Импровизация с элементами строгого контрапункта и постлюдия. Два отрывка из романа

–?Какое это имеет значение? Эрмитаж, Филармония! Много ты ходишь в Эрмитаж?

–?В Филармонию?–?часто. А сам факт того, что в любое время ты можешь пойти в Эрмитаж или Русский…

–?Перестань! Филармонии и там есть. И не хуже нашей.

–?Не хуже, но не наша.

–?Ты сама мне цитировала Мережковского: «Самое страшное в большевиках не то, что они превзошли все мыслимые злодейства, а то, что они существа другого мира».

–?Правильно! Так надо бороться с ними здесь, а не драпать. Делать ноги?–?подло. По отношению хотя бы к нашим друзьям.

–?Танюша, родная, так наши друзья либо уже на полпути, либо сидят на чемоданах и при первой возможности…

–?Не все!

–?Не все, но многие. А те, кто остается, поверь, дозреют рано или поздно. Если не посадят или не разотрут в порошок, лишать профессии, личной жизни. Существа другого мира…

–?А остальные, что, не люди?

–?Люди, Тань, и в большинстве своем хорошие люди. Но им нравится жить так, как они живут. Они не просто привыкли, они не понимают и не хотят понимать, что это не жизнь. Ты послушай, что говорят о Сахарове порядочные люди, не партийные ублюдки?! Что ему, мол, ещё надо: академический паек, «кремлевка»?–?все почти бесплатно, личная машина ЗИС, квартира?–?хоромы, дача, три Звезды Героя, Сталинские премии?–?как кот в масле катается, а ещё рыпается. То, что человеку нужна не только колбаса и отдельная квартира, им не понять! Те, кто это понимал уже давно?–?с 17-го года сигают за кордон. И ты хочешь бороться??–?С кем?! С этими хорошими людьми, которым все нравится? Ты хочешь силком на аркане потащить их в мир разума и справедливости, в мир, где надо думать и работать? Ты хочешь превратить их из очень симпатичных баранов во львов? Это бараны ходят стадом туда, куда их погонят?–?радуются этому; львы?–?поодиночке и куда хотят. Гнать кого-то стадом к лучшей жизни?–?большевизм чистой воды, только с другим знаком. Все эти хорошие люди порвут того, кто попытается шелохнуть устоявшийся миропорядок, венцом которого являются шесть соток в Синявино. Ты помнишь, что говорили в 72-м во время процесса Буковского??–?Говорили не темные замордованные бытом люди, а наши коллеги, интеллигенты, слушающие «голоса», питающиеся «Хроникой текущих событий»?–?помнишь?!

–?Помню. Но Юрий Орлов открыл на днях Хельсинскую группу.

–?Это личность удивительная, мужественная и благородная. И физик выдающийся. Но, поверь, долго на свободе он не погуляет. Не только Хельсинскую группу не простят, но Международную амнистию, и письмо в защиту от клеветы Буковского. Главное?–?не простят независимости мышления и свободы поведения. Это для чекистской своры есть не просто преступление. Это?–?нарушение сакральных запретов, это?–?скверна, подлежащая немедленному уничтожению. Звания, научный авторитет, международное признание не помогут. Растопчут. Да, он в отличие от нас, умрет, дай Бог ему долгих лет, с чистой совестью: он сделал все, что мог. Но ничего и его подвиг, и подвиг десятков других не изменит.

–?Этого не может быть! Не мо-жет! Это мертворожденная систем, и она обречена.

–?Обречена. Хотя… Армянское радио спрашивают: «Доживем ли мы до коммунизма??–?Мы не доживем, но детей жалко!» Когда-нибудь рухнет, но придет нечто другое и, возможно, более страшное. Попомнишь мои слова: не пройдет и двадцати лет, как этого Бровермана будут вспоминать с ностальгической тоской: мол, мудак был Леонид Ильич, конечно, но не кровожадный, не ворюга и колбаса была за 2.20. Бровастый даже не этот петрозаводский стихоплет, до смерти напуганный в 56-м. А за Андропом стоят другие?–?молодые, тупые, стихи не пишущие и не читающие. Лучше не будет по определению. Какие-то просветы возможно, но в целом…Будет хуже.

–?Но, Миша, есть же какие-то закономерности развития. Бывают отклонения, есть провалы, как в Германии 30-х годов. У нас это продолжается дольше. Но закончится, рухнет. Всё же должно быть общее поступательное движение, подчиненное вселенскому разуму. Не может жить огромная часть человечества?–?и далеко не худшая, по принципу сменяемости катастроф и деградаций?

