Александр Крупинин

В окрестностях Ригеля. Стихи

МЮЛЛЮПЕЛЬТО


 


Самые лучшие девушки станции Мюллюпельто


                      источают запах дорогих сигарет.


Много лет они ждали и вот готовятся


                            встретить меня на платформе.


Предлагали собрать оркестр, но я ответил «о,нет».


Что хорошего, если самые лучшие девушки


                                  строем стоят в униформе?


Я не выиграл войну, даже не выиграл


                          футбольный трофей,


Потому не надо почётного караула,  хлеба,


                      соли и прочего фейерверка.


Я знаю, лучшие девушки станции Мюллюпельто


                                              напоминают фей,


Пусть порхают, как тени в балете Горского


                                                      «Баядерка».


Лучшие девушки долго ждали,


                  чтоб я приехал, приплыл, пришёл,


А больше вообще никто, разумеется, им не нужен.


На платформе, наверно, будет покрытый


                                               скатертью стол,


Шампанское, морс, вино и лёгкий ужин.


Я выпью вина, попробую сыр рокфор,


Пока они будут кружить для меня в светлых


                                             газовых платьях.


Надеюсь, никто со мной не станет вступать


                                                    в разговор.


И так известны слова, которые мог сказать я.


Что-то вякнет овца, прожужжит негромко комар,


Дважды крикнет петух путевого обходчика


                                                 дяди Серёжи.


Вот и всё, только в небо поднимется


                                  белый воздушный шар.


Удержать его никакая враждебная сила не сможет.


Всем народам воздушный шар принесёт


                                        эту добрую весть.


От него узнают потомки славян  и кельтов:


Он вернулся, он снова с нами, он здесь,


Ест рокфор на платформе станции Мюллюпельто.


 


***


Она была хорошим второстепенным поэтом,


И вот в какой-то чужой стране


                         изнуряюще жарким летом,


Полулёжа на шезлонге в саду, она умерла.


Неизвестная птица щебетала на сикоморе,


Внизу плескалось Средиземное море,


И никто ничего не заметил. Такие дела.


 


Как обычно, в саду на шезлонге она лежала,


Несмотря на жару, покрытая одеялом,


Социальный работник чистила  рыбу


                             для какой-то местной ухи.


А она умерла, не издав ни звука,


Далеко-далеко от детей и внуков,


И вслед за ней один за другим умирали её стихи.


 


Умирали юношеские стихи про блокаду


И ещё стихи, посвящённые Ленинграду,


Две известные в прошлом поэмы о людях труда.


За жизнь боролись только несколько строчек,


Написанных случайно, впопыхах, между прочим,


Которых, вполне вероятно, никто не читал никогда.


 


Она была хорошим второстепенным поэтом.


Впрочем, разговор сейчас не об этом,


А о том, что в южной стране есть красивый


                                            изысканный сад.


На сикоморе щебечет неизвестная птица,


В доме социальный работник над рыбами суетится,


Средиземное море шумит,


                             как шумело тысячу лет назад.


 


***


Какие некрасивые выросли дети.


Их только недавно возили в колясках,


а нынче на заднем дворе копошатся,


где кучи разбросаны разного хлама,


а Божик с небес наблюдает за этим,


кого бы из них наказать для острастки,


как дедушка Ленин со звёздочки красной


следил, чтоб не врали их папы и мамы.


Но младшие в лужу стремятся упрямо,


хоть старшие громко на них матерятся.


 


Какие же некрасивые выросли дети.


Как были когда-то их папы и мамы.


 


***


...Внизу у ворот их встречает монах Филофей,


А здесь, наверху, немногие помнят теперь их.


В тот мир, куда из живых заходил лишь один Орфей,


Сходят мрачной цепью тени былых империй.


 


Тени былых империй, спустившись вниз,


В сумрачный мир, где нет ни тепла, ни света,


Кружатся вечно, похожие на виллис,


Там глубоко-глубоко под землёю где-то...


 


В городе М. появились неясные темные слухи.


Говорят сбежал... Сбежал от нас Полосухин.


Слух казался сперва абсолютно диким.


Он ведь был самым мудрым, смелым


                                             и самым великим.


Он ведь кричал, что сквозь наши позиции


                                  не пролететь даже мухе.


Нам оставалось лишь Богу молиться,


                                 что есть у нас Полосухин.


Потому что, пока он с нами, можно жить,


                                     ни о чём не заботясь.


