Редкие гости. Стихотворения

Просто у нашего лета не выплачены кредиты.
Экономит, креветко, на тех, кто терпит.
Из озерной пены не поднимается Афродита,
и не приводит замерзших туристов в трепет.
Под такую погоду на скалах не пьется водка,
не звенит гитара, и не трясут мудями
пустоглазые мальчики, гении-самородки,
говорящие о Новалисе и Хайяме.

Засыпаю в палатке, один, под бубнящий дождик.
Просыпаюсь — читают всю ту же повесть.
До воды спускаюсь умыться, может,
поутру у лета проснется совесть.
Над водой разъевшийся зверь тумана
на комарьих ножках стоит, качаясь.
Собираются лисы самообмана
и стучат зубами о кружки с чаем.

Покамлаем: выпадет час (с полтиной)
просушить одежду, согреть моторы,
отыскать в прибрежной траве ботинок,
бес его поймет как сбежал который,
почитать стихи в окуляр планшета
и сказать приезжим, подняв ладони:
«Малоснежным выдалось это лето»…
По пути домой нас метель нагонит.

...где-то в этой квартире живут жуки.
Некоторые врезаются по ночам
мне в переносицу, выскальзывают из-под руки,
подражают эльфийским речам.

Я вчера одного пытался поймать в газету: «О, мазел тов!»
(в связи с запретом экспрессии друзья перешли на иврит) —
и выяснил, что жуки защищают нас от кротов,
как, скажем, кроты защищали бы нас от ставрид.

Редкие гости мешают в наперстках чай
с дешевым вином: «Азох´н´вэй, шлемазл!».

В пустую квартиру наутро снисходит печаль.
По-пушкински светлая, не депрессия, вэй´з мир, ни разу.

Тэги: fantazy, trash, уральский магический реализм
Интервью с оператором поэтической кино-секты.
Корр: Здравствуйте, Александр. Ваш последний релиз
был заблокирован. Александр: Те, кто

обладают свободной волей, могут смотреть кино
без технических или химических приспособлений…

В этом разница восприятия у поколений,

живших в доцифровую эпоху
и после прихода андроидов.
Государству не все равно,
как закодировать базовые программы
в детях…

Взыскующий Господа проповедует в интернете:

«Раньше вставали перед иконой, читали псалтырь,
только потом умыться, почистить зубы.
Даже в стране идеологической пустоты
радио нам возвещало о Том, кого все любим.
Так отмечает Виталий Кальпиди:
В искусстве должно быть дно,
ниже которого не опуститься…».

Вы пытаетесь перейти на несуществующую страницу.

В предисловие ливня шагнешь в натирающих бутсах
и пойдешь сквозь страницы шуршащих под ветром кварталов.
Даже в мускулы воздуха мокрым лицом не уткнуться,
если майское детство пропахло нагретым металлом.
С тополиных рубашек летят, словно лацканы, ветви и ветви,
и от пыльной отары машины прижались к бордюрам.
Задираются майки, шевелятся деньги в конверте
и незримые черти проносятся по шевелюрам.

Несусветно толпиться под пластиком на остановке,
ожидая прихода трамвая, как Будды Майтрея.
Небо рухнуло оземь. Сегодня ты — божья коровка.
Никуда не лети. Все само получилось хитрее:
новый мир вертикальной воды и пузырчатой тверди
и тебя исказит, начиная с предчувствия чуда.
Вместо бледной нимфеи раскроется в левом предсердии
золотая кувшинка — и нихт ее вынешь оттуда.

Вот и в книге дождя пять страниц примечаний озона;
зазевавшись на радугу, не прочитаешь подвоха:
существующих легких не хватит для диапазона
атмосферы, звенящей хрустальней, чем ангельский хохот.
Опоздавшие капли собрали прощальную нежность,
на бегу (без объятий) ладошкой к щеке примагнитясь.
На последней странице, напитанной солнцем, конечно,
сам себе улыбнешься, развилки не встретивший витязь.

— Покорми голубей.
«Голуби не едят
вермишель под соевым соусом, яблоки из компота».

Каждое утро я выхожу на работу
и спотыкаюсь о самый любимый взгляд:

— Что тебе сложно? Вывали под кустом.
Если не птичкам, хотя бы собачкам станет.

Каждое утро я обнимаю Таню

и покидаю самый любимый дом.