Миша долго молчал.

–?Тань… Может… Русский народ обычно не имеет плана действий... Он страшен своей импровизацией...

–?Но там нет Перельмана.

–?Да, там Натана Ефимовича нет. Но, Танюша то, что он тебя прослушал, ещё не значит, что он возьмет в свой класс. Всё это важно, но, пойми, второстепенно.

–?Но там, прости меня, одни евреи. Чужой язык, все чужое. Миша, ты сам оговорил, что в большом количестве…

–?А вот это другой вопрос. Я тебе говорю про вызов из Израиля, а не про конечный пункт. Хотя не путай израильтян и Фиму из Вторсырья. Правильно говорят, что в любой нации есть свои евреи. Я?–?полукровка и, конечно, человек русской культуры. Однако считал бы за честь быть вместе с этими людьми, выбравшими свободу и умеющими ее защищать от многомиллионной сволочи. Хотя и там есть свои Фимы из Вторсырья.

–?Я боюсь. Миша, я боюсь. Ты хоть врач, хирург?–?золотые руки. Я же кто??–?конь в пальто! Среднее музыкальное образование. А там?–?и в Штатах, и в Израиле мировых звезд?–?пруд пруди.

–?Во-первых, тебе будет легче. Ты не звезда, прости, но учить музыке детей сможешь. Наша школа?–?одна из самых котируемых в мире. Врачу же ох как трудно придется подтвердить свою квалификацию, причем на языке. Но мы прорвемся. Похлебаем говна, но прорвемся. Я же люблю тебя. Это второе и главное!

–?И я тебя.

–?Не волнуйся. Обдумаем не спеша. Как говорит Елена Георгиевна, коммунизм?–?это Советская власть плюс эмиграция всей страны. И ещё: умные люди, а евреи, как правило, люди умные, подразделяются на тех, кто уезжают, и на тех, кто думает, что не уедет.

–?И на тех, у кого есть мужество остаться и жить так, как будто ИХ нет, или так, чтобы ИХ не было.

–?Ты права, как всегда, Танюша. Но… разве не заманчиво начать новую жизнь… Ещё одну…

Таня обожала Ленинград. Таня любила Мишу. Таня было счастлива с Мишей в Ленинграде. Она была бы счастлива с Мишей в любой другой точке земного шара. Но не так, как в Ленинграде. В этом городе все родное. Филармония, где она была завсегдатаем и завела подружку из капельдинеров?–?бывшую певицу «Ленконцерта» на пенсии, и Елисеевский, который она посещала после стипендии или халтуры, чтобы побаловать себя копченой колбаской («200 грамм, мелко-мелко»), а после встречи с Мишей и отовариться по-крупному: «полкило красной икры, пожалуйста, пеленгвица, грамм 600, осетрина, если свежая, 500 грамм; и хватит на сегодня». Толкучка у Львиного мостика, где в водовороте других людей?–?молодых и старых, приезжих и ленинградцев, грустных и беззаботных, трезвых и протрезвевших, беременных женщин без мужей и младших офицеров Советской Армии с женами и чемоданчиками в руках?–?всех тех, кто пытался снять или обменять комнату или угол,?–?в этой толпе она довольно долго промаялась в поисках жилья, пока тетка Фелиция не сжалилась… И «Сайгон»… О, «Сайгон», сказал бы поэт... Там?–?на углу Невского и Владимирского, в кафе рядом с рестораном «Москва»,?–?был рай. В «Москве» степенно ужинали командированные со случайными спутницами, гуляли удачливые цеховики и завмаги средней руки, доценты технических вузов поднимали фужеры с водкой за новоиспеченных кандидатов наук, обманутый муж сидел в углу и хлебал свои сто пятьдесят с капустным салатом. В трех метрах от «Москвы» наблюдался Запад. В «Москве»: «две пол-литра, язычок с хреном две порции, семги три порции на четверых, огурцов соленых и котлетки по-киевски». В «Сайгоне»: «маленький двойной». Изредка?–?пятьдесят грамм армянского. И все. На весь вечер. Почему «Сайгон»??–?Говорили, что какой-то мент сделал замечание закурившей девушке (периодически в кафе запрещали курить): «Что вы тут делаете? Сайгон какой-то устроили!». Так и повелось. Спасибо безымянному менту. Часто бывать там Таня не могла, времени не было, но когда вырывалась, казалось, что она в другом мире, в другом измерении. Быстро миновав небольшой бар у входа, где давали коньяк, она устремлялась к Стелле, к которой постоянно была очередь: Стелла лучше всех заваривала кофе. Получив заветное: «маленький двойной»,?–?она пристраивалась в уголке и наблюдала. Часто приходил Довлатов, он был в моде. Таня его рассказов не читала, но в «Сайгоне» говорили что его «Компромисс»?–?почище Хемингуэя. Как-то давно, незадолго до высылки бывал Бродский. Один или со своими друзьями?–?«ахматовскими сиротками», Рейном, Уфляндом. Таня их стихи не знала, но уверяли, что Бродский?–?гений, травимый гебней. Поэтому он стал Тане симпатичен. Два раза она встречала в «Сайгоне» живого Смоктуновского. Это было незабываемо. «Идиота» в БДТ она, конечно, не могла видеть, так как в 1960-м году, когда «князь Мышкин» покинул владения Товстоногова, ей не было пяти лет. Но она была на «Царе Федоре Иоанновиче» в Малом театре?–?Миша устроил ей подарок ко дню рождения?–?и это потрясло ее. Да и фильмы: превозносимый «Гамлет» ее раздражал примитивизмом ассоциаций, но Смоктуновский был прекрасен, и «Девять дней одного года», и Порфирий Петрович. Хотя Деточкин был лучше всех. Смоктуновский жил в Москве, но иногда приезжал в Питер.

