Николай Толстиков

Христопродавцы. Рассказ

Алексей Рыжиков, военный пенсионер, приехал в родной городишко  «домовничать». Старенький отец надолго залег в больницу и попросил сына  присмотреть за домом. Вот и обосновался Алексей в родовой  избе-пятистенке в уцелевшей деревеньке из тройки домов за городской  чертой.
Прежде, когда он изредка приезжал в Городок, и, жаждав неторопливого  общения, проходил по его улочкам, старые знакомцы от него отмахивались,  пробегали мимо. Все были при деле. Даже алкаши записные, тюремщики — на  теле живого места от наколок нет, и те по скорому «залудив» по стакану и  не вступая в разглагольствования, мчались кто куда. Одни— в лес на  делянку, другие — на пилораму бревна закатывать. Время — деньги.
Уж если только с самыми последними «опойками» приходилось Алексею компанию составлять.
Но вот грянул вдруг мировой кризис, и стоило теперь Алексею лишь  показаться в Городке, как тут же его встречала целая орава мужиков,  желающих набиться в собутыльники. Бабенки-то, цепляясь за бюджетные  должности, получали какие-то копейки и старались худо-бедно содержать  семью. А мужики, когда выпазганный ими на многих гектарах окрест лес и  стрелеванный в бесчисленные штабеля, стал никому не нужен ни в столице,  ни за бугром, растерялись и раскисли, пошли горе свое заливать. А  «горловина» эта такая, что скоро портки последние с себя спустишь, а  «нутро» все ноет и требует.
Мужики к старушкам наведываться: дров напилить и наколоть, забор  подправить или крышу дома починить. Мало ли дел в хозяйстве найдется?  Главное, чтобы старушонка рассчитаться могла, она же пенсионерка и у нее  денежки есть. Но и бабули скоро ушлые сделались: запрутся на все запоры  и нос наружу ни за что не высунут. Знают они горе-работничков: вроде  что-то делают, а сами зыркают по сторонам чего бы спереть да и продать  потом в соседнем же доме.
За Алексеем открылась настоящая охота: он — военный пенсионер, не то что  какая-нибудь тебе старуха. Богач! Раньше ему просто покалякать было не с  кем, а теперь дай бы Бог благополучно прошмыгнуть мимо этого сонма  желающих и жаждущих!
Но двое, Алька Лохов да Вовик Безруков, пристанут, как листья банные.  Они тоже в Городке без дела болтаются. Алька, ровесник Алексею, в самом  начале лесного «бума» влип с возом ворованного леса, схлопотал срок,  правда, небольшой. Хотя его вполне хватило для того, чтобы Алька  «завязал» воровать по-крупному. Для собственного прокорма он промышлял  теперь по мелочевке, под покровом ночи шарился по подворьям и тянул, что  плохо лежит и не приколочено. Ясным днем он всучивал свою «добычу»  где-нибудь на другом краю Городка за бутылку «паленой» водки и краюху  хлеба. После неудачных выходов на «промысел» Алька, как утверждали злые  языки, не брезговал и перекусить собачатиной: то там, то тут бесследно  пропадали добродушные упитанные псины.
Другой кто давно бы от такой житухи коньки отбросил, а Альке хоть бы  что! К нему, приветливому и словоохотливому, еще и бабенки-алкашки  липли. Когда-то у Альки была своя семья, дети, но от мужика-гулевана все  сбежали, и обитал теперь Алька один, но временами — и с сожительницами,  в полуразвалившемся родительском доме с дырявой крышей.
