Геннадий Красников

Исповедь на миру. К 90-летию со дня рождения Николая Старшинова

 

 

Иногда кажется, что Николай Старшинов не оставил после себя никакой тайны. Весь он на виду – в своих делах и в своём творчестве; высказался сполна, ничего недосказанного, потаённого, запрятанного глубоко в письменный стол – нет. Даже как будто безоружно весь на виду – перед друзьями и врагами. У него не найдёшь теневого лица, двойника, который всплывёт из какого-нибудь посмертного дневника, как это ныне со многими ушедшими писателями случается, когда извлечённое наследниками на свет Божий «неопубликованное и не забытое» открывает вторую (двойную) жизнь человека, где положительные оценочные и мировоззренческие знаки часто мелочно и мстительно меняются на отрицательные и наоборот.

Слишком прост – и в поэтике, и в бесхитростной открытости чувств, мыслей, и в рыцарской приверженности однолюба к традиционной школе русского стиха, классической русской литературы, к народной культуре, к народному мировосприятию и миропониманию, к национальной самобытности исторической России. Так считали и до сих пор считают иные присяжные эстеты из последней окололитературной инстанции, вменяя Старшинову его кажущуюся простоту в грех некой второсортности, закрывающий ему, по их высоколобому вердикту, путь в большую литературу.

Но, как выясняется при более глубоком и непредвзятом взгляде на литературный путь Николая Старшинова, его человеческая и творческая доступность, открытость – из самого высокого ряда, из нравственной и эстетической материи высшего достоинства. Это замечательно точно почувствовал и передал Давид Самойлов в одном из лучших стихотворных посвящений Старшинову, товарищу по фронтовому поколению:

 

Ты в стихе, как на духу,

Ты открыт, как на юру,

Ты доверился стиху —

Исповеди на миру.

Так задуман дивный труд

Ради вразумленья чад.

Что, наверное, поймут.

И, наверное, простят.

1981

 

Не по этой ли причине «исповеди на миру», Николай Старшинов в собственных стихах, давно уже ставших хрестоматийными, вошедших в лучшие поэтические антологии

ХХ века, всегда честен перед собой и перед читателем, стыдясь пафосности и неискренней интонации. Известны его поэтические формулы из стихов о войне: «Никто не крикнул: «За Россию!..» // А шли и гибли // За неё» (притом надо иметь в виду, что стихотворение начинается строкой, словно попавшей сюда из великой прозы Константина Воробьёва или Виктора Некрасова: «Пониже голову пригни // И, как шальной, не лезь под пули»); или другие строки: «А нам судьбу России доверяли, // И кажется, что мы не подвели» (даже фонетически – какое интонационно верное это старшиновское «и кажется», в котором вся народная этика, такт, душевное целомудрие, столь отличные от нахрапистости и комплекса полноценности нынешних вершителей судьбы России…).

Искренность в литературе, как и в жизни, дар весьма драгоценный и редкий, не случайно на него так радостно отзываются самые разные люди. В воспоминаниях о Николае Рубцове мемуарист Н. Старичкова приводит такой эпизод: когда в доме у них появлялся Рубцов, её трехлетняя племянница постоянно крутилась рядом, забиралась к нему на колени: «И что было особенно приятным для Коли, она любила стихи… Особенно любила она стихи Н. Старшинова «Про цыплёнка». На новогодней ёлке 1967 года за чтение получила приз-игрушку – «золотую рыбку». Тогда все присутствующие удивились, что такая маленькая (ей два годика исполнилось), а знает такое большое стихотворение. Обо всём этом я рассказывала Коле, он с интересом слушал. А когда произнесла фамилию поэта Старшинова, он даже в восторге вскинул руки кверху: «Так это же мой друг!»…

Тут примечательно и детское неподкупное чутьё на живое настоящее поэтическое слово, и тот непосредственный эмоциональный отклик Рубцова на дорогое для него имя Старшинова. Обоих поэтов, хотя их встречи были эпизодическими,  связывали дружеские отношения. В неистощимой копилке памяти Николая Константиновича хранилось несколько ярких, слышанных мной, сюжетов, в которых присутствовал Рубцов, но пересказывать их ещё не пришло время. Помнится только рассказ Старшинова, как в журнале «Юность» напечатали его стихотворение «Рябина от ягод пунцова…», посвящённое Рубцову, для чего-то «поправив» одну строку. Авторский вариант одного из четверостиший звучал так:

 

Летели, летели недели,

Да что там недели – года!..

