Сергей Пиденко

Я тебя у беды отмолю...

 

Господи, скажи честно: я дура или трусиха? Знаю, знаю – истина посередине. Значит, я трусливая дура.

Они же прямо на меня шли. Мне бы посмотреть в глаза ему насмешливо: здравствуй, дружок любимый, муженёк законный, какие сказки теперь доведется мне слушать о срочной работе, о проблемах с компьютером и занятиях английским по системе новомодной?

А я голову в плечи втянула, сжалась вся, чуть ли глаза не зажмурила, и молюсь про себя: Господи, чудо яви, пусть они меня не заметят. И услышал Бог меня – машина свернула и фарами им в глаза! Они меня и не заметили. Вернее, он не заметил. Девочке этой (как её? Юля?) до меня вовсе дела не было никогда.

А сейчас она шла, будто изо льда высеченная: глаза прищурены, губы сжаты, вся – вперед, чтобы никто не подумал, что она какое-то отношение имеет к тому, что возле болтается, и ему самому такое в голову бы придти не могло.

А Лешенька мой не то, что меня – её не замечает! Заливается соловьем – что-то рассказывает, вопросы задает. Она ему – как пощечины – “нет, не знаю, понятия не имею”, а он – знай себе – поет с улыбкой блаженной.

Я километра полтора отмахала, прежде чем сообразила, что иду за ними, как привязанная. Чуть ноги не свернула, через насыпь железнодорожную переходя. Думала, каблуки отлетят, когда на обледенелом гравии поскользнулась, а больше испугалась – вдруг он обернется и меня увидит. И мне, а не ему от стыда краской лицо залило.

Да тут она на том же склоне поскользнулась. Леша – даром что, как тетерев весной, заливался, а подхватил её под локоток. Так мне обидно стало – не передать! Не оттого, что упасть ей не позволил (не ведьма же я, чтобы зла желать девочке, виноватой лишь, что молода и красива), а от мысли жгучей, что пока Алексей чужую девушку от беды стережет, в пяти метрах жена его единоутробная ноги и обувь ломает. А он и не чувствует даже...

Но ведь было, было! Я же помню времена, когда он не по голосу или шагам – по скрипу двери узнавал меня. Да что там! Как я тогда из Минска не электричкой приехала – автобусом, на полтора часа раньше, чем условились. И ни монетки в кармане – позвонить.

Иду, вечер поздний, улицы темные, трясусь, словно за каждым углом с топором… А навстречу – он! “Меня как в сердце укололо, дай-ка пройдусь, может, Ириша с оказией пораньше вернулась...” Услышал, значит, меня и страх мой леденящий. Помню, даже расплакалась от счастья. Смешно вспомнить: реву, а он стоит, растерянный, меня к себе прижимает и по голове, как маленькую, гладит. “Что ты, испугалась меня? Не узнала?” И что-то ещё такое же глупое, а я пуще слезами заливаюсь.

И так сладко стоять и замирать под его ладонями. А мы уже девять лет женаты были, двое малышат росло у нас. Другие так надоесть друг другу успевают: не чувствовать – видеть друг друга не могут. Из компании нашей институтской к этому времени мы двое и не разошлись.

 

Даже неудобно как-то было приезжать на юбилей группы, все удивлялись и восхищались, а мне казалось – на меня, как на старую деву смотрят – ты ещё замужем? И по-прежнему за Алешкой? Ну, ты даешь! Я плечами пожимала сконфуженно, а сама счастли-и-ивая была! И счастьем этим ни с кем делиться не хотела – берегла, как тайну сокровенную. Иногда не верилось – неужели у нас все так хорошо? И не кончается... Вот и кончилось.

Сейчас-то, со сбитыми каблуками по гололеду, понимаю: глупо было воображать себя особенной, принцессой из сказки, радоваться – меня любят, через пятнадцать лет после первой встречи – любят. Что Алеша мой не пьет, не курит, по женщинам не бегает (сейчас ведь мужик нормальный только отсутствием отрицательных качеств и силен: сплошные “не”). Что мы прочитанные книги обсуждаем, впечатлениями от фильмов делимся и спорим отчаянно.

Я по-первости все переживала, что мы спорим так часто, казалось, согласия между нами нет. Потом поняла – мнение другого для нас важно, мы как раз не равнодушны друг к другу. И спорили по-особенному: и обижались, а все же не обидеть норовили, а убедить. И убедиться, что любимый тебя слышит и понимает.

Подруга моя бывшая один такой спор услышала и засмеялась: столько ласковых слов в любовном признании не скажут, а у вас это ссорой называется...

Мне тогда это не нравилось в Алексее. Мужчина и спорить должен по-мужски: с орудийными раскатами в голосе, с каменными твердынями в позиции. Его стремление найти точки соприкосновения, желание рассмотреть с одной, с другой стороны не рассудительностью считала (какое там, это же Алешка мой, шебутной, дурашливый, вечно у него шуточки какие-то), а бесхребетностью. Когда он – на седьмом году знакомства – во время ссоры (из-за чего разругались?) дурой меня обозвал, я восхитилась даже: такой он был взбешенный, неистовый...

Конечно, дура, иного слова и не заслуживала, ещё и смеялась после, что он переживал: горюешь, что невинность потерял? Он-то как раз чувствовал, что какой-то барьер не исчез, но ниже стал, правила какие-то негласные мы нарушили. Многое проще стало. Той простотой, что воровства хуже…

…Куда это они идут? Думала, он её до остановки проводит, и все. Как бы в толпе не потерять их?.. Тьфу ты, пропасть, чего я-то за ними чуть не вприпрыжку бегу, как собачонка брошенная. А разве не брошенная? Я его дома жду, чуть калитка скрипнет, вздрагиваю – не он ли? – а Леша мой девушку чужую провожает и байками развлекает.