А над Вовиком Безруковым не зря подсмеивались: маленькая собачка и до  старости — щенок! Дело — к «полтиннику», а он все как пацанчик, шкет  шкетом: ростиком — метр с кепкой, косточки щуплого тельца только что не  просвечивают на солнышке. Вдобавок — у него наивные глаза навыкат, и  дураковатая улыбочка всегда сияет на рожице. К учению или к какому  серьезному ремеслу Вовик оказался с малолетства не способен, от юности  до «пустозрелости» перебивался кое-какими работками — бери меньше, кидай  ближе. Благо подкармливали его мамаша и отец-инвалид. Девки на Вовика —  нуль внимания, остался он старым холостяжкой. Потом еще и в тюрягу  загремел. Выпивал как-то в компании с такими же, как сам, шаромыжниками и  стакан с «паленкой», видать, не поделили, повздорили. Вовкин оппонент,  едва живой с перепоя, сам споткнулся и упал, а Вовик решил закрепить  неожиданную свою победу: распластанному на земле верзиле влепил в бок  пинок. У верзилы во внутренностях лопнула и пошла кровью застарелая  болячка, через несколько часов бедняга отдал концы…
Вовик «отсидел» свое и, вернувшись домой, отпустил длинную, с проседью,  бороду: вроде б как «закосил» под монашка. Но ни в церкви, ни около нее  Вовика никто не видел, терся он больше на автовокзале. Облаченный в  затрапезную одежку явно с чужого плеча, нацепив на нос очочки с  растресканными стеклами, Вовик восседал на лавке у входа и, раскрыв  какую-то затрепанную книгу, бубнил невнятно, размеренно-неторопливо  крестясь. Кто-то из сердобольных путешественников ссужал его  рублишком-другим, и довольный Вовик бежал в соседнюю домушку аптеки за  склянкой «брынцаловки», именуемой так местным народом настойки  боярышника. «Поднабравшись», он заползал в привокзальные кусты  подремать. После блаженного сна он опять вылезал в людскую толчею, и,  если не подавали чужие, то начинал приставать с просьбишками к местным  прохожим, впрочем получая тут чаще вместо денежки по уху.
Позднее Вовик повысил «квалификацию»: переместился на микробазарчик в  центре Городка убирать после торгашей остатки испортившегося товара.  Перепадало ему и полакомится вкуснятинкой, а то и нажраться от пуза;  днем было время и на «брынцаловку» копеек настрелять у тех же торговцев и  покупателей.
Вот они, Алька с Вовчиком, и составили Алексею в этот раз компанию.  Знали, чем его пронять, как и любого человека — залебезили перед ним  оба, с заискивающими нотками в голосе назвали по имени-отчеству.
Он и «повелся», поглядывая свысока, поделился со школьными однокашниками  сигаретами, присел на лавочку с ними на минутку покурить, прихвастывая,  поотвечал на участливые их вопросы о житье-бытье и не заметил, как  разговор свернулся на «пол-литра». Слабо, что ли, неимущих угостить,  самолюбие себе же потешить?
А там, дальше, понеслось все кувырком! Друзья-приятели мигом просекли,  что в кошельке у Алексея имеется, пусть и скромная, но наличность, и  теперь не собирались с ним расставаться.
Гулянка плавно переместилась из парка под дырявую крышу Алькиного дома.
Дом — наподобие постоялого двора, забегаловки: одни людишки приходят,  пьют-гуляют, валяются и потом кое-как прочь уползают, а на смену им уж  другие прутся. Хозяин Алька только рад тому, кто на огонек с дармовой  «паленкой» наведается. В доме — голо, шаром покати: на просторной кухне  под тусклой лампочкой возле стола громоздятся грубо сколоченные лавки, в  полумраке горницы угадываются очертания кроватей с голыми панцырными  сетками с кучами тряпья, наваленного на них. Здесь и днем темно: видать,  кто-то буйный высадил в окнах стекла, и они были наспех залатаны  листами фанеры.
Алексей с новыми приятелями «попал в круг»: для него день перемешался с  ночью, в пьяном забытьи проплывали перед ним какие-то рожи. Выпивох  оказалось в Городке не так уж и мало, Алик с Вовиком — только верхушка  айсберга. Кого-то Алексей помнил еще с детских лет, росли вместе, в одну  школу бегали, и им он радовался больше. Незнакомцы, выслушивая его  болтовню о зигзагах военной карьеры, хмуро и недоверчиво хмыкали;  одноклассники же рассказам внимали, раскрывши рты, хлопали Алексея по  плечу, лезли пить на брудершафт: «Вот он наш герой!».
