Владимир Алексеевич БЕРЯЗЕВ, известный русский поэт, эссеист, переводчик и публицист, родился на юге Кузбасса в шахтёрском городе Прокопьевске в 1959 г. Автор десяти поэтических сборников и многих журнальных публикаций. Публиковался в журналах, альманахах и антологиях России: «Новый мир», «Наш современник», «Москва», «Северная Аврора», «Урал», «Сибирские огни», «Алтай», «Огни Кузбасса», «Дальний Восток», «Сибирь», «Рубеж» и других. В последние годы широко публикуется вне России: «Зарубежные записки», «Крещатик», Германия; «Новое русское слово», Нью-Йорк, 2004; «Би-би-си», передача Севы Новгородцева, 2004; «Немига», Минск, 2004 и 2005; «Дикое поле», Украина, 2005; «Простор» и журнал «Аманат» в Казахстане, где с начала 2001 года опубликованы несколько поэм и роман в стихах. Стихи Берязева входят в школьную хрестоматию «Шедевры русской поэзии второй половины XX века» (2011).

1993–99: автор писательской радиопрограммы «Слуховое окно». 1990–97: директор издательства «Мангазея» и составитель одноимённого литературного альманаха. 1997–2000: председатель правления Новосибирской писательской организации. Лауреат первой премии МА «Сибирское соглашение» в номинации «Публицистика» – «Сибирь – территория надежд» (2002), премии журнала «Аманат» и Международного клуба Абая за роман в стихах «Могота» (2007). Признан лучшим поэтом Урала и Сибири по итогам регионального конкурса (Ханты-Мансийск, 2008). Награждён медалью и премией им. Константина Симонова за поэму «Псковский десант» (2009), медалью и премией «Белуха» (Алтай, 2010), отмечен специальным призом международной премии Максимилиана Волошина за книгу «Ангел расстояния» (Крым, 2010), Лауреат премии «Серебряный Дельвиг» (ЛГ, Москва, 2013) за антологию «Поэты «Сибирских огней». 

 

Владимир Берязев.

Фото из архива автора.

 

Александр Радашкевич: Володя, мы познакомились и подружились на уже далёком 4-ом фестивале поэзии на Байкале, который назывался «Русская поэзия иных берегов», в апреле 2004 года. В нём участвовали также Андрей Грицман, Равиль Бухараев, Лидия Григорьева и Лариса Щиголь, сразу ставшие, как это водится у поэтов, нашими общими друзьями. А задумал и организовал этот фестиваль наш общий друг, которого ты знал несравнимо дольше и ближе, чем я, – Анатолий Кобенков, замечательный иркутский поэт, литературный и общественный деятель, внезапно покинувший нас в сентябре 2006 года, в Москве, где он к тому времени обосновался и где готовил Первый международный фестиваль русской книги в Баку, на который я полетел с тяжёлым сердцем, уже без него. Давай же вспомним Толю в самом начале нашего разговора…

 

Владимир Берязев: Перелистывание страниц десятилетней давности, воспоминание об Анатолии Ивановиче, Толе Кобенкове – незаживающая рана, вот это написано в память:

 

* * *

                            

                Анатолию Кобенкову

 

И вновь собеседника нет у меня.

Один у огня.

 

Лишь тени толпятся у светлой черты.

Дай знать, если ты!

 

Я трону до дрожи свой верный варган,

Наполню стакан.

 

В твоём измеренье стаканы пусты...

Садись, если ты.

 

Мы будем весёлое пламя качать,

Молчать и молчать.

 

Мы будем о вещем Байкале скучать

Опять и опять.

 

Без слов, без надсады и без суеты

Присутствуешь ты.

 

В 2003 году, когда наше знакомство уже три года кряду бурно развивалось, обретая все качества дружбы, я провёз его и Юрия Кублановского по Чуйскому тракту от Томска и почти до Акташа, километров этак 900.

«Едем из Томска. В моей машине – москвич Кублановский и иркутянин Кобенков, едем прямой тысячевёрстной дорогой на юг, в горы Алтая.

Уже с окраин Томска начинаются тюркские названия:

– О-о! Тохтамышевка, – изумлённо кричат мои спутники.

