Всякая всячина. Из книги «Поздний дебют»

В последнее время я слышу о том, что многие люди, условно говоря, моего круга активно занялись литературным творчеством, в основном, в жанре мемуаристики.

Факт, на мой взгляд, примеча-тельный. Возможно, будущие исто-рики скажут, что нам довелось жить на сломе эпох. Я имею в виду не то, что называют сменой общественно-экономических формаций, примитив-но говоря, переходом от социализма к капитализму или от тоталитаризма к демократии. Происходит грандиозная, я бы сказал, космическая переоценка духовных ценностей. Уходят, и, похоже, безвозвратно, целые пласты этики, традиций, морали. Иногда создаётся впечатление, что вместо того, чтобы открыть шлюзы и направить очистительный поток в авгиевы конюшни, где-то открыли кингстоны.

Мне трудно говорить о других странах, но в российском обществе        культурный слой, очевидно, никогда не был особенно мощным, хотя титаны духа были во все времена. Сергий Радонежский, протопоп Аввакум, Новиков, Чаадаев, Вернадский, Флоренский, Бердяев, Лосев, Сахаров...

Переоценка духовных ценностей – интересно, подходит под это определение полный и нарочито демонстративный отказ от них? Если обратиться к библейским образам, то не получается ли так, что, утверждая якобы вторую заповедь о недопустимости поклонения ложным богам, мы походя с лёгким сердцем перечёркиваем остальные девять? Я не случайно сказал «якобы», потому что во второй заповеди речь идёт именно о ложных богах. У нас часто предпочитают её в такой формулировке: не сотвори себе кумира. Конечно, так легче –  «кумиром» объявить всё, что угодно, точнее всё, что не угодно, а дальше, ясное дело, «сбросить его с корабля современности». Но не есть ли сама подобная постановка вопроса ложный бог?

Кто спорит, в нашей прежней «коммунистической» жизни мерзостей было предостаточно. Но почему при переходе к очередному «светлому будущему», прежде всего, понадобилось разрушать именно то, что несёт в себе духовное начало – науку, образование, искусство?

У Лиона Фейхтвангера в романе «Лисы в винограднике» есть любопытное рассуждение о том, что люди зачастую смотрят на исторические события, как дети на часы. Их взоры прикованы к секундной стрелке, минутную они едва замечают, а на часовую вообще не обращают внимания.

Не сегодня сказано, что революции замышляют романтики, осуществляют фанатики, а пользуются их результатами мародёры. Об этом неопровержимо свидетельствует весь мировой исторический опыт, по крайней мере, последних трёх столетий. Вот и мы в очередной раз наступили на те же грабли. Опять карт-бланш у великого хама.

Стремление усовершенствовать мир на основе собственного несо-вершенства – так охарактеризовал один неплохой драматург порыв своего молодого героя, которому явно симпатизировал. Но не в этом ли зародыш того самого «романтизма», который приводит к пиру мародёра?

У киношников есть расхожий афоризм «всё было». Вот только историческая память бывает до обидного короткой. Илья Григорьевич Эренбург заметил как-то, что старьё вообще отдаёт гнилью и нафтали-ном, но этот запашок высоко котируется под названием «романтики».

Неистребимая парадигма цинизма. Мародёр никогда не согласится с тем, что он мародёр. Наоборот, он вполне в духе времени называет себя здоровым прагматиком. Какие уж там духовные ценности? Очевидно, это повторяется с какой-то фатальной неизбежностью, если не на каждом, то на многих поворотах истории, особенно если её субъект обладает уникальным свойством  в любой ситуации из всех возможных маршрутов движения безошибочно выбирать тупиковый.

Один из ортодоксальных героев писателя Либединского рассуждал так: «Это элементарная физика. Чтобы что-то одно двигалось, что-то другое должно сгореть».

Жаль только, что горючим для нашей бесконечной одиссеи по тупикам служат человеческие судьбы.

А литературное творчество – это один из способов существования интеллекта, ставшего вдруг невостребованным.  

Может быть, кто-нибудь когда-нибудь скажет доброе слово об этом, так сказать, коллективном Пимене.

«Когда-нибудь монах трудолюбивый

Найдёт мой труд усердный, безымянный,

Засветит он, как я, свою лампаду –

И, пыль веков от хартий отряхнув,

Правдивые сказанья перепишет …»

***

Умер Константин Павлович Вишневский, доктор технических наук, профессор, академик, научный руководитель моей диссертации. У него не было своей семьи, он никогда не был женат. Жил с сестрой, театральной актрисой. Он был участником войны, дошёл до Берлина, расписался на Рейхстаге.