Не раз в ЦДЛе сидели,

А вот у реки – никогда…

 

В журнале третья строка выглядит иначе: «И где только мы не сидели». «Получается, – говорил Николай Константинович, – что мы с Колей Рубцовым из тюрем не вылезали, везде успели посидеть… А я действительно до сих пор жалею, что не удалось мне его вытащить на речку – посидеть с ним на берегу с удочкой, поговорить без московской литературной суеты».

Другой пример. Много лет работавшая в ленинградском театре имени Ленсовета знаменитая Алиса Фрейндлих тоже могла оценить обаяние поэтических строк Николая Старшинова. Как писал в своё время журнал «Театральная жизнь», в спектакле «Эльдорадо» финальная сцена идёт под песню: «Песня грустная, лирическая, про «реку любви», которая «вдруг утихла, обмелела». Напетая А. Фрейндлих на стихи поэта Н. Старшинова, она рождает на сцене особую атмосферу. «Река любви, река любви…, – много раз повторяет знакомый голос, – река любви нам песни пела…» Песня начинается тихо, идёт аккомпанементом диалогу, но постепенно нарастает, и вот уже всё на сцене подчинено ей. Её слушают как заворожённые. «И вдруг утихла, обмелела», – горько выговаривает, именно выговаривает актриса» (Театр Алисы Фрейндлих, «Театральная жизнь», № 8, 1979).

Но чтобы ещё шире представить диапазон аудитории Н. Старшинова и показать, сколь необъятен эстетический круг поклонников его поэзии, нельзя не упомянуть и весьма любопытную переработку раннего его стихотворения «Не спугните… Ради Бога, тише!..», обретшего новую жизнь под названием «Голуби летят над нашей зоной…»  Стихотворение вошло в песенный репертуар, звучащий, что называется,  в местах не столь отдалённых. Интересно, что в сборник «Фольклор ГУЛАГа» (СПб.: 1994, публикация М.В. Калашниковой) текст этого стихотворения Н. Старшинова взят в конце 1980-х годов из альбома воспитанника Пермской ВТК (Воспитательно-Трудовой Колонии) для несовершеннолетних…

Я думаю, Николай Константинович был бы растроган до слёз, если бы мог узнать о необычной истории своего стихотворения, строки которого о целующихся на крыше голубях когда-то крыла критика, обвиняя их в сентиментальности и мещанстве, но которые вот оказались нужными чьей-то изломанной детской душе… Хотя за 20 лет нашей дружбы и совместной работы в альманахе «Поэзия» издательства «Молодая гвардия», а пережито за эти годы было немало, я только один раз видел слёзы в его глазах. Это уже во время болезни, за несколько месяцев до его ухода из жизни. И не о себе, не о своём несчастье думал он тогда. Парализованный Старшинов лежал в военном госпитале, но всех приходящих к нему спрашивал: «Как там Генаша Касмынин?» Его ученик и младший товарищ, поэт Геннадий Касмынин в это время умирал от рака. Когда Касмынина не стало, мы не решились сказать об этом тяжелобольному Старшинову. Несколько раз получив на свой вопрос уклончивый ответ, он, видимо, всё понял, заплакал и больше уже  не спрашивал о нём…  

О Николае Старшинове  можно рассказывать (и рассказывают, и расскажут ещё) много весёлого, озорного. Он был лёгок на подъём, с одного поезда или самолёта мог в тот же день перескочить на другой и отправиться в очередную командировку или на рыбалку. Когда в «Молодой гвардии», где Старшинов возглавлял альманах «Поэзия», меня спрашивала скрипучим голосом Эраста Гарина остроумнейшая вахтёрша Ольга Георгиевна: «Николай Константинович опять в командировке?», я отвечал: «Фигаро здесь, Фигаро там…» – «Нет, – возражала О.Г. – Летучий Голландец!..» И Старшинов, узнав о такой характеристике, хохотал по-юношески задорно и заразительно, как умел смеяться только он.