– Конечно, это ж Синяя Орда, это всё его владения – с той самой поры, как Тамерлан его спас от сородичей и затем ханом Сибирским поставил как потомка великого Джучи. Но великий Тимур ошибся, мозгов у Тохтамыша было немного, только и умел, что саблей махать. Вместо того чтобы отблагодарить Дмитрия Донского за победу на поле Куликовом над темником Мамаем, сепаратистом и предателем, хан жжёт и разоряет Москву. А своего благодетеля эмира Тимура не считает равным, захватывает северный Хорезм, нападает на закавказские владения. Эмир несколько лет терпел, а потом наказал чингисида, – в два приёма, за два похода стёр Золотую Орду с лица земли, разграбил и уничтожил более двадцати городов, увёл в полон учёных, художников, ремесленников, архитекторов, вывез все сокровища, библиотеки, чем ещё больше украсил свои драгоценные города Самарканд и Бухару…

– Да, да, – подхватил Кобенков. – Он их шибко любил и не терпел худого слова, даже приказал в захваченном Ширазе отыскать великого Хафиза, старика бросили ему под ноги, а Тимур процитировал ему его же стихи:

 

О, если турчанка Шираза

Понесёт моё сердце в ладонях,

Отдам Самарканд с Бухарою

За индийскую родинку милой.

 

«Как ты посмел, о, несчастный, написать такие строки? Я потратил целую жизнь на возвеличение Самарканда и Бухары, а ты хочешь отдать их какой-то шлюхе за ничтожную родинку?» «Всё так, о, повелитель правоверных! Но из-за такой моей щедрости я и пребываю в такой бедности», – отвечал Хафиз. Владыка и поэт оценили друг друга по достоинству, Хафиз удалился в халате с плеча Тимура, а их кратковременная встреча осталась в веках»…

Мой очерк по следам этой поездки «Отражённая волна» здесь: http://www.hrono.info/text/2004/beryazev0704.ht

Вот его строки, по следам этого незабываемого путешествия:

 

– Музе алтайской надёжнее в русском слове, –

вспомнил Борис, поддерживаемый Бронтоем.

– Думе алтайской русская речь в подмогу, –

вспомнил Бронтой, поддерживаемый Борисом.

 

Пьяный Борис, непьющий Бронтой сыскали

русскую рифму музам своим: Берязев.

Старый Борис, новый Бронтой связали

узы свои с русским стихом Володи.

 

– Ух, – говорит один, что Борис Укачин.

– Ах,– говорит другой, что Бронтой Бедюров.

– Ну, – говорит третий, тот, что Берязев.

– Ну, вы даёте, – хмыкаю я, четвёртый.

 

Друг мой Володя, старой Руси испивший,

из-за Бориса Азии перехлебавший,

из-за Бронтоя бредящий евразийством,

длит их поэмы, сдобрив великорусским –

горы Бориса, долы Бронтоя – потом.

 

Внемлю поэтам – Азией прирастаю,

внемлю поэмам – ширюсь грядой Алтая,

звуку послушен, маленькую Европу,

в мякиш скатавши, в малый кладу кармашек.

 

– Ну, – говорю семени евразийства,

– что ж, – говорю семени азиатства, –

время приспело: посох мой иудейский

в мире одряхшем вишней цветёт алтайской.

 

Да… Толя лежит в Переделкино, наискосок от родника, как он и предсказал. А книги его продолжают выходить.

 

Фото из архива автора.

 

А. Р.: Светлая ему память… После бурных и прекрасных фестивальных дней я написал цикл посвящений, который называется «Сибирские верлибры», и вот одно из них:

 

ПОРТРЕТ В ЛАНДШАФТЕ – ВЛАДИМИРУ БЕРЯЗЕВУ

 

Чем ближе от тебя, тем дальше, зимний брат, к тебе

тропа змеится над обрывом, тем шире видится

позёмкой пепельно взметающая гладь и тем,

и тем вернее клинопись звериных юрких лазов

дерзнувшего заводит вспять, к безвылазной засеке.

У Навны-узницы храним клубок оледенелый сей.

 

Мерцают под нелёгким веком предвечных рек-озёр

младенческие души, но ближе чем, тем ледовитей,

тем таёжней то лихо белое, лихое то сиротство,

тем ярче теплится, дрожит колючею звездой

на гулком дне, на лунном тле твой трепетный

костёр, тоскою волчьей проколовший бельма ночи.

 

В резной незримый реликварий легла апрельская

Сибирь. В сновиденных моих чертогах за дышащей

завесой ты в чёрном зеркале забытой анфилады

стоишь бессменно с пернатою надломленной стрелой

в роландовой груди, и кровь ветвится из ушей: ты

так трубил в ущелии своим – над тьмою сарацинов.