Умер за завтраком, внезапно, мгновенно, от тромба. На похоронах было несколько десятков человек, коллеги, ученики, студенты. Стоявшая на панихиде рядом со мной Рита Лапина тихо и как бы в недоумении рассказывала о том, что за день до смерти встретила Константина Павловича, хотела подойти, поздороваться, но посчитала неудобным. Кто же мог представить, что больше такой возможности уже не будет? В её словах было такое искреннее изумление, почему она не подошла?

Я подумал, как скупы мы бываем в выражении добрых чувств.

Обругать, обидеть, сделать больно нам порой легче, чем сказать человеку, что рад его видеть, что уважаешь его, дорожишь его мнением, желаешь ему доброго здоровья.

Глупо, необъяснимо, непростительно, в конце концов, когда мы поступаем так с самыми близкими людьми, с теми, кого любим. Страшно подумать о том, что можно не успеть сказать близкому человеку предназначенные для него добрые слова. Мы редко задумываемся об этом, но стоит задуматься – и становится страшно.

Тютчев писал, правда, в совсем другом контексте:

                            «О, как убийственно мы любим,

                            Как в буйной слепоте страстей

                            Мы то всего вернее губим,

                            Что сердцу нашему милей».

Есть такая мысль: нас убивает то, что мы любим. Но об этом в другой раз.

***

По радио объявили о том, что наконец-то доказана теорема Ферма. Это сделал англичанин Эндрю Уайлз. Международная экспертная комиссия признала его доказательство, выполненное на 166 страницах, безупреч-ным. Ловлю себя на том, что мне немного жаль. Эта теорема за три с лишним века с тех пор, как была сформулирована, приобрела безуслов-ный романтический флёр.

А история её такова. Французский юрист и математик Пьер Ферма отличался тем, что оставлял записи в самых неожиданных местах. На полях одной из принадлежавших ему книг, «Арифметики» Диофанта Александрийского, после его смерти обнаружили такую запись: «Невозможно подобрать натуральные числа А, В и С, которые удовлет-воряли бы соотношению

при n, большем 2. Я нашёл очень простое и красивое  доказательство этой теоремы, но, к сожалению, не могу его здесь привести за недостатком места». И всё. С тех пор более трехсот лет никто, включая Гаусса, Эйлера, Дирихле, не мог ни доказать, ни опровергнуть этого утверждения. Не доверять Ферма тоже не было никаких оснований. Судя по всему, он был человеком добросовестным, во всяком случае, в вопросах профессиональной этики. Например, он часто оставлял такие записи: мне кажется то-то и то-то, но доказать, к сожалению, не могу.

И вот эта задача решена. Не существует более загадки Великой теоремы Ферма. Правда, для этого понадобилось исписать 166 страниц. По-моему, это всё-таки не совсем то, что количество свободного места на полях книги.

Так, может быть, ещё осталась надежда?

     ***                                                

Крупнейший советский кинорежиссёр Михаил Ильич Ромм вспоминал, как в шестидесятые годы, будучи в Дубне со съемочной группой фильма «Девять дней одного года», он выступал перед сотрудниками Объединённого института ядерных исследований, одного из ведущих мировых центров ядерной физики. Рассказывая о технологии создания фильма, он употребил совершенно обычный оборот, упустив на минуту из виду, в какой аудитории находится: «Видите ли, как правило, творческие работники предпочитают…» В это время из зала раздалась реплика, произнесённая спокойным, чуть насмешливым голосом: «А вы, собственно говоря, кого имеете в виду?» Голос этот принадлежал академику Бруно Максимовичу Понтекорво, итальянцу, работавшему в Советском Союзе, в высшей степени остроумному и весёлому человеку, двоюродному брату знаменитого режиссёра де Сика.

В самом деле, представителей какой из двух собравшихся в зале команд следовало, в первую очередь, считать творческими работни-ками: киношников или физиков-ядерщиков, на счету которых не одно фундаментальное открытие? И, вообще, что есть творчество? Можно ли какую-то профессию считать a priori и de jure творческой, а другую – принципиально нет? Сомневаюсь. Это понимал ещё горьковский Лука из пьесы «На дне». Он говорил так (привожу по памяти): «Вот живут, к примеру, плотники, дрянь народишко, но раз в сто лет рождают они из себя такого мастера, который всему плотницкому делу движение даёт».