…Кого только не было в «Сайгоне»: фарца с Невского и от «Европейской», хиппи, стрелявшие «прайс» на «маленький простой», известные и неизвестные джазмены, студенты МУХИ и герлы от «Фалоса в лифчике», как точно прозвали идиотский монумент у Московского вокзала, изредка появлялись «суки в ботах», то есть приезжие провинциалы, квартировавшие в гостинице «Балтика» по соседству, чаще?–?бакланы, филфаковцы и вечные профессиональные тусовщики. Кстати, здесь Таня познакомилась с Лешей, который обещал сосватать ее Эдику?–?московскому портному, который шил классную джинсу для избранных, в его творении ходит сам Окуджава. Тане подвезло: пару лет назад на Барахолке внутри «Апрашки» она отхватила чудный импортный вельвет глубокого бутылочного цвета. Из такого же материала она видела прикид у Лизы Минелли в журнале «Америка». Не знала, кому пристроить. И тут Леша в «Сайгоне»! Она отдала драгоценный вельвет, но … с концами. Этот чудо-портной?–?Эдик Савенко, ставший Эдуардом Лимоновым?–?намылился за бугор, так что плакали и вельвет, и мечта. Помимо мечты плакала и Таня, но недолго… Когда появился Миша, «Сайгон» сошел на диминуэндо. Миша не любил этот «богемник» и считал, что он полностью под колпаком гебухи: «Ты посмотри на это зеркало во всю стену, вот там эти дятлы и крысы сидят, записывают, и снимают». Впрочем, и сайгоновцам Миша не глянулся. Таня слышала, как приколист Федя сказал: «У Татьяны с Кулька унитаз на подтяжках появился!». Таня обиделась: в Кульке, то есть в «Институте культуры и отдыха» она никогда не училась, а училась в Училище при Консерватории, а это две большие разницы, и Миша не был «унитазом на подтяжках» или «конем педальным», то есть престарелым ухажером. Он был единственным родным и любимым человеком. И тридцать пять лет?–?совсем не возраст для мужчины. Да и сотрется разница довольно скоро. А жаль. Потому что Миша был не только выдающийся хирург, умница, эрудит, острослов и верный друг, но мужчина. Таня не подозревала, что может быть такое. Даже кончики пальцев холодели, и сердце выскакивало из груди, когда он приближался к ней, притрагивался к ее плечу или груди, легко целовал в мочку уха. Ещё они были единомышленниками, а это так немаловажно в совместной жизни. Так что и «Пышечная» на Садовой, около которой он подхватил ее в тумане морозного рассвета, была родным местом, без которого она не представляла своей жизни.