 

Так я почувствовал тогда твой внутренний образ, отразившийся в видении эпического рыцаря старофранцузской героической поэмы, трубившего в Ронсевальском ущелье из последних сил, с надеждой на помощь, которая, конечно, не подоспела. Так я воспринимаю тебя и сегодня – одиноким воителем, достойно несущим свой крест и меч и свято верящим в свою предызбранность и конечную правоту, и не чувствую в этом никакой натяжки или высокопарности, ибо ты сполна испытал на себе как высокую дружбу и верность, так и низкое предательство и измену, все атрибуты рыцарственного служения, и знаю, что ты никогда не победишь и никогда не сдашься, поскольку, по великому слову Георгия Иванова, «верю не в непобедимость зла, а только в неизбежность пораженья».

Но вернёмся к конкретике. Совсем недавно ты выиграл суд о незаконности своего увольнения с поста главного редактора старейшего русского литературного журнала «Сибирские огни», которому отдал многие годы жизни. Эта тяжкая история, по всей видимости, подходит к своей развязке. Изложи её, пожалуйста, в логическом и событийном развитии, затронув, по возможности, скрытые внутренние механизмы.

 

В. Б.: Прежде всего я благодарен Господу за испытания последних девяти месяцев (с января 2014), сегодня мне представляется и вполне отчётливо, что я был охраним и убережён от куда более непоправимых искушений и бед:

 

Тропа моя окажется пуста.

Душа моя покажется чиста.

 

Именно как в десятилетней давности стихотворении: тропа жизненная очистилась, а душе удалось, убеждён в этом, избегнуть грязи и скверны тщеславного карнавала и житейской войны на выживание, где в методах не церемонятся.

Я, признаюсь, разошёлся-раздухарился в желании сделать старейший литературный журнал России явлением всего русского мира. Особенно раздражило многих грандиозное празднование 90-летия «Сибирских огней» в марте 2012 и выход антологии поэтов «СО», век XXI, которая получила достаточное количество восторженных отзывов, рецензий вплоть до престижнейшей премии «Серебряный Дельвиг», вручённой вместе с медалью и солидной суммой мне, грешному. Этого нигде не прощают, а в трёх тысячах км от столицы и подавно. И потом, всё-таки 14 лет руководства журналом – весьма немалый срок, за это время количество недоброжелателей грозит превысить некую критическую массу, что, вероятно, и произошло. Оный процесс наложился на смену губернатора Новосибирского и прихода его новой команды, где ответственным за СМИ, идеологию и связи с общественностью стал некий доктор политологии, не чуждый литературных опытов, который почти 20 лет кряду исправно (за хорошие деньги) помогал избираться всем нашим губернаторам – и коммунистам, и единороссам и пр. Не буду называть его имени, неприятно, да и нет его уже полгода во власти, как нет подписавшего приказ об увольнении министра региональной политики, как нет и самого губернатора Юрченко, отправленного в отставку с крайней формулировкой: «в связи с утратой доверия Президента».

Мне вменялось неисполнение госзаказа по тиражу журнала, однако при прежнем руководстве департамента СМИ и министерства этот вопрос решать удавалось распределением по библиотекам области и пр. Новое руководство на мои запросы о необходимости решения проблемы распространения не реагировало. Я своей волей снизил тираж до 800 экз., что и послужило поводом для проверки и увольнения. Лишь поводом. Решение было принято идеологическим вице-губернатором задолго до этого.

А почвой стала та самая критическая масса недоброжелателей.

Увы, журнал в результате рухнул, по-моему, в 2014 вышло пока лишь абы как 6 или 7 номеров. На главном литературном портале «Журнальный зал» он с начала года перестал выкладываться. Пришедшему, наконец, на всех законных основаниях к его руководству Михаилу Щукину, моему другу и видному сибирскому прозаику шишковской школы, предстоит тяжелейшая работа по его возрождению. Бог в помощь!

 

А. Р.: Мало кому пришлось смотреть в лицо своим тайным и явным врагам так, как судьба судила тебе. Что бы ты пожелал им сегодня?

 

В. Б.: И бездна родства обнажилась, писал я когда-то давно… Однако моим уходом из журнала обнажилась и бездна вражды. В полуторамиллионном городе, где прежде чуть не каждый знакомый был готов выразить приязнь и дружеское расположение, на сегодня со мной остались только самые близкие мне люди. В этом я тоже вижу высший промысел, оберегший меня от соблазна самообольщения, от завышенной самооценки, что для пытающегося быть художником всегда грозит утратой слуха, способности к медитативному постижению явной и тайной реальности.

В тяжёлый момент в одной из лирических строф я попросил: «Не дай мне, Боже, пережить себя!». Имеется в виду – пережить свою способность слышать и превоплощать услышанное в некие музыкально-образно-ритмические формулы. Радуюсь, что это начало пока живо. А оппонентов, гм-м… мягко выражаясь, Господь нас призывал прощать, ибо «если же не прощаете, то и Отец ваш Небесный не простит вам согрешений ваших» (Мк. 11:26).