Сколько он мне тех баек рассказывал – любитель был поговорить в молодости. Малость самая произойдет и – готово! В булочную отправился, возвращается довольный. “Мне сейчас чуть физиономию не начистили”. Как, что?! “Решил остановку на автобусе подскочить. Выхожу – ступеньки в автобусе обледенели, ещё и поручень сломан, чуть не сверзился. И вижу – за мной женщина спускается, довольно беременная, месяце на восьмом. Если я, здоровый мужик с хорошей реакцией, чуть не навернулся, каково женщине на сносях? И даже не глядя на неё, подаю руку, чтобы опереться смогла. Чувствую – пустота какая-то. Оглядываюсь, а тетка назад шарахнулась и – на весь автобус визгливо так: Вань, чего это он?!

 

 

Ну, думаю, сейчас Ваня научит меня как чужим женам руки подавать, а заодно и разберется, что это я с его женой такой деликатный, и от кого у неё ребенок образовался... Дожидаться, пока Ваня свою благоверную, проход загородившую, сподобится обойти, я не стал. Не настроен был на долгий сердечный разговор. Взял аккуратненько ноги в руки (свои ноги, подчеркиваю), да и отправился по срочным делам, обещая себе впредь деликатность свою поганую порядочным людям не демонстрировать”.

А сам хохочет... Алешка – любитель слова смаковать. Так меня раздражала эта цветистость. В трех словах изложить можно, а целый роман сочиняет. Я его все одергивала. Он и замолчал. Сначала ненадолго – все порывался что-нибудь рассказать позанятнее друзьям в компании.

А мне так стыдно было, что они суесловие его слышат, видела, что им интересно, слушают с удовольствием, но все оборвать норовила. Дообрывалась. Нашел Алеша кому байки рассказывать. Это сейчас Юля о своем думает, пока он слова нанизывает, а поначалу... Все же не треп, как водяры перебрали, да спьяну не тому морду набили, чем парни обычно перед девицами хвалятся и не анекдоты похабные  – подружек в краску вгонять.

  Смешно, а мне хотелось, чтобы он рассказывал, но только для меня одной, и не байки, а что-то умное. Рассказать-то ему есть что. Я полгода назад узнала, что Лешачок мой болтливый в Афгане был. Говорит, не воевал, в командировку летал, но в бою побывал. Сам стрелял, и в него стреляли. И что-то ещё такое, о чем говорить не смог – губы побелели, а глаза, словно два камешка.

Так досадно было, что я этого раньше не знала: мне жизнь его пресноватой казалась, остроты в ней не хватало. А ночью проснулась, сердце колотится – его же убить могли семнадцать лет назад, я бы и не знала, что был на свете такой Алешка, единственный мужчина, который мне в жизни необходим. Да не убить даже – ранить могли, и уже мы вряд ли встретились бы.

Я даже руками его потрогала, убедиться – рядом он, и наши пятнадцать лет не приснились. А потом – глупо, конечно – ночничок прикроватный зажгла, в лицо ему посмотрела и заснула, успокоенная. И понимать стала, почему он так мишуру военную не терпит, дни пограничников, десантников и прочих героев. Сколько он с братом моим, что в ВВС служит, схватывался, хоть и любит его. Или надо говорить – “любил”? И всю нашу жизнь вместе в прошедшем времени упоминать? Ох, пора всерьез решать, что делать дальше…

Бог ты мой, что же он ей такое рассказывает? Может, ближе подойти? Послушаю, а потом дома устрою ему сеанс чтения мыслей...

– ... Из голливудских фильмов, что я смотрел, нравятся два. “9 1/2 недель” и “Красотка”, где миллионер в шлюху влюбился... Ну вот, и Вы улыбаетесь. Все так улыбаются. А эти фильмы о другом. Даже не о любви... О том, что человек не вписывается в рамки обыденных представлений о нем. Если он настоящий, рано или поздно выйдет за границы, установленные мнением близких, друзей, знакомых... И те, кто любит его, должны сами меняться, чтобы понять и принять его. Иначе – разлад, катастрофа.

Если в любви нет развития, она уходит или зажимает в тиски. А тогда – какая любовь? “Без свободы нет любви, а в любви нет свободы...” Эту проблему постоянно решать приходится. Остаться верным себе, любимого не предавая – вот задача. Меняешься сам – помоги измениться тем, кто в тебя

 

 

верит и от тебя зависит. Не сумел – грош цена твоим достижениям, совершенствованию, взлету твоему.

Можешь подняться к Солнцу, к Богу, но близких своих сбросишь, как балласт – и полет сменится падением. Себя не простишь. Согласны? Молчите... Вас такие проблемы не волнуют? Или дело в том, что это я о них говорю?..

Меня в жар бросило. Что ж Алеша так перед ней унижается?! Кто она такая? Ну молодая, симпатичная, не глупая (у Алешки нюх на это отменный – от куриц безмозглых его всегда воротило), современная, но не чучело крашеное. Порядочная вполне – она Алексея не поощряла, сам в капкан влез, а Юля, как заметила, что он от неё без ума, стеной холодной отгородилась, не стала цирк устраивать – вот, мол, клоун сорокалетний с репризой “Красавица и чудовище”.

Претензий к ней у меня нет. Но не идеал же она недостижимый, до которого дотягиваться надо. Нормальная девочка, я таких в жизни немало видела, и Леша точно не один десяток встречал.

Среди его знакомых такие женщины были – не с Юлей сравнивать! К нам на свадьбу Лена приезжала – женщина, с которой у Алексея до меня роман был. Там есть чему позавидовать! Она сейчас доктор наук. Алексей как-то ездил в Москву, вернулся и говорит: “Представь, Андрей, муж её, моя копия по характеру. Любит то же, что и я, не нравится ему то же, что мне. Я два дня у них провел, будто за собой наблюдал. Лена, конечно, его без оглядки на меня выбирала, но что-то в подсознании у неё на ту же волну было настроено”. Я его спросила, не жалеет ли, что она замуж не за него вышла.