Язык у Алексея деревенел, славный воин засыпал, уткнувшись лицом в  столешницу, чтобы вскоре опять быть растолканным очередным захожаем.  Алексей договорился уж до того, что он — без пяти минут генерал авиации и  геройскую «звезду» только из-за происков злопыхателей не получил…
Очередной раз очнулся он — его трясли, умоляли, требовали. Наступил  кризис наличности в кошельке — на самую захудалую, воняющую ацетоном,  бутылку паленки было не наскрести. Алексей пошарился в карманах — тоже  пусто.
Кто заикнулся об этом первым? Наверное, Алька.
— Леха! — теперь к Алексею заискивающе по имени-отчеству никто не  обращался. — У тебя в доме иконы от стариков остались, без толку висят.  Давай «толкнем» пока хотя бы одну! Вон, Вовка ее «чуркам» своим на базар  сволокет и хорошо загонит!
Вовик головенкой радостно закивал: всегда готов!
В сумерках, пьяно гомоня и поддерживая под локти друг дружку, они  поплелись к Алехиному дому. Редкие встречные прохожие брезгливо и  испуганно шарахались от разудалой компашки, перебегали на другую сторону  улицы. Кончилась нечастая череда святящих себе под нос уличных фонарей;  на окраине Городка — темень ткни глаз, возле родительского дома Алексея  гуляки притихли. Проглянула ненадолго ущербная луна в разрыве облаков, и  Алексей, наконец, попал ключом в замочную скважину. Руки тряслись, едва  ключ не обронил. Алька с Вовиком притулились на бревнышке под забором,  вроде б как «на стреме» остались стоять.
Алексей, не включая свет, прокрался в темноте из сеней в горницу. С  улицы в окна проникал бледный лунный свет, и в углах пугающе шевелились  какие-то тени. «Откуда они и взялись? — у Алексея взахлеб колотилось  сердце. — Как вор я…».
Боясь оглянуться, он на цыпочках прокрался к божнице в «красном» углу и,  нащупав за занавеской на киоте доску иконы, резко ее сдернул и, прижав к  груди, опрометью вылетел из избы.
— Мужики, а может не надо продавать? — нерешительно пролепетал он на улице.
— Давай, Леха, не скупердяйничай! — Алька ловко выхватил из его рук икону и передал Вовику.
Тот, шкет, где ветром мотает, а тут рванул на желтеющие в Городке  огоньки фонарей — только его и видели. Следом — Алька. Алексею  оставалось покорно ковылять за ними по лужам.
«А что? — пытался оправдаться он. — Они и так бы в дом залезли и украли,  стоило бы мне только уехать. Не они — так другие. А тут все же даром не  пропадет…»
От последних словечек, провернувшихся в мыслях, Алексея покоробило, стало противно и тоскливо на душе…
Впрочем, свежая лошадиная доза пойла угрызения совести скоро заглушила.
Опять в Алькином вертепе пошел-поехал шум, гам, тарарам!
Не только мужички заскакивали на «огонек», забредали и бабенки. Алексей  уж на что пьян не бывал, но сторонился их, неряшливо одетых, с опухшими  лицами, противными визгливыми голосами. Бабенки все равно нагло норовили  залезть к нему на колени, тыкались ему в щеки слюнявыми губами и, грубо  стряхнутые с коленей, пускали похабные шуточки и сами же, довольные,  хихикали над ними.
Надьку, сестру Альки, свою ровесницу, Алексей бы и не узнал, если бы ее  брат не окликнул… Ввалились две доходяги-бабенки с одинаково оплывшими, с  землистой кожей рожами, одетые в одинакового фасона трунье: драные  грязные джинсы, затасканные пиджаки явно с мужского плеча. Кое-как  подстриженные волосы разлохмачены во все стороны, только что сенной  трухи в них не хватает. У бабенок — последняя стадия, сразу видно,  дальше их ждет гибель под забором или возле баков помойки.