Вообще здесь все было родное: и та же гебуха, и очереди за колготками, и щель у «Астории», и бочки с квасом, и запах корюшки в начале июня, и занудные соседи-моралисты, и белые ночи, и треугольные пакетики с молоком и кефиром, и ночные переклички на подписные издания, и даже ненавистная «Пионерская зорька», когда глаза не разомкнуть. А автоматы: где ещё в мире можно выпить стакан газировки за 3 копейки, если с сиропом, и за копейку без оного. Появились автоматы с квасом, пивом?–?бросил двадцать копеек и имей кружку, правда сильно разбавленную водой, и даже с вином. Таня пиво и вино в автоматах никогда не пробовала. Радовал прогресс?–?того и гляди, Америку догоним по автоматам… Если уж пить пиво, то делать из этого действо, праздник. Отстоять с девчонками очередь, скажем, в пивной на углу Невского и Маяковского. Там по осени бывали раки, и собиралась приличная публика, можно было встретить знакомых студентов Консерватории, они казались небожителями. Или попытаться прорваться в «Медведь», что напротив кинотеатра «Ленинград». Там при входе возвышался огромный мужик с белой ручной крысой на руках, крыса пила пиво из кружки, стоя на задних лапках. Это было круто. В «Медведь» хаживали известные спортсмены, барыги, мелкие киношные чиновники из Главка, расположенного в «Ленинграде», спекулянты театральными билетами и художники-неформалы. Или зайти с подружками в «Щель», а если география позволяет, то в низок на Невском рядом с ВТО. Взять сто на пятьдесят, конфетку и чувствовать себя королевой Шантеклера. Гляди, и Стржельчика встретишь. Честно говоря, Таня редко позволяла себе такие роскошества. «Сайгон» «Сайгоном», «Щель» «Щелью», а свои пять-шесть часов роялю отдай. К Михаилу Иосифовичу неподготовленной идти было невозможно. Плюс ансамбль, аккомпанемент, лекции по музлитературе, гармония, сольфеджио. А история партии, физкультура в зале или в садике около Института Лесгафта, педпрактика и прочая мутотень! Как без этого можно жить?..

И жить, что ни говори, стало лучше, верно же ведь, Миша. Все катаклизмы 60-х, вся эта дурь с позором в Чехословакии позади. Сытнее, наряднее. Кофточки импортные, сапожки, плащи, даже итальянские шмотки! Да, с очередями, да, по блату, да, с переплатой, но?–?раньше разве было такое?!?–?«Это пока нефть дорогая»,?–?бормотал Миша, но как-то неуверенно. И свободнее. Да, Солженицына выслали, а могли и посадить.?–?«Точно, мог и бритвой полоснуть»,?–?парировал Миша, однако и это было неубедительно. А выставка в ДК Газа, случившаяся два года назад? Разве можно было представить себе нечто похожее даже в вегетарианские время Никиты, не говоря уж об одуревших нынешних старцах? Обошлись без бульдозеров?–?прогресс! Таня простояла два часа на морозе, ног она уже не чувствовала, но свои 30 минут, отпущенные милицией на осмотр выставки, она провела с максимальной пользой. Более того, когда художники, по договоренности с ментами, взявшись за руки, стали выдавливать очередную партию зрителей, чтобы впустили следующих, она пристроилось к Юрию Жарких, организатору выставки, и заморочила ему голову минут на десять, выгадав для себя ещё полчаса. Смышленая Таня не столько знакомилась с картинами, сколько с их авторами, справедливо полагая, что в домашних условиях она увидит и узнает значительно больше. С Белкиным и с Рухиным не удалось, а вот с Овчинниковым, Юрой Галецким и Андреем Геннадиевым?–?вполне. Там же она была представлена и отрекомендована Жоре Михайлову, то есть получила официальное разрешение посещать его квартиру, этот заповедный центр гонимого искусства. Таня была счастлива.

(То, что Жору года через полтора посадят, и он от звонка до звонка будет валить лес в Сусуманской зоне на Колыме, а по освобождении опять пойдет уже по расстрельной статье?–?будучи в зоне, не уследил за судьбой своих картин, оказавшихся народным достоянием,?–?от расстрела его спасет начало Перестройки и Президент Франции Миттеран, обо всем этом Таня догадываться, конечно, не могла.)