Он улыбнулся светло так: “Теперь точно нет. Такое чувство, что Лена и так выбрала в мужья меня, только по статусу более подходящего – все-таки ученый, из её круга. А у нас с тобой чудесная семья. Жалеть не о чем”. И такими глазами на меня посмотрел, что в голову не пришло ревновать или обижаться.

Сил моих больше нет – за ними идти, разревусь сейчас. И непонятно, на кого обида: на него ли, что себя и меня так унижает, или на Юлю, что Алешкой моим пренебрегла... Нет, я точно дура!

 

Как я домой добралась – не опишешь! Со сбитыми каблуками, зареванная, тушь с ресниц по лицу растеклась не хуже боевой раскраски у Рембо. Дети навстречу выскочили, а я с порога на них накинулась: обувь свалили у входа, снег не отряхнув, ботинки в луже плавают... Ну, выдала им! Они молча проглотили – за последние полгода попривыкли уже – притихли только, порядок навели, повернулись дружненько и – в комнату. “Куда вы, – не унимаюсь, – за стол, ужинать!”

А младший наш, Егор, обернулся, глянул глазенками синими – Алешкиными! – и тихо, словно утешая, говорит: “Мы поужинали, мамочка, и уроки сделали. А для тебя на плите картошка с котлетами стоит. Мы разогрели только что”. У меня дыхание перехватило. Что я делаю! Им и так несладко придется, как Алексея погоню веником облезлым. Проглотила комок в горле и прошу их: “Посидите за компанию, папа сегодня опять поздно придет, а есть одной не хочется”.

А какое тут “есть одной”?! Кусок в горло не лезет после сегодняшних гуляний. Глотаю картошку жареную, давлюсь, а малышня моя сидит напротив, кулачками щеки подперев, и участливо на меня смотрит, с таким пониманием

 

взрослым, будто видит, что в душе моей взбаламученной плещется. Я им улыбаюсь, делаю вид, что слезы от жгучего перца в подливке, школьными делами интересуюсь.

И ребятки мои терпеливо отвечают, вида не подают, что понимают – не до школьных новостей мне сейчас. И заботливо  тарелочку с капустой квашеной подвигают, чаю налили, банку с моим любимым вареньем из алычи открыли. А в глазенках вопрос светится, куда весомей моих дежурных вопросов, да я прочитать его боюсь, ведь ответить на него не смогу.

Куда Алексей подевался-то? Даже если Юля позволила ему себя до самого дома проводить, и обратно он пешком пройтись решил – двух часов ему за глаза должно хватить. Мне бы делами домашними заняться, а меня точно черт под руку толкал: дети спать легли, а я в секретер залезла, где среди бумаг, большей частью Алешкиных, наши письма хранились, что мы друг другу в юности писали.

Я-то письма писать не любила. Напишешь, все в порядке, то-то и то-то произошло, привет всем, вот и все письмо. Алешка был первым, кому мне хотелось писать, а не получалось. Страшно было о сокровенном говорить, а остальное таким мелким казалось. Я сама себя останавливала, если вдруг прорывалось что. Сколько писем неоконченных порвано было! И в жизни так же. На кусочки бы себя дала ради него изрезать, а сказать вслух, что люблю его, выше моих сил оказалось.

Мы с утра до позднего вечера вместе проводили: в институте, в библиотеке, кино, всю Москву исходили, Алешка столько мне ласковых слов наговорил – на сотню женщин хватило бы, а все, что я позволить себе могла: прижаться к нему плечом, случайно будто, и задыхалась тут же от нежности и смущения. С первого дня не было сомнений, что я без оглядки довериться ему могу. С первого поцелуя нашего знала, что мы вместе навсегда. Какое было упоение – подставлять губы, глаза, всю себя под его поцелуи и чувствовать себя одним целым с ним!

У него были женщины до меня – я о них не спрашивала, и он не рассказывал, но знаю – были. Про Лену я поняла только потому, что знакомая Алексея при мне о её предстоящей свадьбе сообщила, и он так вздрогнул. Я тогда поклялась – никогда не заставлю его пожалеть, что он со мной, а не с ней.

Уверена – ни с кем из них он не испытывал того, что со мной, ни с кем не чувствовал, что это – навсегда. Алеша мне и предложения долго не делал только потому, что нам обоим все было ясно. Когда мама моя стала со мной душеспасительные беседы вести о женщинах, которых обманывают и бросают, я сообразила – о свадьбе мы с ним ещё и не говорили.

Мама не о том волновалась – для меня в любви очень долго нежных взглядов хватало, теплых прикосновений и... ну да, поцелуи... О, как мы целовались! Вся страсть наша, вся любовь, все желание в поцелуи вкладывались. Ух, как жаром обдало при воспоминаниях о тех поцелуях. Совсем невинные, по нынешним меркам, но в поцелуях мы растворялись полностью; не губы наши, не тела, не души – суть наша сливалась в одно. Мы друг другу себя отдавали в полное владение. Не разделить нас было, никому не разделить...

И письма Алешкины были как те поцелуи – всего себя, все, что в уме и душе носил, мне отдавал во владение. Я себя забывала, читая его письма. Как-то затеяла большую уборку пораньше, чтоб за день весь дом выдраить, и перво-

 

наперво решила бумаги в секретере в порядок привести – у Алексея вечно там кавардак.

Наткнулась на письма. Тепло так стало, открыла одно письмо, другое... Спохватилась, когда уже строчки из-за темноты не разобрать – весь долгий июльский день на письма ушел...

Вот они, в коробке лежат, письма… Сегодня я к ним не прикоснусь. Только поаккуратней поставить – вечно у Алешки бумаги чохом валяются. А этому пакету с фотографиями место в альбоме, а не здесь...