Когда старика Адамара, крупнейшего и авторитетнейшего математика конца XIX – начала XX веков спросили об одном из его учеников, он ответил: «У него не хватило фантазии, чтобы стать математиком, он ушёл в поэты».

Так что же есть творчество? Я думаю, что творчество – это поиск гармонии. Как правило, в творческом процессе присутствует «искра Божья», но и сольериевская «алгебра» ему отнюдь не чужда. Один известный современный скрипичный мастер пришёл в восторг, когда я ему показал, как рассчитать соотношение «золотого сечения».

В начале XX века, когда происходило то, что потом вошло в историю науки как революция в физике (кто-то из великих, кажется, Бор или Дирак, назвал это время временем гениальных догадок), среди крупнейших физиков бытовало мнение: формула, чтобы быть верной, должна быть красивой.

Красивы уравнения Максвелла для электромагнитного поля, краси-вы знаменитые формулы Планка и Эйнштейна – не говорит ли это о том, что закон гармонии носит всеобщий характер?

А вот пример «от противного». Юрий Маркович Нагибин, когда хотел обосновать невероятность каких-либо событий, приводил самый сильный довод: это не художественно. Станиславский говорил: «Нет плохих ролей, есть плохие актёры».

Я думаю, что творчество – это состояние души человека, как поэзия, как любовь. Не случайно творчество – это и мука, и высшее наслаждение.

* * *

Елена Георгиевна Боннэр, вдова академика Сахарова, часто повторяла, как Андрей Дмитриевич учил её, что надо иметь смелость додумывать каждую мысль до конца.

Когда-то меня поразила строка Омара Хайяма «Мы ходим по глазам Любимых». Что это? Почему?

Но вот прекрасная женщина. Она любит. Она, безусловно, любима, возможно, многими. Но и ей не дано преступить общий закон. Придёт время, и она так же, как все, ступавшие по этой земле до неё, обратится в прах. В прах обратятся эти стройные ноги, эти красивые руки, эти великолепные волосы, эти излучающие любовь глаза. Всё, всё обратится в прах. Всё растворится в природе. Закон жизни не знает исключений.

И прах, по которому мы ступаем, возможно, когда-то был глазами чьих-то любимых. Не просто осмелиться думать об этом. Хайям смел.

…Мы ходим по глазам Любимых.

***

Однажды мы с внуком вышли из дома и пошли по нашей неширокой, тихой улочке к Рейну. Ему было четыре с половиной годика.

Стояла осень, которую, в отличие от российской, нельзя было назвать золотой: в такое обилие цветов окрасила она деревья и кусты. Красный, оранжевый, лиловый, голубой, малиновый, жёлтый, фиолетовый…

Я только подумал о том, чтобы обратить его внимание на эту красоту, но он уже сам перебегал от дерева к дереву, стараясь поймать особенно яркие планирующие листочки. Наконец, ему удалось поймать один. Внук подбежал ко мне, весь сияющий от такого счастья, и попросил: «Деда, расскажи мне стишок про листики».

Конечно же, я сразу понял, что он имел в виду. Для того, чтобы услышать такое, наверное, стоит не только писать, но и вообще жить. Этот стишок малыш слышал один-единственный раз примерно год тому назад. Мы снова гуляли с ним. Я рассказывал ставшие классическими стихи Агнии Львовны Барто про игрушки. Когда их запас иссяк, я прочитал это стихотворение. Тогда мне показалось, что внук по молодости лет его не воспринял, но, оказывается, оно отложилось в его сознании.

Это моё стихотворение. Очень коротенькое. А появилось оно так. В самом начале моей работы в многотиражке нашего института «Инже-нер транспорта» меня попросили сделать подпись к фотографии нашего фотокорреспондента Саши Гафта. На фотографии был запечатлён сквер перед первым корпусом института во время листопада. Фотография мне понравилась, она передавала настроение. И я написал эти шесть строчек.

                                    И снова осень. Листьев позолота

                                   Ложится тонким слоем на асфальт.

                                   Деревья, будто вспоминая что-то,

                                    В оцепенении задумчивом стоят.

                                    И всё роняют свой наряд прощальный,

                                   И листья разноцветные летят…

Фотография и стихи были напечатаны в одном из ближайших номеров газеты. На редакционной планёрке эту публикацию отметили в числе удачных.

Но разве мог я тогда предположить, что когда-нибудь дождусь такой оценки?