Главное же?–?она не представляла свою жизнь без Матвеева переулка и, возможно, дай то Бог, без Театральной площади. Она заканчивала у Михаила Иосифовича ми-мажорной Прелюдией и фугой Баха из первого тома, Седьмой сонатой Бетховена, Ноктюрном до-диез минор и Четвертым этюдом Шопена, Третьей сонатой Прокофьева и До-минорным концертом Моцарта. Года три назад ей удалось попасть на концерт Рихтера. Он играл этот концерт, дирижировал Николай Семенович Рабинович?–?легенда и гордость ленинградского дирижерского искусства. Таня вообще-то предпочитала Гилельса?–?волшебника фортепиано, но то выступление Рихтера с Рабиновичем и оркестром старинной и современной музыки было потрясением, и она дала зарок закончить Училище этим концертом. Михаил Иосифович долго сопротивлялся, но когда она сыграла ему экспозицию первой части, сдался. Таня молилась на него, каждый урок был для нее спектаклем, на котором Михаил Иосифович был и режиссером, и артистом, и педагогом, взыскательным и профессионально требовательным. Это было праздником, как, конечно, вся ее жизнь в Училище на Матвеева. Праздником изнурительным, изматывающим, но праздником. Помимо этого от Училища было рукой подать до Пряжки, где лежала Настя, жена, вернее, уже вдова несчастного Сани, так нелепо и страшно погибшего. Оставить Настю, уехав из страны, Таня тоже не могла и не смогла бы. Все это ложилось на весы в ее спорах?–?размышлениях с Мишей, которые в последнее время делались все интенсивнее. Однако маленький юркий червячок соблазна начать все заново, попытаться прожить ещё одну новую, манящую своей неизведанностью жизнь, это червячок медленно, но упорно делал свое дело, подтачивая непоколебимую уверенность Тани в невозможности бросить все родное и привычное…

Увы, от всех переживаний и раздумий носик не потерял свою строгость, ямочка на левой щеке не перестала свидетельствовать о непобедимости оптимизма в Танинной душе, брови удивлялись и легкомысленно взлетали. Только глаза, обрамленные мохнатыми ресницами, потемнели, но это даже и к лучшему?–?вид серьезнее.

Незадолго до выпускного экзамена, прямо после ночной репетиции в зале, рано утром они расписались «в рабочем порядке» в районном ЗАГСе на углу Садовой и Майорова, и Таня стала Коробковой. «Мадам Коробкова?–?разве это звучит? Особенно где-нибудь Западе!»?–?«Ничего, Танюша, зазвучит». Кто знает… Все может быть, все…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гарь и смрад стояли над разрушенным Храмом. Неясный, ни на секунду не прекращающийся монотонный гул стелился по земле, казалось, уничтожая все живое, пригибая все растущее, завораживая все мыслящее. Жара раскалила камни, расплавила доспехи, иссушила землю, раздавила человека, превратив его в низшее существо, занятое лишь тем, чтобы найти глоток гнилостной теплой желтой воды. Черно-лиловое солнце тускло расплывалось в дымном мареве предвечернего неба, и казалось, что конец Храма это и есть конец света, и чувствовали это люди, кони, верблюды, птицы, ящерицы …

Буцинаторы подали свой привычный сигнал, но резкий звук их буцин не смог прорезать монотонный изнуряющий гул. Primus Pilus?–?центурион, возглавлявший первую сдвоенную центурию легиона, пытался доложить, что унять резню и насилия нет никакой возможности, но Тиберий Юлий Александр не слушал его, ибо он знал: ничего остановить нельзя. То, что начало свое движение, должно его завершить естественно и закономерно. Людская масса, как сброшенный с высокой горы огромный покатый камень, сметая все на своем пути, должна завершить свое падение, достигнув дна и продолжив по инерции свою сокрушительную работу, пока не иссякнет накопленная годами позора и унижений энергия, и горе тому, кто встанет на пути этой вооруженной людской массы.

Никогда ранее римские легионы не терпели столь унизительных поражений, никогда не подвергались откровенным насмешкам со стороны противника, казалось бы, беспомощного перед мощной армией Тита. Пятый Македон­ский легион под командованием Секста Цереалия, Десятый Бурный легион под ко­мандованием Авла Ларция Лепида Сульпициана, и Пятнадцатый Аполлонов под командованием Марка Титтия Фруги, а также Двенадцатый Молниеносный, жаждущий мести после позора компании 66-го года. Для пополнения численности войска, часть которого была отправлена на помощь отцу на фронта Гражданской войны в Италию, Тит призвал две тысячи воинов из египетских легионов?–?Третьего Киренского и Двадцать второго Деиотарианова под командованием префекта Фронтона Этерния. Легионы поддерживались восемью алами вспомогательной кавалерии, двадцатью когортами пехоты и войсками, присланными местными царями. В распоряжении Главнокомандующего Тита и Начальника его Штаба?–?«Начальника Войска»?–?Тиберия Юлия Александра была мощная группировка осадных орудий?–?около тысячи штук, инженерно?–?строительные части, вспомогательные… Общее число солдат под римскими штандартами достигало восьмидесяти тысяч человек, против, к примеру, 30 тысяч у Александра Македонского, завоевавшего полмира, 25 тысяч Юлия Цезаря при покорении Британии и Галии.