Надо было мне коробку эту двигать и пакет злосчастный в руки брать?!.. А он что, не мог для Юлиных фотографий другого места подобрать, Ромео сорокалетний?! Перебирала я трясущимися руками эти картоночки и чувствовала – в них вся его жизнь сейчас. И что в Юле его привлекло, тоже постигать, стала: таким взглядом светлым она в объектив глядела. Не было в нем ни кокетства, ни симпатии – просто искренность и чистота.

Грустно стало, что в юности нашей не было “кодаков” этих автоматических. Алешка много моих фотографий делать пытался, да пока в “Смене” то наведешь и это подберешь... Лицо напряжением сводило – нет фотографий, где я себе нравилась. И Алешке тоже. Он все жаловался: ты в жизни летящая, легкая, а на снимках – баба каменная.

Только со свадьбы две карточки ничего получились. И то на одной я почти со спины, а руки мои Алексей к своим губам прижал. Матери его этот снимок по душе пришелся – два голубка воркуют. А он меня уговаривал из загса не убегать.

Мы когда заявление подавали, я сдуру решила свою фамилию оставить – Алексею моя девичья фамилия нравилась, и пикантность какую-то видел он в том, что у нас фамилии разные будут. Я сомневалась, а Лешка сказал, не поздно будет перед росписью передумать. Как же, не поздно! Мы пришли, а наше свидетельство уже готово, и фамилия там моя старая.

И тетка в загсе противным голосом выговаривает: “Сразу надо было думать”. Я и взбрыкнула! Алексей для меня двадцать минут аргументы подбирал. Да не в аргументах дело было. Чуть остыла и сообразила – не чинушу глупую накажу, а любимого своего...

Если б тогда его не пожалела, сейчас не была бы дурой набитой. Встретила б кого-нибудь, я не уродина была, фигура у меня и сейчас неплохая, а уж тогда... И лицо было свеженькое. В институте хватало ребят, кого я с ума свести могла.

Лазил же тот морячок на третий этаж, только чтобы цветы на подоконник положить. Просто мне тогда это даже не лестно было. У девчонок в группе всех разговоров было, как тот шнурок (так парней называли) посмотрел, да что этот сказал. Вечером по общежитию идешь – в полутемных холлах возня и хихиканье визгливое.

А меня как ангел надо всем проносил: ни слух, ни взгляд, ни ум, ни душу ничто не цепляло, где-то внизу оставалось. Вот бы и осталось! Ну, знала бы, что в бедах своих сама виновата, и никто меня не предавал.

А если б и был муж, то как у всех, без глупых мыслей о любви неземной, что судьба нас друг к другу вела и друг другу дарила. Выпивал бы как все, что уж поделать, но подхалтурить бы не гнушался, чтобы лишнюю копейку в дом, и хозяином настоящим был – вон веранда который год без дверей. А запоздал когда домой, знала бы, что с мужиками за стаканом сидит или халтуру срочную

 

нашел. А если б и обманул меня, так уж натурально, а не так, как этот, понимания ищет у девчонки зеленой, которой на него на-пле-вать!

Ну не смешно ли: все меня кругом жалеют, информируют, загулял, мол, а мне толком упрекнуть его не в чем: он стихи ночи напролет писал и не скрывался ничуть. “Ты пойми, Ириша, я не разлюбил тебя, наоборот, словно второе дыхание открылось. Вся усталость и суета, что за годы накопились и к земле пригибали, растворились вмиг, словно и не было их.

Ты же знаешь, я всякую мелочь помню, слово недоброе мне месяцами душу гложет, а тут все наши с тобой обиды, что в душе ледяными пластами лежали и вздохнуть не давали, снегом в кипятке растаяли. Сердцу легко и радостно стало! Я на тебя как в первые годы смотрю и счастлив, что со мной ты, и меня теперь никакие тяготы не испугают, и нам с тобой никто палки в колеса не вставит.

Мы все вместе перемелем и такой славный пирог из той муки испечем!” Я про развод толкую, а он смеется: “Глупенькая, кто мы друг без друга? Девочке этой завидуешь, что вдохновение во мне разбудила? Жаль, что для тебя стихи у меня не получались. Но сейчас я словно говорить научился после долгих лет немоты, со всем миром разговаривать могу, от косноязычия не страдая. Я не пишу стихи, а вслушиваюсь в них.

Сами приходят, мне только услышать правильно надо. Это даже не вдохновение, что-то выше и безудержней. Впервые в жизни ощутил себя кисточкой в руках Бога.

Иногда напишу строчку и только потом понимаю, какие мысль и образ в ней заключены. Такое чудо со мной происходит, только в стихах описать могу...” Я про измену толкую, про сплетни, что мне передают, а он улыбается, как блаженный: “Я в юности влюбчивый был. Не дон Жуан, а мечтатель. Но впервые узнал, какое счастье любить, не ожидая любви в ответ. Любить не женщину, не человека, а весь мир и миру этому себя отдавать; все, что могу и имею – Вселенной!

Конечно, в этом восторге я мимо тебя постоянно проскакиваю. Не от равнодушия – от неумения к новой скорости, к новым ощущениям приноровиться. Мне от Юли единственного хочется, чтобы она легкость эту, бескорыстность поняла и приняла спокойно – ей бояться нечего.

Мечтаю, чтоб она со своим любимым счастлива была, и колдобины те, что нам с тобой ноги выворачивали, на их пути пореже попадались. Чтобы свет, который она в душе моей зажгла и который в нашей с тобой жизни сумрак разогнал, сейчас и ей немножко дорогу освещал. Чтобы счастью её сплетни, злоба, пошлость и равнодушие, суета и обиды не мешали.