Единственно, что бы я хотел им пожелать – не пытаться заниматься не своим делом, не стремиться поднять то, что им поднять не по силам, не претендовать на поприща и служения, для которых у них нет ни потенции, ни знаний, ни духовно-творческого звания. В любом большом деле должна быть преемственность, революции и путчи всегда ведут к краху и распаду. Но, увы, литераторы-блогеры и разные прочие политологи зачастую страдают атеистическими революционными комплексами насильственного преобразования действительности. Особенно грустно это наблюдать в отношении литературы. Да вразумятся!..

 

А. Р.: Аминь. Как ты оцениваешь роль эмиграции в сегодняшнем культурном и духовном процессе на родине? Существует ли некая специфика или особый окрас мировосприятия у эмигрантских авторов, которых ты довольно часто (включая и меня, грешного) публиковал у себя в «Сибирских огнях»?

 

В. Б.: В качестве ответа на этот вопрос я приведу две цитаты. Первая из предисловия к уже упоминавшейся антологии «Поэты «Сибирских огней», век XXI, это Светлана Кёкова из Саратова (я произношу через «ё», потому что Кёк-Тенгри — Синее Небо, божество Алтая, Светлана не возражает), одна из лучших поэтесс современной России: «Поэты, чьи стихи собраны под одной обложкой, живут в разных городах и разных странах евразийского и гиперевразийского пространства. Объединяет их не только то, что их стихи публиковались на страницах одного из лучших современных «толстых» журналов. Есть ещё нечто, делающее их соработниками единого общего дела. При всей яркости и оригинальности поэтических миров, представленных в антологии, каждый из поэтов является продолжателем классической поэтической традиции, прошедшей искус Серебряного века и сознательно отвергнувшей постмодернистские соблазны». Вторую я выудил у моего коллеги – Юрия Казарина, редактора и заведующего отделом поэзии журнала «Урал», его мысль о том, что «…"Сибирские огни" являются прямым продолжением пушкинского "Современника"». И в определённом смысле сие справедливо: все другие толстые журналы, в частности, те, что выходят в Питере и Москве, так или иначе вобрали в себя лишь одну из сторон – взяли на себя одну из функций – из того, что было в своё время продекларировано Пушкиным в его «Современнике»… У коллег в Москве и Питере всё это раздроблено, разбито по направлениям. Но здесь, в Сибири, мы не можем себе позволить такой роскоши. Мы не можем выпускать, скажем, десять-двенадцать журналов, поэтому в журнале «Сибирские огни» сочетается, по сути, всё: и эксперимент, и традиция, и приверженность историческим исследованиям – вплоть до архивных древностей, на которые тоже богата наша Сибирь. Единственное требование – профессионализм, художественность и мастерство, что так характерны для вершинных явлений в творчестве сибиряков. Вспомните хотя бы имена Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Анатолия Иванова, Александра Вампилова, Василия Шукшина. Но этим требованиям зачастую и в великой степени отвечают авторы, живущие за пределами России, ибо в прежние суровые времена страну нередко покидали выдающиеся и ярко талантливые личности. Сегодня их присутствие только обогащает нашу литературу и реально помогает новому поколению в его становлении. Перечислю из той же антологии: Владимир Алейников (на тот момент Украина), Равиль Бухараев (Лондон), Лидия Григорьева (Лондон), Андрей Грицман (Нью-Йорк), Елена Игнатова (Иерусалим), Александр Кабанов (Киев), Бахыт Кенжеев (Нью-Йорк), Станислав Минаков (Харьков), Владимир Некляев (Минск), Александр Радашкевич (Париж), Александр Руденко (Болгария), Лариса Щиголь (Мюнхен), ну и т. д. И потом я уверен, что поэзия едина в пространстве русского мира, в пространстве языка!..

 

А Р.: Заговорив об эмиграции, мне хотелось бы помянуть уже помянутую тобой крупную фигуру её духовного ландшафта – Равиля Бухараева, вечер памяти которого мы провели с Лидией Григорьевой этой весной в Париже. Кстати, последний раз, когда мы с тобой встречались воочию, это было как раз в Лондоне, в его гостеприимном доме, весной 2008 года. Как видится тебе Равиль сегодня, по мере удаления от нас в блаженном вневремении?

 

В. Б.: Равиль светел. Это главное от него ощущение-воспоминание! Просматривал нашу переписку. Очень тронул его короткий мэйл, где он выражает надежду на наше, увы, несостоявшееся путешествие на Алтай. Вот фрагмент: «Дорогой Володя! То, что ты попал в Переплёт, замечательно – рад за тебя! Во всём остальном – не печалься, никакие происки не могут сделать тебя меньше, чем ты есть, а ты – большой! Мечтаю по-прежнему выбраться с тобой на Алтай – но пока ничего в облаках не видать. Иншалла – даст Бог, выберемся… Обнимаю крепко!»

