Алексей Афонин
Играть со страшным, стремительно пахнут листья
ПАМЯТЬ
играть со страшным.
стремительно пахнут листья.
ты думаешь - дом, а к горлу подходит - вечность.
ты думаешь, делаешь, - с дулом подходит вечность,
цветёт стрелолистом
в прудах твоих улиц.
осокой блокадного злого болота
наследия чёрных подъездов, которые помнят.
ты думаешь - ты, а выходит с кварцевой точностью взгляда,
приходит - безмолвное,
приходит - безумное, и тонко, винтовочным маслом,
затвором безгубого рта клацает среди цемента
и залитых мглой подворотен.
и скатерть, залитая мглой,
хранит подстаканники древних известий.
извёсточным крошевом вальса, который когда-то.
хватает за руки, не зная, не видя.
но помнишь.
как было, и стало, и чёрное на рукаве.
и липким, тошнотным восторгом смыкается день
от страха весь круглый и гладкий, как мячик.
ты здесь не живёшь и ты низачем,
и только чумной незнакомый разбег карусели,
сбежавшей из парка: ты картография
прошедших.
на тебе их пятна.
весёлые трупные пятна жирафьи, окопные пятна.
весёлые светлые злые леса, изрытые ярко
сапёрной лопаткою солнца и нежными
чайками.
чай, чужие окна, чёрно-белая хроника:
нескончаемый город.
дождь стеливший
в память из библиотек.
а тебе здесь жить.
играя со страшным,
с чёрным.
В НОЧЬ БОЛЬШОГО ПРИЛИВА
Водонапорная башня -
стрелка песочных часов.
Вчерашний
снегирёвый день пересыпает песок
(снег) лопаточкой. Будешь спать,
пока краны гудят, под ушедшие давно волны,
заводы и фабрики, учебник физики. Снова чайки над молом.
Баю-бай. Смешная дорога из красного кирпича.
В беззвёздных сумерках лимонная трава
под фонарями сгибается: танцуют все собаки.
Грачи читают галок букварям,
планета пахнет ноябрём и шевелятся железяки.
И декабрём тут пахнет, солонее, чем в туннеле, где сейчас.
Шерстистый шарф в красно-белую клетку,
условный, как стоп-сигнал в заброшенной железнодорожной ветке,
ждёт. Скорее допивай свой чай
и пошли. Город на Полуострове,
ржавые воротца, монорельс. Уголь.
Угол старой школы, сохнущие простыни.
Невымеряемый линейкой угол
между сном и сонностью, сейчас и тогда,
между зеркалом и дверью в прихожей. Запотевший в ладошке кристалл, прорыв;
потому что перед школой в полусне, зябко слушаешь: цепляют поезда.
Подступает прилив.
* * *
если зиму дышать из пустых сигарет трамваев,
если зубы ломаются сахарно
в твёрдый чёрный пирог земли -
выплюнь жёсткую корку - на дворе-то будет трава.
на тебе.. а тебя не туда, наверное, завезли.
только вот - до слёз - дышать - или жить - обидно.
чёткая кость серебра зародилась внутри.
посмотри.
оглядись хорошо, видишь, это даже не стыдно.
..и иди, как горизонт уходит в залив.
будет лунно: стально и струнно,
будет странно
убивать себя в первый раз,
будут букеты чугунных роз
и молчать.
и светло как лазер, продышанно от Луча.
..и вдруг
подвернувшееся неловко,
как лодыжка, сердце ответит:
Федерико Гарсия Лорка -
апельсиновый взмах соцветий.
ах, браслеты и лоно, узы
или луны и лозы, ах.
только ты - белым шариком в лузу -
бодро вписан в иной размах:
где тщательность и тщетность -
одна сторона медали
Мёбиуса, хирургически экономно
дышишь - чтобы успеть
лететь душою с балконов
в звёздочки сварки и конфетти.
это время сверки часов -
надо идти.
тут молись - не молчи, а ныне -
ныне всё же расклад таков.
..и течёт по тебе строка про луну пустыни:
мир встаёт на место с хрустом выбитых позвонков.
* * *
человек лежит в окопе
своего завтра к его ноге примкнут штык-нож
ко рту - рожок к голове - противотанковое лето
борода зарастает тимофеевкой
над ним ползут улитками миражи
облака полуострова индостан
он хотел бы чесаться и пить боржом
но ласточкины ножи
в небо слишком много открытых ран
думает всё старался хотел понять
на кого же я должен быть похож
оказалось - на коровью косточку в супе
пустую коровью косточку
пустую, в неё можно свистеть
ЗИМНИЙ ПЕЙЗАЖ
Затрамвайное снежное марево
вынимает звук из рук на вкус
как бог или пух -
фотоаппарат глаз.
Голубоватая светлая ещё не мгла
с палевыми переливами. На стене.
"Граждане!