Знаешь же, как бывает: входишь в мир с ясным взором, чистой душой, и, если любишь, все плохое таким мелким кажется, незначительным. Так, песок. А потом этот песок в глаза попадает. И на душе одна царапина, другая, десяток, сотня, и вот уже в мир, как сквозь стекло мутное смотришь, пока, кроме царапин этих и мути, вообще ничего не увидишь.

Страшно то, что происходит это постепенно, так, что сам привыкаешь, и уже не помнишь, какой мир вокруг на самом деле, не понимаешь, что он ярким может быть, думаешь, что это навсегда.

Это не интрижка, как тебе подружки и соседи втолковывают, и не измена, как ты себя убедить стараешься. Это Чудо! Мне неловко признаваться в этом, я же атеист был, ещё карапузом с бабушкой ссорился, не понимая, кому она

 

молится, но оглянулся недавно на эти несколько месяцев, что душу и жизнь мою перевернули и... Я в Бога стал верить, Ириша. Не так, как многие верят – из страха смерти или от бессилия, надеясь заступника могущественного обрести. От радости и счастья верить стал.

От ощущения силы, которая во мне появилась, от ясного понимания пути, по которому идти предстоит. От благодарности за дар бесценный. Я просто обязан теперь свет этот дальше нести, людям близким и далеким передавая. Мне тут две строчки пришли, думал, стихи напишу, ан нет, но эти две строчки любого из моих стихотворений стоят:

 

Тот, кто любит, творит в себе Бога,

Значит, Бог равнозначен Любви.

 

Я же не крещенный, и строчки эти, как крестик в душе, ношу. И не просто другими глазами на жизнь посмотрел. Мне новый мир открылся, в котором я не щенок слепой и беспомощный, а че-ло-век! На днях так занятно получилось...

Юля ведь изо всех сил вид делает, что меня не замечает, а ей от меня постоянно по работе что-то требуется. Она в конце дня ко мне заходит, чтобы бумаги забрать, которые с утра ей для банка понадобятся.

Как-то не успел оформить их, сижу, доделываю, а она рядом стоит, и меня для неё нет в принципе! И тут мысль такая мелькнула, что я засмеялся даже – наша с тобой семья на волоске держится, Юля на меня смотреть не может, а я сижу и думаю: “За что мне это счастье?!”

Если я с ума сошел, то иного мне и не надо! Вижу, как тебе нелегко сейчас, на тебя столько мусора общественное мнение вываливает, никто бы не выдержал такой атаки, но я благодарен тебе за терпение. Я люблю тебя и любви этой ханжам с лавочки не отдам. У нас теперь многое по-другому будет – проще, светлей и чище.”

А ведь так и есть: те дни и недели я как в кошмаре пережила, но постепенно замечать стала, что Алешка мой легкий какой-то стал. Последние годы стоило слово неосторожное сказать – мог на неделю замкнуться, не ругался, не ссорился, а словно камень в душе таскал и порой от тяжести непосильной на крик срывался... А тут я ему столько обидного высказала, всю нашу жизнь наизнанку вывернула и накопившуюся грязь ему в лицо швырнула, а он встряхнется и дальше живет.

Шутить с ним стало можно, как раньше, не боясь обидеть. И ласковый стал, как в первые годы. Только обида меня грызла: не укладывается в голове у меня, как двоих сразу любить можно, пусть даже одну безо всяких надежд. Вижу ведь, кому он стихи пишет, и от кого свет у него в глазах. Значит, меня он просто жалеет или жизнь налаженную разворотить боится.

Да сообразила, а чего, собственно ему бояться? Не инвалид беспомощный – кухню я давно ему уже во владение отдала, разве пирог какой испечь подойду. А так: первое, второе он лучше меня делает, а какие соусы, какой плов у него получаются! Для меня это всегда тягомотиной было, а он у плиты как дирижер перед оркестром. Вот стирку я ему не доверю – не умеет чисто отстирывать, терпения нет, но не пропадет в одиночку...

Дверь входная хлопнула! Алешка! И что делать, навстречу бежать, в глаза глядеть бесстыжие или дождаться, пока сюда придет и врать начнет? Здесь останусь. Он, конечно, сначала на кухню отправится, ужинать. Но пить чай

 

меня позовет, он всегда так делает. Это наш ритуал. Ещё с тех времен, когда я к нему в лабораторию, где он подрабатывал по вечерам, после лекций бегала. Мы чай пили с сушками, болтали обо всем. Я до Алексея чай совсем не пила и понять не могла, как нравится людям.

А Юля пьет чай. Очень крепкий и очень горячий. Я о Юле впервые именно по поводу чая услышала. Мы с Алешкой в гостях были у бывшей подруги моей, Инны, сидели, пили чай, об экстрасенсах беседовали, об энергетике, которая организм омолаживает и кожу. Меня морщины беспокоили, тридцати пяти ещё нет, а морщины – есть.

Алексей и сказал, что к ним на фирму девушка устроилась, крепкий чай пьет и о цвете лица не беспокоится. “В её годы я тоже не беспокоилась”, – отмахнулась я, а Инна так внимательно на Алексея посмотрела и на меня, и глаза опустила… Инна всегда умела так посмотреть...

И я вдруг подумала, что Алешка с начала июля домой стал приходить светящийся и задумчивый, словно к музыке внутри себя прислушивался. Он всегда с работы поздно приходил, как поставили ему компьютер – стал в восемь, а то и в девять приходить. Восхищался, что компьютер – такая интересная штука, и мне пытался объяснять, как он устроен и как легко его чинить и настраивать.

И какие программы интересные есть. Про текстовый редактор – мне как машинистке бывшей, это легко оценить было, – про рисовальные программы, обучение языкам. Алешка несколько лет назад начал и английский подтягивать, и одновременно учить немецкий с французским, жаловался, что по учебнику не понять, как слова правильно произносить. Я-то понимала: блажь это. Приходил поздно и рассказывал про компьютер, увлеченный, как мальчишка. И консультанты у него тоже мальчишки семнадцатилетние были, школьники.