Утрата Равиля стала для меня тяжёлым испытанием. Я тогда написал:

«Ушел работник русской службы Би-Би-Си, казанский татарин, русский поэт, автор многих книг по исламу, изданных всемирным реформаторским Ахмадийским движением в исламе, переводчик Корана на русский язык, драматург и публицист, однако ещё и мой друг. Да…

Когда Равиль был у меня в гостях в Новосибирске, я подарил ему книгу об истории сибирских татар. Там, в разделе о татарах тобольских, встречается и фамилия Бухараевых. Оказывается, один из предков Равиля был из них, по проторённой веками дороге торговые люди водили караваны из Средней Азии на берега Иртыша и Оби, исходной точкой была Бухара, товар растекался по всей Западной Сибири… Так было ещё до русских, так продолжалось и с их приходом, а караванщиков, бригадиров, руководителей торгового похода называли «бухарай»…

Светлая память талантливому, бескорыстному человеку, посвятившему всю жизнь служению своему народу и культуре – Равилю Раисовичу Бухараеву.

 

И пока мы его читаем, он продолжает говорить с нами своим негромким интеллигентным голосом, полным доброты, сострадания и понимания».

 

* * *

 

                Равилю Бухараеву

 

– Караванщик, караванщик,

Где твой дом родной?

 

Караванщик, караванщик,

Где предел земной?

 

Где, печальный караванщик,

Лилия-Зейнаб?

 

Кто я, хмурый караванщик,

Воин или раб?

 

Скоро ль ветры, караванщик,

Мой оплачут прах?

 

Есть ли вера, караванщик,

Сколь велик Аллах?..

 

– За последним переходом

Дом наш, верный брат.

 

За Божественным Восходом –

Небо, верный брат.

 

Красотою мир наполнен,

Сердцем знаешь, брат.

 

А за низость или подвиг

Сам ответишь, брат.

 

Судный день лишь Богу ведом,

Обращайся, брат,

 

Стань вопросом и ответом –

Он воздаст стократ.

 

А. Р.: Ты один из самых известных сибирских поэтов сегодня, что не раз подтверждено наградами и литературными премиями разных мастей. Как бы ты определил свой собственный поэтический стиль и есть ли некий «изм», к которому его можно было бы отнести?

 

В. Б.: Я уже около четверти века дружен с поэтом Бронтоем Бедюровым, он всю жизнь продвигает идею Великого Алтая, он представитель древней Ойротии, а в последние годы и крупный общественный деятель, Эл-Башчы, верховный глава или духовный лидер алтайского народа, избранный на Курултае. Почему я вспомнил Бронтоя Янговича? А потому лишь, что Бронтой в своё время знакомил меня с великим сказителем-кайчи Алексеем Калкиным, и Алексей Григорьевич сказал мне на прощание: «А ты из наших, помни это и неси порученное до конца». Размышляя над именем моего поэтического стиля, могу предложить термин «мегаалтаизм» (смайл), но если без шуток, основоположником этого направления считаю грандиозного поэта 30-х Павла Васильева, который, в силу молниеносности своей трагической судьбы, просто не успел воплотить открытый им поэтический мир в полномасштабное направление.

Я пытаюсь следовать его евразийскому духу и мощи:

 

Только низкорождённый этих мест не узнает…

Кто допущен ко Гробу, кто к Вратам заповедным.

Ангел меч запирает, коршун с ветром играет,

А кайчи запевает об исходе победном!

 

(из строк, посвящённых Бронтою).

 

А. Р.: Каждый день я в ужасе наблюдаю в метро, в магазинах, на улице людей, совсем молодых и стоящих на пороге старости, с закупоренными наушниками ушами и бессмысленным взглядом, прикованным к мигающему мобильнику. Для меня это видение конца мира, подобное кошмарным «капричос» Гойи. Заменители жизни и живого человеческого общения одержали полную победу над промытыми мозгами и выхолощенными душами. «Убиты Ева и Адам. // И не найти по городам // На Господа похожих». Это твоё.

Мне давно близка и созвучна твоя публицистика, и особенно в том, что касается твоих смелых, честных и убедительных высказываний в отношении чудовищного загрязнения языка, интернетного безрыбья, ухода культуры почти в подпочвенные воды, падения общей литературной планки до крайне низкой отметки, растворения в безоглядной потребиловке и неприглядной развлекухе, в откровенной роботизации жизни, в тотальном контроле под видом «прогресса» и «демократии». Недаром у меня на сайте открыта не только твоя поэтическая страничка, в разделе «Стихи моих друзей», но и размещена, среди моей собственной публицистики, твоя блестящая статья «Свобода ничтожества», написанная ещё в 98-ом.