Начиная с 66-го года, когда наместник Сирии Гай Цестий Галл потерпел поражение от восставших иудеев, поражение, которое при отступлении переросло в катастрофу легионов, а Двенадцатый Молниеносный в панике потерял аквилу –?свое знамя с орлом, самую почитаемую святыню,?–?начиная с 66 года, римлян преследовали позорные, непредвиденные и не обоснованные ни громадной практикой, ни выверенной теорией неудачи. Стыдно вспоминать! Разгром у Бет-Хорона?–?за всю историю Рима это было самое страшное поражение, которое народ восставшей провинции нанес регулярной римской армии. Позор и ужас неминуемого пленения иудеями будущего императора Тита и его?–?многоопытнейшего префекта Претории, героя Парфянской кампании 63-го года, соратник самого Корбулона?–?Тиберия Юлия Александра, призванного Веспасианом охранять и наставлять двадцатидевятилетнего сына. Это случилось во время первой рекогносцировки в окрестностях Иерушалаима, когда мятежники напали на отряд, отрезали Тита и его?–?Тиберия Юлия Александра от сингуляриев, постыдно бежавших. Только молниеносная реакция и мужество Тита позволили избежать трагедии. Или нападение на воинов Десятого Бурного легиона, занятых строительными работами на Масличной горе. Тогда были побиты и обращены в паническое бегство, что наиболее постыдно, лучшие легионеры Десятого Бурного. И опять, невероятное самообладание и храбрость Тита, ринувшегося в рукопашную с небольшой группой воинов, спасли от краха. Или двойной успех сначала Иоанна Гискальского, а двумя днями позже Симона бар Гиора. Первый совершил дерзкий подкоп под готовые пандусы, заполнив этот подкоп горючими материалами, поджег его, и, когда деревянные подпоры рухнули, в огненной массе погибли и возведенные сооружения, и солдаты. Симон умудрился поджечь тараны, установленные на пандусах в северной части стены. Сражение было кровопролитным и бесславным для римлян. С таким огромным многомесячным трудом выстроенные осадные насыпи и сооружения были уничтожены.

Да что говорить. Четыре года беспощадной войны с маленьким народом. Благоприятнейшие кровавые распри среди защитников. Эти сикарии… Сражались они умело и дерзостно, но своей резней фарисеев и зелотов они изрядно помогли Риму. Успех осадных орудий, сотворивших разлом мощных стен Храма, и две недели страшной непрекращающейся мясорубки, в результате которой эти евреи, дравшиеся, как дикие звери, вытеснили непобедимых, гордых своей воинской славой римлян. Затем почти год полной блокады Иерушалаима. Победа над практически вымершим городом… Разве это достойно римского оружия! …Четыре года унизительных поражений и постоянных издевок иудеев над римскими штандартами с орлами… Это должно было быть отомщенным, и сдерживать озверевших солдат было делом не только безрассудным и безнадежным, но и несправедливым.

Подошел, хромая, легат Двенадцатого Молниеносного легиона в запыленных доспехах лорика сегминтата, левый наплечник которых был помят, видимо, от удара камнем. Шлем без плюмажа и с отломанной защитой правой щеки, кожаные завязки панциря порваны, но вооружение было на месте?–?это Тиберий Юлий Александр отметил: гладиус располагался справа под рукой, а пугио между серединой центра туловища и левым бедром, точно на расстоянии вытянутой правой руки. Легат был огромного роста, с красным лицом, пересеченным от левого уха до подбородка старым шрамом, переломанным плоским носом и свежепорванной кровоточащей губой. Лик его был страшен, и был этот лик ликом беспощадного непобедимого римского войска. «А мои еврейчики не убоялись его, изрядно потрепали», – вдруг пронеслось в голове. И тут же: «Мои еврейчики потрепали мое войско». Что есть «мое»?