Я спрашивала: “А расчеты для придуманного мной костюма твой компьютер может сделать?” “Есть такая программа, – отвечает мой гуру компьютерный, – конструктор одежды называется, я тебе покажу, у меня демонстрационная программка есть, а рабочая – четыре тысячи “баксов” стоит”. Я интерес и потеряла.

Он рассказывал анекдоты компьютерные, истории про чайников, а я уже и не слушала. А в июле он рассказывать перестал. Приходил, чай пил, улыбался чему-то внутри себя, потом брал свои бумаги и писал, писал. Так в нашу жизнь Юля вошла и, того не заметив, на две части её, как лист бумажный, разодрала, на жизнь до июля и после. До Юли и после. Я собралась и к брату в Питер уехала. Машка в лагере торчала, я Егора подмышку взяла и уехала.

Показалось, что Алексей этого и не заметил. Думаю, ладно, пусть сам разберется. А приехала, Алексей обрадовался, но я заметила, что радость эта чем-то другим вызвана. А это он просто на мир другими глазами посмотрел, ну, и я в поле зрения попала.

А Инна так прозрачно намекать стала на рога. А соседка невинно поинтересовалась, что это Алексей уже месяц каждое утро цветы с нашего огорода носит, может, приторговывать стал на рынке? Ну, и понеслось...

Мне почудилось, Алексей даже обрадовался, когда я впрямую спросила. Он и так все разговоры заводил: как в школе не мог сестер-двойняшек различить, пока в одну не влюбился, а на выпускном понял – влюбиться надо было в другую, она интереснее была и умнее. И про то, как он Лену любил, а подруга её для него ближе сестры была...

 

Когда я сплетни пересказала, он брезгливо поморщился, а потом просветлел и заявляет: “Мне так тебе про Юлю хотелось рассказать, только слова подбирал, чтобы ты понять могла, какое чудо со мной произошло.

Я ей сказать не могу, она девочка совсем, я для неё старик древний, плешивый и беззубый. Ещё решит, что я мерзкий, слюнявый растлитель малолетних, у-у-у?” И гримасу скорчил. “У меня всей радости, что цветы ей по утрам на стол ставить, в глаза зеленые смотреть мельком, и чай пить рядом...”

И мы когда-то в лаборатории чай пили. А потом целовались... Тогда он эту глупость сказал, что поцелуй любимой должен быть крепкий, горячий и сладкий. “И черный!” – брякнула я, Алешка мой всегда такой черный чай пил! “Это юмор у тебя черный!” – парировал он, и мы смеялись, будто впрямь что-то очень смешное сказали. Просто мы были молоды тогда. Но проходит все. И молодость. И любовь. И жизнь...

– Ты не спишь ещё, вот здорово! – он, как мальчишка, голову в дверь просовывает. И улыбается. Чему он все время улыбается, как из сумасшедшего дома сбежал? Спокойно. Не хватало ещё с крика начать.

– Пойдешь чай пить?

Я весь лед собрала, что сегодня вечером мне под ноги попадался, и в голос вложила:

– Алексей, уже одиннадцать, куда ты пропал? Хоть бы позвонил...

А сама жду, с пустотой сосущей в груди, что же он мне соврет. Не может он сказать, что Юлю провожал...

– Знаешь, Юля на работе задержалась, а все её провожатые сбежали. А мы ведь в такую глушь перебрались. Ну, я и вызвался проводить, до остановки. Заговорился как-то, и мы пешком пошли.

Не врет, не врет, он что, совсем уже ни во что меня не ставит, что даже врать не пытается? Или как раз из уважения не врет? Не из любви, конечно. Если любишь, обязательно врать будешь, чтобы больно не сделать.

– Знаешь, она нетерпеливая такая, две минуты постоит – нет автобуса, ну и вперед, до следующей остановки, а пока идем, два автобуса проскочат. Мне интересно было, какие фильмы смотрят сейчас двадцатилетние девушки...

– Узнал? – любопытствую. Смеётся:

– Узнал, какие не смотрят – французские комедии. Ты их тоже терпеть не могла, помнишь, как мы в Москве подходящий фильм искали? Сто кинотеатров, а пойти некуда! Я больше сам говорил. Она озабочена, как бы я не подумал, что её улыбка ко мне относиться может.

В общем, я Юлю до самого дома проводил. А потом, ты только не сердись, стоял и вспоминал, как тебя до общаги провожал и до полуночи под окнами бродил, надеясь, что ты в окно случайно выглянешь. Сама, не зная, что я жду. Ну, почувствуешь что-то и... А ты в окно не смотрела.

– Мне в голову придти не могло, что ты под окнами бродишь, утром же увиделись бы.

Алексей вздохнул с улыбкой грустной:

– И я так думал, а все равно каждый вечер под окнами оставался, чуть сессию не завалил.

Он помолчал задумчиво.

– Понимаешь, Ириша, мне всегда не хватало твоей любви. Знал, что ты меня любишь, и во мне вся твоя жизнь, и все такое, но хотелось, чтобы ты

 

 

спрятать любовь свою на людях не пыталась, и я мог смело сказать любому: “Это моя Ириша”.

– Мне всю жизнь казалось, что ты немножко, сама того не сознавая, стыдишься меня и любви нашей, и я доказывать постоянно должен, что имею право любить тебя.

Знаешь, я завидовал влюбленным парочкам, которые не стеснялись при всех целоваться в метро на эскалаторе, – он засмеялся тихонько, – почему-то только эскалаторным парочкам завидовал. Кругом столько народу, всем делать нечего, пока эскалатор везет, смотрят вокруг, а они одни, в целом мире одни. Знаю, это тебе вульгарным казалось, но жутко завидовал...