ПРИ АРТОБСТРЕЛЕ
эта сторона улицы наиболее ОПАСНА".
Развалины времени дома,
стальной сердечник времён
в катушках повседней.
Белый шарик снега
над вафельным краем ограды-стаканчика,
сладкая вата холода.
Прорастают дома вовнутрь, пуская корешки,
выпуская побеги в бахромках
снега, битые кирпичи, обнажившаяся дранка.
А летом здесь бывает сирень,
кажется, а сейчас под ногами лишь лёд - моховой агат
кофейного: вечер. Тягучие лица грузовиков
проносятся вдаль,
электропередач
фигурки смахивая с горизонта
сырыми глазами. Из мимозно-заснеженных шариков
давних кустов выковыривается красный,
как удивление, трамвай.
* * *
ко мне приходило ночью какое-то стихотворение
большое как медведь
топталось в голове, ворочалось
и доверительно пыхтело
и от него висок не помещался всё никак в подушку
и нагревалось южной кровлей одеяло
и звёздочками заполняло мысли
и было будто б измерение четвёртое во рту
шершаво и невкусное
в нём было про какой-то тонкий и острый мир
в котором персиками пахнет
война по имени жизнь
про опрокинутую миску
про солнца кварцевые взгляды
про вырезанных из бумаг крылатых лошадей
и заострённые, как перья, лица
вычинены строго
стоят рядами как разбитая вода
и строго смотрят, нежно, молчаливо
как все, приподняты и вверх поднесены
эмалью чёрной чашки суповой для божества
и поясница напряглась, как парус
и с трепетом ловила яркость мысли
да где же это
и, не скрывая вычерненных зубов
в улыбке, мир оскалился довольно
поглаживая рукоять от нерва
приподнимись немного, милый мальчик
вон зеркало, оно же над кроватью
оно сегодня ночью приходило
проснулся - и ничего не помню
* * *
Стрела старой черёмухи - по духу электричка:
вдруг наполняют лёгкие до хруста объёма
лёгким и горьким звёздчатым дымом
дальние расстояния. Лёгкие, как дымок
танца, измазанный мёдом: стрелка компаса, танцующая
в дощатом сарае груди…
…жизнь пропитывает шкуру
по каплям
спиртом вечернего воздуха.
Приминая вечернее столпотворение,
как остановленный кадр:
навстречу по улице - парень с ловчей птицей на сокольничей перчатке.
Хмурый, в грязных резиновых сапогах,
коричневой куртке.
играть со страшным.
стремительно пахнут листья.
ты думаешь - дом, а к горлу подходит - вечность.
ты думаешь, делаешь, - с дулом подходит вечность,
цветёт стрелолистом
в прудах твоих улиц.
осокой блокадного злого болота
наследия чёрных подъездов, которые помнят.
ты думаешь - ты, а выходит с кварцевой точностью взгляда,
приходит - безмолвное,
приходит - безумное, и тонко, винтовочным маслом,
затвором безгубого рта клацает среди цемента
и залитых мглой подворотен.
и скатерть, залитая мглой,
хранит подстаканники древних известий.
извёсточным крошевом вальса, который когда-то.
хватает за руки, не зная, не видя.
но помнишь.
как было, и стало, и чёрное на рукаве.
и липким, тошнотным восторгом смыкается день
от страха весь круглый и гладкий, как мячик.
ты здесь не живёшь и ты низачем,
и только чумной незнакомый разбег карусели,
сбежавшей из парка: ты картография
прошедших.
на тебе их пятна.
весёлые трупные пятна жирафьи, окопные пятна.
весёлые светлые злые леса, изрытые ярко
сапёрной лопаткою солнца и нежными
чайками.
чай, чужие окна, чёрно-белая хроника:
нескончаемый город.
дождь стеливший
в память из библиотек.
а тебе здесь жить.
играя со страшным,
с чёрным.
В НОЧЬ БОЛЬШОГО ПРИЛИВА
Водонапорная башня -
стрелка песочных часов.
Вчерашний
снегирёвый день пересыпает песок
(снег) лопаточкой. Будешь спать,
пока краны гудят, под ушедшие давно волны,
заводы и фабрики, учебник физики. Снова чайки над молом.
Баю-бай. Смешная дорога из красного кирпича.
В беззвёздных сумерках лимонная трава
под фонарями сгибается: танцуют все собаки.
Грачи читают галок букварям,
планета пахнет ноябрём и шевелятся железяки.
И декабрём тут пахнет, солонее, чем в туннеле, где сейчас.
Шерстистый шарф в красно-белую клетку,
условный, как стоп-сигнал в заброшенной железнодорожной ветке,
ждёт. Скорее допивай свой чай
и пошли. Город на Полуострове,
ржавые воротца, монорельс. Уголь.
Угол старой школы, сохнущие простыни.