Одна из доходяжек, пытаясь распялить в улыбке по-старушечьи беззубый  рот, подсела к Алексею и тут же сгребла со стола его стакан и выхлебала  остатки паленки.
— Надька, хорош борзеть! — угрозливо прикрикнул на нее Алька.
Дама резко обернулась к нему, злобно заблестевшие глаза ее сузились в  щелки. Еще бы немного — и она вцепилась бы в хозяина вертепа.
Но Алька вовремя переключил ее внимание на гостя:
— Помнишь его? Это Леха Рыжиков!
— Лешка?! Ты?! — Надька, восторженно взвизгнув, немедленно обслюнявила  Алексею щеки и пристроилась, елозя тощим задом, на его колени.
Грубо стряхнуть ее, как других, с коленок Алексей не посмел. Надьку еще в  детстве Алешка побаивался. Завидев ее, идущую по улочке навстречу,  норовил поскорей свернуть в проулок, а то и сунуться напропалую в  какой-нибудь двор. Потому как Надька из пацанок — язва хорошая, язычком  подцепит — сходу в краску вгонит. Все Алешкины изъяны наружу вывернет, в  особенности при девчонках. Знает, что в ответ оплеуху Алешка не даст и  не нагрубит: нет, не слабак он, а просто девок боится. А Надька и  рада-радешенька…
Приехала к соседям юная гостья из большого города, поглянулась Алешке;  тот не знает, как и к ней подступиться. Решился-таки однажды, заговорил с  девчонкой, а Надька тут как тут! Идет мимо и, прищуривая глаз, кричит  Алешке:
— Эй, чмо болотное, пойдем любовью заниматься!
Где и слова такие услышала, ведь по телеку в ту пору о том молчали?!
Приезжая девчонка покосилась на Лешку, хмыкнула и домой юркнула. Что за  кавалер, коли ответить не может, стоит и пышкается, рот распялив.
Надька вымахала в рослую крепкозадую бабенку: в редкие приезды Алексея в  родной городишко иногда встречалась ему, с ехидцей улыбаясь белозубо. И  Алексей, как в подростках, старался прошмыгнуть поскорее мимо…
Алька, неистощимый пустобрех и балагур, еще вчера пригорюнивался над  стаканом паленой водки, вспоминая, что сеструху, сгинувшую в одночасье  из-за этой самой заразы, недавно схоронил. А сейчас Надька, вроде бы и  живая, сидела на коленках у Алексея. Склонилась к уху и зашептала  горячо:
— Уйдем отсюда! Ну их всех, пропадешь с ними ни за грош!
И дряблые свои титешки в Алехины ладони вжала.
В ночной тишине они брели, обнявшись, по улочке наугад.
— И не вздумай возвращаться к ним! — запальчиво бормотала Надька. — У  меня, вон, мужик-красавец был, спился с концами! Теперь дочка — прости  господи, сынок в тюряге сидит. И сама я — кто бы пригрел! А все прежде  над людьми смеялась-лыбилась!.. И тебя, бывало, задевала. Прости,  нравился ты мне, пусть и «тепленький» был…
У Алексея отяжелела голова, ноги подгибались в коленях. Надькин  торопливый говорок становился все глуше и глуше, а потом отдалился и  вовсе…
Алексей очнулся, когда уже брезжил робкий серенький рассвет. Кто-то  настойчиво тормошил его, лежащего на холодной земле, за плечо. Алексей  приоткрыл глаза и обмер: над ним склонился священник. Кое-как  поднявшись, Алексей испуганно-недоуменно заозирался по сторонам:  церковный погост, низкие, заросшие травой, холмики в оградках, храм с  открытыми вратами.
У священника были добрые, с участливо-тревожным выражением глаза,  рыжеватая бородка пушилась с круглых щек. Оглянувшись на Алексея еще  раз, он, перекрестясь, шагнул в проем церковных врат. Алексей,  превозмогая в себе страх и озноб, переступил порог следом.

К списку номеров журнала «ЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАПИСКИ» | К содержанию номера