Замечательный рассказчик, своим искусством он не раз спасал наш альманах от убийственных покушений цензора. Как только мы получали рукопись альманаха, испещрённую страшными пометками красного карандаша известного нам лица, мы сейчас же шли с Николаем Константиновичем в кабинет без таблички и Старшинов с порога, не дав опомниться цензору, начинал выдавать очередную порцию своих баек, частушек… Серьёзная женщина, Нина Федотовна, забывала о своей суровой профессии, смеялась, хохотала вместе с нами, а потом, махнув рукой: «Да ну вас!..», подписывала альманах, прося лишь внести незначительные исправления. Так, в альманахе были впервые напечатаны неопубликованные (абсолютно непроходные, всюду зарубленные) стихи Марины Цветаевой, Николая Глазкова, Леонида Мартынова, Ярослава Смелякова, Марии Петровых, Николая Тряпкина, Арсения Прохожего, Александра Сенкевича…

Ничего никогда никому не навязывая, Старшинов сам умел слушать других, уважать иное, не близкое ему мнение. Поэтому мне достаточно легко удалось убедить Николая Константиновича в праве на существование чуждой ему поэзии верлибристов, метафориков, концептуалистов. В альманахе стали печататься Иван Жданов, Владимир Бурич, Карен Джангиров, Нина Искренко, Виктор Коркия, Алексей Парщиков… Блестяще знающий русскую поэзию и прозу, ещё в доперестроечные времена читавший нам наизусть Гумилёва, Ходасевича, пробивавший запрещённые стихи Цветаевой, глубоко знавший поэзию Пушкина, Некрасова, Блока, Есенина, Пастернака, Старшинов с интересом относился к появлявшимся на страницах альманаха философским беседам с А. Лосевым, к переводам эссе Шопенгауэра, Кьеркегора, стихов Кортасара, Г. Гессе… За несколько номеров до закрытия альманаха в состав его редколлегии вошли Н. Матвеева, Е. Витковский,

А. Сенкевич. Другом редакции и автором альманаха стал выдающийся русский философ, поэт и переводчик Владимир Микушевич, приезжавший из Америки Наум Коржавин любил наведываться в альманах к старому своему товарищу по Литературному институту…

Настоящей радостью последних лет Старшинова стала его дружба с Юрием Владимировичем Никулиным, который нашёл Николая Константиновича по сборнику его озорных частушек. Помню, как впервые нагрянул Никулин без предупреждения в альманах вместе с Эмилем Кио. Два фронтовика, Юрий Владимирович и Николай Константинович, вблизи оказавшиеся поразительно похожими друг на друга, с первой минуты нашли общий язык, словно всю жизнь были знакомы. Никулин принёс составленный им сборник анекдотов, предложив обмен на сборник частушек Старшинова. И тут, наперебой, пошла в ход демонстрация содержимого этих сборников, смех стоял такой в кабинете, что в дверь стали заглядывать издательские сотрудники, интересуясь причиной такого веселья. Рассказы анекдотов и пение частушек перемежалось воспоминаниями и фронтовых сюжетов… Потом Старшинов и Никулин много раз встречались, вместе снимались в телевизионных передачах, поздравляли друг друга с праздниками. Никулин написал прелестное предисловие к одному из сборников частушек из коллекции Старшинова…

Вспоминая о светлом таланте дружбы Николая Константиновича, я почему-то думаю, что и там, куда ушёл Старшинов в феврале 1998 года, ему, наверное, так легко встретиться с теми, кого он любил при жизни, о ком писал, чьими стихами делился со своими друзьями и учениками. Легко и дружески, должно быть, встретили его и Державин, и Пушкин, и Некрасов, и Кольцов, и Никитин, и Блок, и Цветаева, и Ахматова, и Есенин, и Твардовский, и Глазков, и Сергей Марков, и Леонид Мартынов, и Ксения Некрасова, и Николай Рубцов… В отличие от Юрия Кузнецова (которому, видимо, ох, как тяжко там!..), ни с кем он не поссорился в этой жизни, никто ему не загораживал солнца поэзии!..

…Когда похожим на весенний, печальным февральским днём, из храма Вознесения после отпевания мы выносили гроб с телом нашего дорогого старшего товарища и друга, на паперти стоял, опираясь на костыли, какой-то нищий бородатый мужчина. Он крестился и, кланяясь над гробом, несколько раз повторил: «Прощайте, Николай Константинович!..», а на вопрошающие взгляды присутствующих, добавил: «Он был моим Учителем! Когда-то я у него учился в Литинституте...»

Был в этом странном эпизоде некий символический знак судьбы, знак завершающегося двадцатого века. Но при всей трагичности нашего пути, куда бы нас ни задвигала жизнь, нам, всё же, остаётся счастье и радость вот так просто и спокойно сказать: «Он был моим Учителем!»

К списку номеров журнала «ДЕНЬ ПОЭЗИИ» | К содержанию номера