Невымеряемый линейкой угол
между сном и сонностью, сейчас и тогда,
между зеркалом и дверью в прихожей. Запотевший в ладошке кристалл, прорыв;
потому что перед школой в полусне, зябко слушаешь: цепляют поезда.
Подступает прилив.
* * *
если зиму дышать из пустых сигарет трамваев,
если зубы ломаются сахарно
в твёрдый чёрный пирог земли -
выплюнь жёсткую корку - на дворе-то будет трава.
на тебе.. а тебя не туда, наверное, завезли.
только вот - до слёз - дышать - или жить - обидно.
чёткая кость серебра зародилась внутри.
посмотри.
оглядись хорошо, видишь, это даже не стыдно.
..и иди, как горизонт уходит в залив.
будет лунно: стально и струнно,
будет странно
убивать себя в первый раз,
будут букеты чугунных роз
и молчать.
и светло как лазер, продышанно от Луча.
..и вдруг
подвернувшееся неловко,
как лодыжка, сердце ответит:
Федерико Гарсия Лорка -
апельсиновый взмах соцветий.
ах, браслеты и лоно, узы
или луны и лозы, ах.
только ты - белым шариком в лузу -
бодро вписан в иной размах:
где тщательность и тщетность -
одна сторона медали
Мёбиуса, хирургически экономно
дышишь - чтобы успеть
лететь душою с балконов
в звёздочки сварки и конфетти.
это время сверки часов -
надо идти.
тут молись - не молчи, а ныне -
ныне всё же расклад таков.
..и течёт по тебе строка про луну пустыни:
мир встаёт на место с хрустом выбитых позвонков.
* * *
человек лежит в окопе
своего завтра к его ноге примкнут штык-нож
ко рту - рожок к голове - противотанковое лето
борода зарастает тимофеевкой
над ним ползут улитками миражи
облака полуострова индостан
он хотел бы чесаться и пить боржом
но ласточкины ножи
в небо слишком много открытых ран
думает всё старался хотел понять
на кого же я должен быть похож
оказалось - на коровью косточку в супе
пустую коровью косточку
пустую, в неё можно свистеть
ЗИМНИЙ ПЕЙЗАЖ
Затрамвайное снежное марево
вынимает звук из рук на вкус
как бог или пух -
фотоаппарат глаз.
Голубоватая светлая ещё не мгла
с палевыми переливами. На стене.
"Граждане!
ПРИ АРТОБСТРЕЛЕ
эта сторона улицы наиболее ОПАСНА".
Развалины времени дома,
стальной сердечник времён
в катушках повседней.
Белый шарик снега
над вафельным краем ограды-стаканчика,
сладкая вата холода.
Прорастают дома вовнутрь, пуская корешки,
выпуская побеги в бахромках
снега, битые кирпичи, обнажившаяся дранка.
А летом здесь бывает сирень,
кажется, а сейчас под ногами лишь лёд - моховой агат
кофейного: вечер. Тягучие лица грузовиков
проносятся вдаль,
электропередач
фигурки смахивая с горизонта
сырыми глазами. Из мимозно-заснеженных шариков
давних кустов выковыривается красный,
как удивление, трамвай.
* * *
ко мне приходило ночью какое-то стихотворение
большое как медведь
топталось в голове, ворочалось
и доверительно пыхтело
и от него висок не помещался всё никак в подушку
и нагревалось южной кровлей одеяло
и звёздочками заполняло мысли
и было будто б измерение четвёртое во рту
шершаво и невкусное
в нём было про какой-то тонкий и острый мир
в котором персиками пахнет
война по имени жизнь
про опрокинутую миску
про солнца кварцевые взгляды
про вырезанных из бумаг крылатых лошадей
и заострённые, как перья, лица
вычинены строго
стоят рядами как разбитая вода
и строго смотрят, нежно, молчаливо
как все, приподняты и вверх поднесены
эмалью чёрной чашки суповой для божества
и поясница напряглась, как парус
и с трепетом ловила яркость мысли
да где же это
и, не скрывая вычерненных зубов
в улыбке, мир оскалился довольно
поглаживая рукоять от нерва
приподнимись немного, милый мальчик
вон зеркало, оно же над кроватью
оно сегодня ночью приходило
проснулся - и ничего не помню
* * *
Стрела старой черёмухи - по духу электричка:
вдруг наполняют лёгкие до хруста объёма
лёгким и горьким звёздчатым дымом
дальние расстояния. Лёгкие, как дымок
танца, измазанный мёдом: стрелка компаса, танцующая
в дощатом сарае груди…
…жизнь пропитывает шкуру
по каплям
спиртом вечернего воздуха.
Приминая вечернее столпотворение,
как остановленный кадр:
навстречу по улице - парень с ловчей птицей на сокольничей перчатке.
Хмурый, в грязных резиновых сапогах,
коричневой куртке.