А есть ли надежда или это неизбежная смена пустой, внутренне изжившей себя цивилизации, истово и униженно кадящей золотому тельцу?

 

В. Б.: Ты сам произнёс и засвидетельствовал «видение конца мира», другое дело – плохо сие или, напротив, говорит о близком спасении, о Грядущем во славе с сонмом ангелов?.. Я ни в коей мере не берусь оценивать степень нашей обречённости и предрекать близость Часа. Однако я вижу, что решающим методом воздействия на человеческую душу стало изощрённое, возведённое в степень научной методологии, отточенное до виртуозности –НАСИЛИЕ.

Для художественной иллюстрации этого своего воззрения приведу фрагмент пока ещё так и не дописанной работы «Хитиновый панцирь реальности»:

«Если мои деревенские товарищи любили охотиться на сусликов, чтобы шкурки сдать в Райпотребсоюз, а из тушек сварить похлёбку, то меня первое время очень тянуло к обрыву. В самых крутых местах он был издырявлен круглыми отверстиями, это были гнёзда стрижей, птиц были сотни, они непрерывно мелькали в воздухе, таскали корм птенцам, а перед грозой, на самом деле, буквально стригли водную гладь речушки, собирая клубящуюся в воздухе мошку.

Я возмечтал подобраться к гнёздам, цель была одна – посмотреть на птенцов. В одном месте это мне удалось. Мальчишеская рука свободно проходила в нору, а её длины хватало, чтобы достичь непосредственно гнезда. Когда я увидел в своей ладони уже почти взрослых сформировавшихся птенцов, я вдруг вознамерился собрать их побольше, а потом выпустить. Вот, мол, будет здорово, я их научу летать, они с моей помощью встанут на крыло и будут со свистом чертить передо мной воздух, то падая вниз с обрыва, то подымаясь в небо.

Тогда почти на всех пацанах были чёрные трико, трикушка со вздутыми коленками и резинкой на животе и на голени. Я набрал в каждую штанину десятка по полтора птенцов и козьей тропой взобрался по обрыву на травянистую луговину. На всё это ушло, разумеется, какое-то количество времени, то ли десять, то ли двадцать минут. Когда я снял трико и с воодушевлением, предчувствую свой триумф – вот я вас сейчас освобожу! – вытряхнул свою добычу на траву, то с ужасом увидел, что практически все они, все стрижата мертвы…».

Потрясение было очень глубоким.

Детское глупое любопытство, дурацкий эксперимент оставили на сердце основательную борозду, как мне кажется, кое-какие выводы мальчик Вова из этого события сумел для себя сделать.

С тех пор я терпеть не могу насилия…

Если в инкубаторе увеличить температуру, птенцы быстрее не вылупятся, но изжарить можно. Волчат, у которых не прорезались зубы, не накормишь свежей козлятиной. Кукушонок, выталкивающий своих сродников из гнезда, желает дополнительной пищи, а не того, чтобы его братцы полетели.

После получения экономического образования (Новосибирский институт народного хозяйства) мои сомнения в правдивости картины окружающей действительности окрепли и весьма: академическую книгу «Капитал» можно было с гораздо большим успехом проповедовать птицам небесным (они, как известно, не сеют, не пашут), но делать её доктриной и навязывать целому миру со сложившимся вековым укладом – это равноценно моему бессмысленному погублению птенцов стрижей. Но, увы, масштабы не те – миллионы жизней.

Видимо, поэтому слова «оперативное вмешательство» вызывают у меня протест и тревогу, я не люблю реформаторов, мичуринцев, мелиораторов, туристов и культурно отдыхающие массы.

Революция для меня есть синоним катастрофы, Потопа, кары Божьей, а революционеры соответственно – носители инфернального хаоса, т. е. бесы».

Сегодня, увы, навязывают доктрину общества потребления, где культом – наслаждение тления…

 

А. Р.: «В Россию можно только верить». А ты веришь, Володя?