Легат доложил об участившихся случаях резни мирных жителей Иерушалаима, сдававшихся по призыву Тита на волю победителя. Вырваться из рук повстанцев?–?сикариев было делом рискованным, пойманных беглецов из ада бандиты убивали на месте, но, оказалось, что и в римском лагере многих ждала жуткая смерть. Во время осады было замечено, что иногда пленные или добровольно вышедшие из Города роются в своих испражнениях в поисках спрятанных?–?проглоченных золотых монет, которые они пытались таким образом пронести, чтобы солдаты той и другой стороны не смогли их отобрать. По лагерю поползли слухи, что беженцы набиты золотом. Началась массовая резня. Несчастных ловили, убивали и вспарывали им животы в поисках сокровищ. В этой бойне участвовали, главным образом, солдаты вспомогательных войск?–?сирийцы и арабы, но были замечены и легионеры. Прежде всего, среди гастатов, то есть самых молодых и необеспеченных солдат первой линии, которые, как и все остальные воины Рима, должны были покупать вооружение и доспехи за свой счет. Уже насчитывалось, по данным находившегося при Главнокомандующем бывшем бунтаре и писателе Йосефе бен Матитьяху, около двух тысяч иудеев, убитых римскими легионерами. Тит шокирован и взбешен. Есть приказ казнить виновных в злодеяниях: солдат, согласно традициям, казнь осуществлять в виде фустуарий (забивание камнями и палками перед строем легиона), для центурионов?–?сечение розгами и обезглавливание. Однако, закончил легат, выявить виновных пока не удается. И не удастся, подумал Тиберий Юлий Александр и отпустил легата. И это?–?«мои» легионеры, мои испытанные товарищи, моя жизнь.

Неожиданно он вспомнил свою мать, зажигающую две свечи за восемнадцать минут до захода солнца в пятницу?–?день Шаббата, так сладко звучащие слова «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, Который освятил нас своими заповедями и заповедал нам зажигать субботние свечи». Он увидел большой стол, покрытый простой скатертью, графин кошерного виноградного тягучего вина и высокий серебряный бокал для кидуша. Он ощутил запах и вкус двух теплых хал, покрытых до трапезы специальной салфеткой синего цвета с белым орнаментом. За столом вся семья. Рядом с отцом по левую руку?–?самый дорогой гость и член семьи?–?дядя Филон. Он почитаем всем иудейством Александрии, равно, как и греками?–?стоиками и платонистами этого великого города. Мальчик Тиберий Юлий Александр взирает на него с восторгом, обожанием и завистью. Он никогда не достигнет такого уважения и такой любви современников и потомков. Дядя смотрит на него с пониманием и подмигивает.

…И никогда не уйти от этого цепенящего ужаса раздвоения.

Неясный монотонный непрекращающийся гипнотизирующий гул стал распадаться на отдельные звуки, как распадается звучание мощного аккорда оркестра на голоса отдельных инструментов, когда дирижер опускает палочку. И были эти голоса хорошо узнаваемы Тиберием Юлием Александром, как давно знакомые, привычные и ненавистные. Крики, стоны, вой хищников и людей, глухие мощные удары бесчисленных таранов, завершающих свою многомесячную работу, топот калиг, скрежет и звон соприкасающихся в людской массе панцирей, лопат, мотыг, шлемов?–?касисов, прикрепленных к поясам?–?смнгулунам вместе с котелками, мисками и баклагами для воды, скрежет откатываемых осадных орудий: гелеополисов, скорпионов, баллист, онгаров, галерей. Эти голоса сплетались, создавая столь привычную атмосферу войны, с невыносимым смрадом разлагающихся трупов тысяч раздавленных, заколотых, растерзанных и разорванных воинов, стариков, детей, женщин, лошадей, верблюдов, останков собак, съеденных жителями Города во время блокады, смешивались с запахами крови, испражнений, гари, пыли и высохшей полыни. Призрак солнца растворился в перламутровом тумане молниеносного вечера пустыни, звезды прокололи свод черного иудейского неба, и ночь своим ледяным дыханием сковала то, что осталось от жизни Великого Города.

Тиберий Юлий Александр тяжело поднялся и направился к шатру Тита, грузно ступая своими калигами по толстому ковру щебня, который совсем недавно был Храмом.