Как сбежал?  Вы просто смеётесь.


Но в городе М не слышно ни слёз, ни смеха.


Нам страшно, страшно и только эхо...


Главная Площадь пуста, где он принимал парады.


Вы слышите гул? А вдруг это гул канонады.


Как же нам быть, мы брошены словно дети...


 


Эй, Полосухин, ты где? Ну ответь, ответь им.


 


Он скрылся,сбежал, исчез, наш последний кумир.


Как будто ещё живём, о чём-то там говорим, а


Тем временем в мрачный  подземный мир


Неслышно спускается тень Третьего Рима


 


А гул сильней, и дрожью  в колоколах,


И мало, кто примет смерть на своей кровати.


Три Рима падоша, ты видишь, ты слышишь, монах?


Три Рима падоша – четвёртому не бывати.


 


НА  ПОСЛЕДНЕМ  МОЕМ  ПЕТЮГАНЬЕ


 


мой последний сон


зимний крошащийся сон на моём Петюганье


на бубне шаман на варгане


духи со всех сторон


на последнем моём Петюганье


 


яркий рыхлый крошащийся сон


яркий блёклый рыхлый крошащийся сон -


Петюганье


 


торакальный простуженный стон


белый белый сияющий стол


трёхголовый обкуренный сторож хмурый


шаман Конгар-оол


за стеной ледяной – лемуры


с полосатыми злыми хвостами


 


и прощальный твой взгляд


хрустальный


этот сон сон сон


сон сон


на последнем моём Петюганье


 


 


МОЛИТВЫ  ГЛЕБА  СУХОДРОКОВА


 


В комнате Суходрокова вместо иконы зеркало.


Он по утрам у зеркала молится сам себе.


Глеб Суходроков верует, что сотворил Вселенную.


Вроде, задумал здорово, а получился бред.


 


Глеб Суходроков верует, что сотворил Суходрокова,


Вылепил по подобию и образу своему,


Бледного, бесполезного, слабого, одинокого,


Страждущего, облезлого, не нужного никому.


 


Глеб Суходроков трудится в бывшей больнице


                                                           Свердлова.


Нищим ставит диагнозы, пьяницам, старикам.


Ставит он их, но чувствует, что ничего не ведомо.


Что там у них шевелится, не понимает сам.


 


Девушки тонконогие в белых халатах мечутся.


Нищим суют таблетки, горькие, как грейпфрут.


Пьяницы жаждут радости, но Суходроков лечит их,


Да никого не вылечит. Все, всё равно, умрут.


 


Вот он стоит и молится: «Господи Суходрокове,


Может, закончим, Господи, вечную маету?


Сколько ещё осталось мне прыгать шутом


                                                          гороховым


 В белой дурацкой шапочке и со змеёй во рту?


 


Верую и исповедую, ты Суходроков истинный.


Ты на земли полюбишь нас, яко на небеси.


Денег тебе пожертвую, двадцать четыре тысячи,


Сочный кусок говядины, только спаси, спаси»...


 


***


Сталин бежит по лугу. Цветёт кипрей.


Тут же стоит Козловский во фрачной паре.


Он отгоняет тенором злых зверей.


Рядом течёт Кура, по-грузински Мтквари.


 


Сталин бежит по лугу, в руках сачок.


Верный Ежов сидит на посту в колодце.


Сталин пускает слюни, как дурачок,


Машет руками, прыгает и смеётся.


 


Сталин смеётся. Бабочка махаон


То улетит, то машет крылом у рожи.


Мамка хинкали варит уже, а он


Бабочку ту поймать, хоть убей, не может.


 


Солнце восходит. Бабочки пьют росу.


А на горе  в окрестностях храма Джвари


Триста бойцов ОМСДОНа сидят в лесу,


Чтоб защитить вождя от возможной твари.


 


***


 


                                               Посвящается моей жене


 


Ты собрала в лугах, душа, букет козлобородников,


а я поймал ерша, в верховьях Хуанхэ.


Я приглашу на пир, душа, друзей и сродников –


они давным-давно мечтают об ухе.


 


И до того понравится ершовая уха им,


которую ты сотворишь, моя душа,    


что разнесёт  по всей вселенной дядя Хаим


слух об ухе из хуанхэйского ерша.


 


С Тибета даже спустятся непальцы,


за суп ершовый родину продав.


Они тянуть к тарелкам будут пальцы


и президент их Рам Баран Ядав.