 

В. Б.: А иначе лучше и не жить… Тут меня один украинский литератор, Пасечнiк, попрекал чуть ли не в богохульстве на том основании, что я в одном из комментариев позволил себе утверждение, что Россия сегодня и есть Христос. Ещё у Блока этот образ-олицетворение возникал, помнишь, в «Двенадцати» – «в белом венчике из роз»?.. Думаю, что многим как раз понятно – что я имел в виду. Страна как ипостась Христова особенно в этом 14-ом году сплочённо и твёрдо противостоит этому самому культу и этой самой доктрине. Не без потерь, не без предательства (как без Иуды), но – противостоит. А если Россия суть Христос, как же в неё можно не верить?! В последнее время не устаю повторять: «В этом мире погибнет чужое, а родное сожмётся в кулак», – великие строки Юрия Кузнецова на наших глазах обретают черты неизбежной реальности.

 

А. Р.: Скажи, пожалуйста, о главных встречах твоей жизни, о тех, кто оставил в ней немеркнущий отсвет и неизгладимый след.

 

В. Б.: Наибольшее количество статей, рецензий и откликов вызвали мои сочинения, которые условно можно назвать ЕВРАЗИЙСКИЕ ПОЭМЫ, в их числе «Знамя Чингиса», «Свистульки», «Люди льда», «Ганлин», всего около двадцати вещей. Всего этого я бы ни при какой погоде не написал, если бы в юности не встретил Александра Плитченко, новосибирского поэта и переводчика алтайского эпоса, он же долгие годы работал ответственным секретарём журнала «Сибирские огни» и принимал непосредственное участие в моей первой большой (аж девять стихотворений) публикации. А тогда, в 1982 году, напомню, журнал «СО» был всесоюзным изданием, имел повсеместное распространение тиражом под 100 тыс. экземпляров. Чуть ранее, в плане школы стихотворной и лирической, огромное влияние на меня оказала прекрасная сибирская поэтесса Нина Грехова. Плитченко не стало в ноябре 1997-го, Нина Митрофановна до последнего времени жила в Испании у дочери Маши, к сожалению, связь с ней утеряна, но благодарен до сих пор.

Если вспомнить о детстве, то в очень значительной степени на формирование подростка Вовы Берязева повлиял руководитель детского шахматного клуба шахтёрского города Прокопьевска – Павел Николаевич Зорин. Он был не только моим тренером по шахматам, при опеке которого я достиг первого разряда, он был, как я теперь понимаю, крупным, обладающим выдающимся талантом педагогом, и именно благодаря ему в окончательном виде сформировалась та личность, которая потом перелилась в характер лирического героя.

 

А. Р.: Если бы ты не родился поэтом, то кем и почему?

 

В. Б.: В другой жизни и при других обстоятельствах, наверное, смог бы стать шахматистом, как только что упоминалось, думаю, если бы мальчик рос где-то в столицах, то до гроссмейстера бы смог дотянуть. Но есть и другой вариант, я с двух лет от роду имел большой эстрадный успех как певец, голосом меня Боженька не обделил, но вот со слухом и прочими качествами артистическими надо было работать, семья наша была пролетарская, бедная, музыкального образования мне взять было неоткуда, увы. Но иногда, признаюсь, по этому поводу в душе возникает что-то похожее на сожаление. Романсы по сию пору люблю петь, уже так – для себя, в одиночестве…  

 

А. Р.:

 

Себя уподоблю слепому,

Забредшему в осени блюз...

Я прожитой жизни не помню.

Ну, разве – на ощупь, на вкус.

 

Так писал ты недавно. И всё-таки, мог бы ты определить главное сожаление и главное разочарование твоей жизни?

 

В. Б.: Чем ближе к приграничной зоне угасания, тем отчётливее ощущаю тщетность многих своих устремлений и так называемых достижений-побед. Тут и огромное количество прочитанных книг и статей, от которых на сей момент ничего в голове не осталось. Тысячи встреч и пустопорожних разговоров: и лица, и содержание бесед канули в некую гигантскую выгребную яму. Экономнее надо было жить, щепетильнее… Ведь в душе навеки запечатлелись только небо, горы, Степь да несколько любимых людей.

 

А. Р.: Что ты читаешь больше всего сегодня? Возвращаешься ли к классикам и к кому именно?

 

В. Б.: Евангелие. Особенно – от Марка. В нём есть какой-то особенный дух подлинности, документальности, реального свидетельства, так, что ты как будто сам присутствуешь при событиях… И ещё Пушкина. А перечитать намереваюсь Достоевского, уговариваю себя. Всё остальное по необходимости и по работе. Вот так.

 

А. Р.: Что пожелал бы ты молодым поэтам, несмело приоткрывающим великие врата коварной страны Поэзии или, наоборот, чванливо наполняющим бездонный и безликий интернет своими «произведениями», как они сами говорят?

 

В. Б.: Не робеть. Но всегда помнить о предшественниках, любить их и опираться на ими содеянное. Но главное – бесстрашие!

 

Босыми по воде –

Нету пути прямей.

Боязно?.. Он везде –

Смей!

 

(из стишка с эпиграфом: – Папа, а правда, Он любит всех? – Нет, Он не любит боязливых.)

 

А. Р.: Какое стихотворение тебе хотелось бы подарить читателям «Эмигрантской лиры»?

 

В. Б.: Ну, хотя бы вот это. Оно имеет прямое отношение и к предыдущему вопросу:

 
* * *
 
Вечно светит лишь сердце поэта
В целомудренной бездне стиха.

                    Николай Заболоцкий
 

Обалдуй-балабол, что любил евразийскую Музу,

Где твои торбаса, где кочевья, где звонкий калым?

Ты успел налегке погулять по Большому Союзу,

Пил Отечества дым – то Абхазия, то Когалым…

 

Дерипасу – своё: вся Сибирь, словно депозитарий,

Знай, соси да соси, поминая приёмную мать…

А тебе не забыть торгашей на восточном базаре:

Ну, в цене не сошлись, так зачем же прилавки ломать?!

 

Так пошло, покатилось со Съезда до самых окраин,

В необъятную даль, где, казалось, покой нерушим,

Бог ты мой, с той поры уж никто ничему не хозяин,

С Южных гор до Морей — то террор, то продажный режим.

 

И по-новой – Великою Степью – народы и орды

Потекли, заклубились, как тени Второй мировой.

Словно сёмга на нерест – в Европу, в порты и фиорды! –

От чумы своевластия и нищеты моровой.

 

Скольких я схоронил, сколько бродит в забвенья угаре,

В лабиринте страдания, в сумерках серой нужды…

Словно шквал термояда! – в Гвинее, на Мадагаскаре,

Всё – ошмётки России, всё – русского Взрыва следы.

 

Ну, кому Холокост, а на нашем веку катастрофы

Беспощадней и дольше. На празднике гробовщика

Я читаю свои оптимизмом набитые строфы

За бутылку мадеры и – видео ГТРК.

 

Не селитесь на кладбищах! Или на месте расстрела.

Пусть навек зарастут пустыри золотых деревень.

Не любите Россию, она навсегда постарела,

И леса обветшали, и все облака набекрень.

 

А в горах сопредельных, где порохом пахнет дорога,

Из кромешных аулов шакалы уносят детей.

Не молите Аллаха – тире – милосердного Бога,

Не сыскать и костей…

 

Не любите Россию, простые советские люди,

Вам пора умирать, вы уже никому не нужны.

И не ждите добра, на поклон не ходите к Иуде,

Всё давно решено, и все сроки, увы, сочтены.

 

Но когда возгорит свет любви в целомудренной бездне,

И когда запоёт словом Божьим души вещество,

Он на этом кладбище, конечно, конечно, воскреснет

И враги расточатся, рассеются врази Его.

 

А. Р.: И, наконец, финальный аккорд нашего лирико-драматического дуэта. «И смерть ему едва ли скажет, // Зачем он шёл долиной чудной слез, // Страдал, рыдал, терпел, исчез». Толя Кобенков очень любил эти батюшковские строки, и две последние взял эпиграфом к своим стихам. Представь, что тебе приснилась, как бы из очень далёкого будущего, твоя могила… Ты подошёл и задумчиво прочитал эпитафию на ней. Что она гласит?

 

В. Б.: Так то ж у меня давно написано – и в шутку, и всерьёз. 3-я и 4-я строфы, скажем… 

 

ПОЧТИ ПАМЯТНИК

Собрат по разуму, прими

Мой бюст, отлитый из металла!

Плесни вина на дно бокала,

Как принято между людьми,

 

И подними, как дар и дань,

Бокал и чокнись с изваяньем.

Пускай рубиновым сияньем

Лозы — омоется гортань.

 

Пускай я буду походить

На древних тюркских истуканов.

Поставь меня среди стаканов,

Цветов и книг. Я буду жить

 

Как прежде – на ветру и солнце,

Смотреть в раскрытое окно.

Когда б вы знали – как давно

Моё отправлено посольство…

 

Оно – то в виртуальной мгле,

То в сопредельном мире странном.

Оно тащится караваном

По приснопамятной земле.

 

А идол, истукан, болван –

Лишь след, лишь старое кострище…

Где – песни, скачки, толковище

И пот, и кровь горячих ран?

 

Пролей вино. Чингиса дух

У шкафа вдруг отворит дверку.

Как на балбал двуглавый беркут,

На лоб мой сядет пара мух.

 

И твой весёлый попугай

Щеку мне окропит помётом.

Следи же за его полётом

И песню новую слагай!