Он потоптался у двери и, вдруг улыбнувшись, поднял глаза:

– А Сашу своего, жениха, она называет “солнышко”, представляешь? Я сегодня слышал, она с ним по телефону говорила. Так тепло стало, будто это ко мне относилось...

Тут я совсем заледенела:

– Я тебя тоже так называла, ты забыл.

Алексей грустно как-то покачал головой:

– Не забыл... Но ты при всех так никогда бы меня не назвала. При посторонних ты меня иначе, как Алексей, не зовешь, сухо, словно я провинился в чем-то. А Юля Сашу при всех так назвала... Так не пойдешь чай пить? – И, ответа не дождавшись, дверь прикрыл тихо, но плотно.

Даже если б он меня дольше уговаривал, не пошла бы. Он должен понять, наконец, что я сама по себе, и он тоже... Пусть все будет врозь. Вдребезги!.. И привычки наши, и жизнь, и любовь.

 

Дверь в кухню была приоткрыта, и в просвете виднелся лохматый затылок. Конечно, Егор был там, рядом с Алексеем. Опять полуночничают, а мальчишке к восьми на “нулевой” урок. Я рот открыла, чтобы в постель сына отправить, а закрыть побоялась – вдруг зубы стукнут!

– Папа, а кто такая эта Юля? – Алексей вздохнул тяжело, а я, наоборот, затаила дыхание. С детства знала: тот, кто подслушивает, закончит плохо, если он не советский разведчик, но за сегодняшний вечер мною столько правил и норм нарушено, что легким моим предстояло нелегкое испытание. Душе тоже, но уже потом, когда отмучаются легкие.

Алексей помолчал.

– Хороший человек. Она вдвое старше тебя, но, если б я твою маму пораньше встретил, у тебя сестра того же возраста могла быть.

Я чуть не зашипела от возмущения: “Конечно, могла, только мне для этого в четырнадцать лет надо было её родить!” Впрочем, Алексей наверняка только свой возраст имел в виду и возможность жениться на совсем другой женщине, но не хотел ещё и это сейчас сыну объяснять.

– У тебя ведь бывает так по воскресеньям, когда в школу идти не надо, или летом – проснулся утром, и настроение за-ме-ча-тель-но-е! Впереди долгий интересный день: можно взять альбом и рыцарей рисовать или пластилиновые джунгли устроить, с индейцами и ковбоями из набора, и экспедицию в дебрях Амазонки организовать, как у команды Кусто. А можно “Айвенго” взять и отправиться во двор на травку. И все радует и не хочется сердиться на меня, что я накануне тебе нахлобучку устроил за невыученный английский...

 

 

– Или на маму, что отругала меня за потерянную иголку, а я, правда, хотел её уже на место положить, а тут по телику “Коломбо” начался, я и забыл, – Егоркин голос спокойно звучал – он просто показывал, что понял, о чем говорит отец, а мне горло пережало: той истории уже месяца три будет, а сын её из памяти не выбросил, торчит она, как заноза старая, нет-нет, да шевельнется.

– А представь, что с таким настроением ты каждое утро просыпаешься, и испортить его не могут ни уроки, за целый год не выученные, ни тысячи других неприятностей. И легко тебе так, что всё, что раньше не умел, получается: и рисовать утят на озере, и в шахматы играть...

– И ножичек кидать, как Генка? – с сомнением уточнил Егор.

– И ножичек, – подтвердил Алексей.

– Здорово, – согласился сын, – но ведь так не бывает.

– В том-то и дело, что бывает, – я словно собственными глазами увидела, как мечтательно улыбнулся Алексей. – Я, дружок, ещё несколько месяцев назад тоже думал, что не бывает. А теперь знаю точно.

– А что ты уметь стал?

– Ты видел тот рисунок, что у меня на столе под стеклом лежит?

  – Где дуб корнями из земли вывернулся, чтобы за чайкой лететь?

– Точно! – восхитился Алексей. – Ты сам понял, что он за чайкой лететь собрался или мама сказала?

– Там же нарисовано, – обиделся Егор.

– Дело в том, сын, что я рисовать никогда не умел... И не хотел в детстве. А взрослым – захотел, но боялся, что не умею и засмеют меня.

– А теперь бояться перестал?

– Боюсь, но уже не того, что засмеют, а того, что рука неумелая испортит рисунок, который в уме уже нарисован.

– В уме каждый сможет, – хмыкнул Егорка.

– Ну, представить любую картину можно, но так, чтобы ясно было, как линии все провести и тени передать – непросто. А если рука неумелая, вот как у меня – совсем худо.

– Но ты же нарисовал, – напомнил сын.

– Нарисовал, – негромко засмеялся Леша, – только чувствовал себя так, будто я сам карандаш и кто-то, для кого такую картину нарисовать – пара пустяков, мной эту картину рисует. Я ночью проснулся и нарисовал. А утром хотел скопировать – и не смог. Руки-то знали, что рисовать не умеют, и я сам знал. А ночью про это забыл.

– А хочешь, я тебя рисовать поучу? – предложил Гошка.

– Хочу, – согласился Алексей.

– Но ты с работы пораньше приходи, ладно?

– Постараюсь. А сейчас – спать. Завтра-то как вставать будешь?

– Встану, – солидно заверил сын.

Я уже дернулась назад, чтобы он на меня не налетел, но Егор взялся за ручку двери и тут задал вопрос, который не решился задать мне:

– Папа, правда, ты от нас уходить собрался?

Алексей осип сразу:

– Кто тебе сказал такое?

Егор помялся.

 

 

– У Машки в классе мама Светки Терпиловой говорила с учительницей, на Машку посмотрела и сказала шепотом: вот и у неё скоро неполная семья станет, как отец уйдет... Папа, а что такое неполная семья?

– Когда кого-то из родителей нет, – пояснил Алексей и вскинулся:

– Как ты подумать такое мог? Зачем мне от вас уходить? Я люблю вас: и тебя, и Машу, и маму. Что я без вас делать буду?