 


Когда же ты войдёшь, в венке козлобородничном,


непальцы позабудут про уху.


И прочитает стих какой-то родич нам,


что наконец он понял, ху из ху.


 


Там будет сказано о том, что ты прекрасна,


как суп из хуанхэйского ерша,


и все народы Азии любовью одарят нас,


но ты возлюбишь лишь меня, моя душа.


 


Козлобородник в поле расцветает,


резвится ёрш в верховьях Хуанхэ,


Талмуд раскрыв, мечтает дядя Хаим


о счастье, о любви и об ухе.


 


БОЛЬШОЙ  ЖАЛЬ


 


Громко сморкаясь, тряся кулаком и плюясь,


Наконец покидает нас куцехвостый февраль.


Март придет симпатичный такой,


                                         как советская власть,


И тогда прилетит к нам большой полосатый жаль.


 


Большой полосатый жаль обожает харчо,


Две или три тарелки съедает за раз,


Любит папу, садится к нему на плечо.


Зато ненавидит Хижинскую, Говзич и прочих зараз.


Когда приходит Говзич, он жалит её в одинокий глаз.


Подлетает и жалит за разом раз,


Поэтому Говзич, приходит к нам в марте один


                                               единственный раз,


И Хижинская крайне редко бывает у нас.


 


Большой полосатый жаль обожает сад,


Летает весь день в саду, приникая к разным цветам,


Поест харчо и тут же летит назад


Смотреть, не идет ли Говзич или Хижинская к нам.


 


По вечерам он сидит на веранде, листает


                                      роман «Особняк».


Любимая книга – читал её много раз.


Взлетает с кресла, почуяв хотя бы лёгкий сквозняк –


Вдруг притащилась в гости какая-нибудь из зараз.


 


В сентябре улетит он, таков природный закон.


Махнём ему на прощанье и скажем «как жаль».


Зараза Говзич тут же припрётся чесать языком


И будет чесать, пока, плюясь, не уйдёт


                                         куцехвостый февраль.


 


ПРЕДЫДУЩИЙ  СОНЕТ


 


Уже стоит под парусом фелука,


На память брошу мелкую монету.


Вино, краюха хлеба, связка лука, –


Совсем немного надобно поэту.


 


Что впереди? Что ждёт меня ? Разлука,


Чужой язык, скитания по свету,


В любых краях уныние и скука,


Там нет тебя, а значит, жизни нету.


 


Вздохнёт от облегчения дон Рэба,


Поедут на курорт его шпионы –


Отечество теперь я не разрушу.


 


А дождь шумит, о грустном шепчет небо,


И жалобная песня Алкионы,


Как лист увядший, падает на душу.


 


МИСТИЧЕСКОЕ  ПУТЕШЕСТВИЕ


 


На старой полуживой девятке


По белой, засыпанной снегом Земле


Мистическое путешествие от Саранска до Вятки


С краткой остановкой в Йошкар-оле.


 


Четыреста вёрст по дороге, засыпанной


                                       снежной пылью,


И потом в придорожной закусочной


                                   «Кухня горных мари»


Будут самые вкусные в мире вареники подкагыльо,


Тушёные белки, гадюки, ежи, глухари.


 


И когда остаётся километра четыре,


В крайнем случае, пять, и потом обед,


В абсолютно белом от снега мире –


Нестерпимо яркий, слепящий свет...


 


Все поэты Земли от Гомера до Пригова


Собираются на планете в окрестностях Ригеля.


Ещё там из наших поэты Сатурна


От Хламхама до Хламхама-э-Хурна.


 


Сатурновцы выглядят малышами


С большими глазами, бахромчатыми ушами,


При этом брутальны и малокультурны,


Кичатся сверх меры своим Сатурном.


 


Вот один из них вынимает тетрадку


И кричит долгое-долгое «гррррр»,


Потом «грр» очень кратко,


Потом снова «грррррр».


И часа полтора в таком порядке.


 


Прозрачная ткань из созвездия Псов


                             издает ультразвук, и


В течение трех-четырех часов


Мы должны терпеть эти  муки,


Пока выступает ткань из созвездия Псов.


 


В это время садится со мною рядом,


Улыбаясь мило, но всё же довольно странно,


Зауряд-врач второго разряда,


Мальчишка, погибший под Ляояном.


Шепчет на ухо очень плохие стихи про войну


В подражание Надсону


Наконец от землян выступает поэт Басё ,


Выходит, читает три строчки – и всё.

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера