили Бога, Его ударили по ней!  «Каждый человеческий поступок, более того — каждая мысль, каждое  движение души касается не только отдельного лица, к которому оно  обращено, — оно касается той таинственной Всецелости, которую называют  Богом, — вспоминала она о своих давних чувствах. — Бог включает меня в  Себя. Бог без меня — не Бог…»
Так о каком «отмщении», о каком «ответном ударе» можно вести речь? Если  грязный стол я буду вытирать грязной тряпкой — я только размажу грязь.  Нужна чистая.
Бродский, что ли, говорил: всех людей спасти нельзя, но хотя бы одного можно. Да: себя.




О ЧЕМ ВЫ, БРАТЬЯ?

 


Из дневника братьев Гонкур: «Цивилизация разлагающе  действует на человека; он все больше привязывается к творениям рук  человеческих и плюет на творение Бога».
Значит, то, что сотворено человеком — не от Бога? — или значит всего  лишь — ни к чему не привязывайся? Цивилизация виновата или пользователи?
Стоит неточно выразить мысль — и она теряет цену.




БЛИЖЕ К ПРИРОДЕ!

 


Поэзия восстанавливает утраченную гармонию,  «выпрямляет позвоночник мира» (слова Андрея Таврова). А если автор  пребывает в угнетенном состоянии, если свыкается с таким состоянием?  Поэзия долго этого выдерживать не может, она «устает», вырождается. В  конце концов, почему хотя бы иногда не ценить то, что есть? — а не  горевать о том, чего нет… Вот весна пришла, природа снова и снова  восстает от спячки, цветет, радуется, — это ли не чудо, — а человек  радоваться не желает, он не считает себя частью природы, он живет  страданием, цепко держится за него. И словно в летаргии проходят его  дни, и не подозревает он, что недовольство жизнью ведет только к ее  ухудшению.
Если не писать вдохновенно, сильно, то печаль, трагедия обернутся всего лишь унылыми жалобами.
К сожалению, и на это можно растратить свой талант. Есть примеры. Но не хочу тревожить память ушедших, обижать живых, промолчу.




ВСТРЕЧИ В ЗЕРКАЛЕ

 


Бывает, в другом человеке узнаешь себя.
В детстве я мечтал быть актером и вторым Конан Дойлем (эти желания  дополняли друг друга). Я придумывал в тетрадке свою телепрограмму и  сочинял список произведений для своего многотомника. А в реальной жизни  «исполнял роль» самого себя, наблюдая себя же со стороны. Да, раздвоение  личности. Но ведь по этой причине я избегал в себе всего некрасивого,  механического, подражательного, будничного: раздражительности,  вспыльчивости, уныния, внешней серьезности, деловитости, нахмуренности,  нескрываемого горевания… И так далее, и тому подобное. Причем без всякой  внутренней борьбы. Все шло само собой. И что бы ни происходило в жизни —  все увенчивалось гармонией. Не без помощи большой доли пофигизма, очень  мне свойственного…
Так в ком же я узнал себя? В Фаине Раневской:
«Актрисой почувствовала себя в пятилетнем возрасте. Умер младший братик,  я жалела его, день плакала. А все-таки отодвинула занавеску на зеркале —  посмотреть, какая я в слезах».
Когда у меня случались слезы, зеркало — первое дело: редчайший случай, упускать нельзя, быстрее, пока не высохли…




НА ЧЕМ ДЕРЖИТСЯ МЫСЛЬ?

 


Почему литература выше и глубже философии? Потому что  прямо высказанная мысль быстро обкатывается в сознании и теряет смысл.  Этот смысл можно обрести, оживив его — высказав мысль через образ. То  есть открыв заново эту мысль, «обновив» эту мысль…
Ну вот: и то, что я сказал — не мое открытие. Где-то, вроде бы, у  мудрого Михаила Михайловича Пришвина когда-то вычитал… Философию,  правда, он не принижал.




СПАТЬ ХОЧЕТСЯ

 


Когда приезжаешь в другой город в день открытия  конференции — бывает, на заседании тянет поспать. Главное не сидеть в  президиуме. Помню, как мучился там однажды почтенный 77-летний  литературовед: таращил глаза, вертел головой, а глаза по-птичьи  затягивались какой-то пленкой, и голова предательски тянулась к столу, —  и, почувствовав, что спит с открытыми глазами, старик резко повернул  голову к выступавшему, гневно и скорбно на него глядя, словно морально  поддерживая какую-то неожиданно услышанную суровую правду и про себя  произнося: «А ведь верно говоришь! Режь и дальше так!»
Вчера друг-хирург рассказал, как после ночного дежурства бодро пошел на  лекцию заезжего доктора медицинских наук (проходила в обычной  аудитории). Не рассчитал сил, опозорился: заснул и долго храпел — легкие  толчки не действовали, трясти его постеснялись.
А двумя годами раньше мне жаловался почтенный музыковед (ныне занимает  высокий пост в столичной консерватории): наутро после затяжного банкета  он, в числе прочих докторов наук, в консерваторской гостиной  присутствовал на встрече с высоким гостем — специалистом по русской  духовной музыке. Сел на дальнее кресло и вскоре прикрыл глаза (якобы —  чтобы глубже вникать). Очнулся от тяжелого грохота, от сильного удара в  плечо и от жуткого неудобства. Обнаружил себя на полу.