Егор пожал плечами:

– Не знаю. Может, рисовать?

– А кто же меня учить будет? Я ведь без тебя не смогу.

Егор вздохнул.

– Машка говорит, что когда человек пишет стихи какой-нибудь женщине, значит, он жениться на ней хочет.

У меня голова сразу закружилась. Я знаю, что Алексей недавно стихи свои читал где-то, и по этому поводу тоже сплетни ходили – город небольшой, где только знакомых не встретишь – такое чувство иногда, что в городе других тем для разговоров нет. Подумать только не могла, что дети мои настолько информированы.

Алексей прокашлялся глухо.

– Ты когда маме рад или жалеешь её просто, что делаешь?

Егор посопел, соображая.

– Я по руке её глажу.

– А меня при этом любишь?

– Ну, в этот момент я про тебя не думаю... Но вообще-то люблю.

– Вот и я пишу стихи для Юли, потому что рад ей и жалею её. Погладить-то я не могу – у взрослых это сложнее.

– У нас тоже, – махнул рукой Гошка, – я тут как-то Наташку Иванцову за коленку тронул, хотел, чтобы она мне учебник дала, когда я свой забыл. А она мне так по голове стукнула этим же учебником!

– Значит, ты меня понимаешь. У человека так бывает: встретишь кого-нибудь, кто тебе приятен, и словно солнышко для тебя утром взошло. А если солнце взошло, что происходит?

– День наступает.

– Правильно. А днем гораздо лучше видно, кто рядом с тобой и кому ты добро можешь сделать, кто в тебе нуждается. А ночью ты спишь или не видишь ничего.

– А ещё можешь куст какой-нибудь за зверя принять, да?

– И так бывает. И даже испугаться этого куста. Но днем ты все увидишь правильно. Вот и в сердце такое солнышко иногда восходит, только важно не просто греться под ним, а помочь всем, кому ночью не смог. Ты понимаешь меня, Егор?

– Понимаю, конечно, – согласился Гошка, – но что будет, когда солнце опять зайдет?

Сочувствую Алексею: от меня он вопросы попроще слышал.

– Но я-то уже помнить буду, что видел днем, и кустов зря пугаться не стану. И знать буду, что бояться мне некогда – вы меня ждете: ты, Маша и мама. А ещё постараюсь для вас таким же солнышком стать, каким для меня Юля была. Не знаю, получится ли, но я постараюсь. И вам не надо будет глупостям всяким верить, кто бы их ни говорил.

– Папа, а каждый человек может таким солнышком стать?

 

– Каждый, только очень захотеть этого надо. И ты когда-нибудь станешь для кого-то, и Маша. Но надо сил набраться. Усталый человек никого согреть не сможет. Беги спать, Егорушка.

– Ладно, а ты не забудь завтра карандаши купить – твердый и мягкий, ладно? А листочки для эскизов у меня есть.

Егор проскочил мимо, не заметив. Я вошла в кухню, села на ступеньку, прислонилась к косяку, посмотрела на Алексея. А он на меня.

– Извини, но я слышала все, так уж получилось.

Алексей присел передо мной, ноги поджав, и колени мои обнял.

– Ириша, можно, я ничего говорить не буду? Помолчу и посижу с тобой. Давно рядом с тобой не сидел просто так...

 

...Про меня многие скажут, что дура. Надо было или прогнать его или заставить всю жизнь свою вину чувствовать. С мужчиной иначе нельзя, разбалуется. А мне легко стало оттого, что доверять ему могу. Что он живет так, как говорит, и говорит, как чувствует. И мне довериться смог. И не вину испытывает, а любовь и радость.

Вот лежит он возле груди моей, и лицо такое чистое, спокойное. Спи, любимый, спи. Нам ещё много беспокойных и тяжелых ночей и дней пережить придется. Но мы переживем. Знаю, ты не забудешь ничего. Ты никогда любовь свою и радость забывать не умел. И благодарным быть старался тем, кто в душу твою вошел, кто осветил её и согрел хоть на мгновение.

И девочке этой, что душу твою озарила, пусть и сама тому не рада оказалась, будешь признателен. И я благодарна ей, хотя все ещё… Благодарна, что заново тебя узнать смогла и лицо твое посветлевшее увидеть новыми глазами. Что поняла, как страшно тебя потерять. Свет она в душе твоей зажгла... Обидно, что не я. Но сохранить этот свет только я могу, и душу твою не замутить – это уже только мне по силам.

Не знаю, сколько раз ещё мы сорвемся в обиды и ссоры, чем заплатить придется за то, чтобы полет твой продолжался, но я заплачу. И упасть тебе не дам. И какая беда ни стерегла бы тебя, буду начеку и беде той тебя не отдам, в крайнем случае, отмолю тебя у беды.

Мужчина – существо неосторожное и, бог весть, куда зайти может и в какой чаще заблудиться в погоне за мечтой, но хранить огонь в очаге, который он издалека бы увидал, и куда бы вернуться мог, чтобы передохнуть и сил от Любви набраться, сможет только женщина.

Жена... Никогда не любила этого слова, но точнее не обозначить ношу и ответственность. Как девочка становится девушкой, а девушка – женщиной в свой час, так и возлюбленная становится любимой, а любимая – женой. Жизнь состоит не только из взлетов и посадок, основное время в ней занимает полет. Кто бы ни помог тебе взлететь, любимый, лететь ты будешь со мной. Чтобы не одиноко тебе было в дороге дальней и трудной. Чтобы как можно дольше ты не уставал и опускаться не хотел.

Ведь там, куда ты опустишься в тоске и усталости, может не найтись той, кто опять тебя в небо позовет. Ты ещё не знаешь этого – я сама поняла только что, – но крылья твои и небо твое – это я.

К списку номеров журнала «ГРАФИТ» | К содержанию номера