ДРУЖБА ИЛИ СИТУАЦИЯ

 


Есть у меня знакомый юрист, и он как-то высказался: а  знаешь, кто есть истинные друзья? Муж и жена. Люди, которые живут друг  для друга, заботятся, беспокоятся друг о друге, держатся друг за друга.  Поскольку существует семья, постольку существует и дружба. Не дай бог  что с кем случится — кто будет выхаживать, бегать в больницу?
Ну, логика есть… Где встречаемся с остальными? На семейных празднествах.  С кем-то выезжаем на природу (на рыбалку, на охоту и т. д.); кто-то  поддерживает в трудную минуту, помогает при переезде в новую квартиру…  Но ведь для этого вовсе не нужно быть другом. Друзья появляются,  допустим, по работе, по общему делу. Но дружба ли это, или «ситуация»?
Или вообще — не стоит углубляться в сей вопрос? А то так можно договориться до того, что дружбы вообще не существует.




ДРУГ ДЛЯ ШАШЕК

 


Вот оно, это стихотворение о дружбе. Евгений Винокуров:

 


Не жалуюсь: и я имел друзей!..
У жизни так разнообразны грани:
С одним идешь на бокс, с другим — в музей,
А с тем — сидишь за рюмкой в ресторане.
Мои друзья! Да это ж, право, рать!
Как мы шумели — были помоложе.
Не то что б за меня пошли бы умирать,
Но, если надо, поддержали б все же…
О, понимание! За нитью рвется нить.
А с новыми идешь на дружбу туго…
До старости когда б мне сохранить
Пусть одного, хотя б для шашек, друга.

 


«Как мы шумели — были помоложе» — здесь и разгадка  преувеличенного представления о дружбе в юном возрасте. Друзья в школе, в  техникуме, в институте… Друга обидели — да мы за него морду набьем!  Хочется «пошуметь» — соберемся все вместе, устроим вечеринку! Потом  дружно проводим в армию! И так далее.
А в армии как без друзей? Причем их должно быть как можно больше. Чтобы  стоять друг за друга горой, чтобы скрашивать будни. А если война? Стоять  один за одного, рисковать, иначе нельзя, погибнешь. И это — настоящая  дружба, самоотверженная.
Но вот расстаемся, разъезжаемся. Допустим, живем в одном городе. Если  соседи по дому — встречаемся часто. Дружба ли это? — нет, ситуация. Если  в разных районах — можем и вовсе не видеться, за отсутствием  потребности. Ибо — иная ситуация: времена, когда без дружбы было нельзя,  прошли.
Ведь чаще всего так и бывает.




ЛУЧШАЯ КНИГА НУЛЕВЫХ

 


Андрей Рудалёв находит в повести Захара Прилепина  «Черная обезьяна» символы. И правильно делает. Хвалить, поддерживать  друзей нужно не с глазу на глаз, а во всеуслышание.
«У нас, увы, сейчас очень низкий уровень литературного мастерства, —  пишет Павел Басинский. — Гораздо ниже, чем в советское время». Другой  разговор! — с удовлетворением думаю я. — Уже вижу, что Прилепина  расхваливать не будет.
«Лучшая книга “нулевых” — “Санькя” Захара Прилепина», — завершает интервью Басинский.




РИТУАЛ

 


Эти женщины естественны, приветливо здороваются,  взгляд открытый. Однако стоит им выйти на перекур — в глазах появляется  неоправданно умное, искушенно-усталое выражение человека, философски  осмыслившего, сколь непроста эта штука — «жизнь»… Щурятся, будто бы  лениво стараются скрыть некую брезгливость; движения замедлены, в позе  какая-то самоуважительная, уверенная в себе небрежность… Проходишь мимо —  могут и не поздороваться (или поздороваются еле заметно, словно  тайком), — не потому, что не замечают, а вроде бы потому, что их ритуал  по природе своей такового не предусматривает.
А как он сближает! Не будь его, эти разбросанные по разным отделам сотрудницы вряд ли бы и двумя словами перебросились.
А всего-то — взять в руки одну-единственную сигарету…




ЕСТЬ И ТАКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ТРАДИЦИЯ

 


Была пора: наш праздник молодой/ Сиял, шумел…» —  очередная годовщина открытия Лицея, 1836 год, — Пушкин даже и не окончил  стихотворения, запал, что ли, пропал или грусть не на шутку придавила…  Где они, друзья? Одиннадцать лет назад: «Роняет лес багряный свой убор»;  дружба в прошлом, остались воспоминания, поэт печально пьет один. И в  этот час в таком же уединении наполняют бокалы Барри Корнуолл, желая  здравия и счастья своей Мэри, и Евгений Боратынский, решивший, что  отныне так и будет пить — в отсутствии «бестолково оживленной» братьи  шумной; и Глеб Горбовский, подливая в водку томатного сока и косясь на  двери огромной кухни: как бы не осудили соседи по коммуналке; и Николай  Рубцов, переправившись на дощатом катерке через Вологду-реку к  ресторанчику; а вот Александр Кушнер еще только прикидывает: пройтись ли  за Обводный канал или запереться с бутылочкой?
Дружить с самим собой — как это важно! И тогда гармоничный «бокал уединенья» может пойти впрок.

К списку номеров журнала «ЗИНЗИВЕР» | К содержанию номера