Я говорю себе: «Нелетающий человек
кормит свой город, а должен кормить свой голос».

Сытое небо наш утоляет голод,
крошит на землю самый любимый снег.

Для горящего леса всегда не хватает дыханья.
Дополнительных легких моих раскрываются крылья стрекозьи.
На окне у Варвары растет птеродактиль алоэ.
Я черчу в темноте пальцем версию звездного неба.

Убежден: у Судьбы есть такие колесики-перевертени.
Пусковой механизм за неделю затеял светиться.
На игральную кость нанесли пару символов: лето и осень.
Остальные четыре пусты: одинаково мокро.

По моим позвонкам пятиногий паук пробегает.
Нагишом на балконе в четыре утра просыпались. Смеялись.
То есть все по любви: безоплатно и безответно.
А долги возвращаешь, целуя кого-то другого.

Помните, у Каспара Давида
Фридриха есть два пейзажных вида:

вскинутые щупальца корней
дерева, свисающего в пропасть,
горизонт изломанный и опись
тщательно разложенных камней?

Но в первоначальном два подростка
на закате созерцают роскошь
солнца, уходящего за край.
А в позднейшем некий бюргер с фрау
то же солнце наблюдают справа
и вдвоем считают «Ein, zwei, drei…».

В остальном различий больше нет.
Горная тропа не изменилась:
нам природа проливает милость
возвращенья в тот же самый свет.

Эта чайка — точно та же птица.
Так и нам вся наша жизнь простится.

Детище Империи, Рейха, Рима,
оберег от сглаза, хулы и порчи —
пепельница в памяти сохранила
всю семью от прадеда. Вензель сточен.
В силуэт орла с азиатским клювом,
вглубь, на дно гнезда из чугунных граней,
как в застывшем кадре, летел окурок.
За внимание к вещи ребенка драли.

Где им, взрослым, понять, что такое символ,
что мне делать, если орел клекочет…
Я стянул окурок, орлу «Спасибо»
прошептал, удрав из постели ночью.
Фильтр смял, жевал осторожно пепел —
колдовской порошок, что дает возможность
улететь отсюда туда, где детям
разрешают больше, чем мир киношный.

Голоса пришли. Не совсем стихами.
Но такую речь не проходят в школе.
Я ревел навзрыд, как пророк Мухаммед,
осознавший, что он реально болен.
Я закрыл уста, испугавшись кары.
И с тех пор, как слышу табачный запах,
часто в сочетании с перегаром,
открываю окно и смотрю на Запад.

камера недвижима. общий вид.
насыпь. насаждения. ров. кустарник.
непонятный столб, словно гриф гитарный,
проводами собственными обвит.
крупный план. огромный моргнувший глаз.
горизонт поехал. щебенка. зелень.
вновь и вновь во сне я снимаю Землю,
на которую больше никто из нас…

наяву я помню, в который файл
сохранил Россию, Европу, Штаты…
я во сне снимаю наш первый «Шаттл»
и какую-то комнату: шкаф, софа,
за окном красивый в полнеба гриб…
и стоит подросток, раскинув руки:
«Здравствуй, взрыв!».

ору, но исчезли звуки…
просыпаюсь, выключив этот клип.

на Венере жарко. должно быть, Марс
принял нас радушней бы, если-кабы…
здесь хотя бы в пищу пригодны жабы
и в зиготах бродит отличный квас.
звезд не видно. облачно. иногда
появляются радуга или эллипс.
винтовые черви идут на нерест,
и тогда по крышам стучит вода.

Вечерний снегопад — итог перезагрузки:
осуществленный мир закрыли на ремонт,
поскольку вслух читать свои стихи на русском —
фактически вносить поправки в связь времен.

Как на морозе сталь, приспичило потрогать
механику небес горячим языком:
хотя бы через речь — я не решаюсь Бога —
но притянуть того, кто лично с Ним знаком.

Я только притворюсь, что тих и неподвижен,
пока не заскрипит знакомая кирза...
Я веки подниму, и то, что я увижу,
не даст их опустить и сохранить глаза.

выскребаю отчаянье из волос
словно грязь или мелкие камни

побежала по стенам изморозь
ногти стали зеркальны

над кастрюлей белье выгибали в жгут
эти белые слезы помню

словно тысячи язвочек кожу жгут
никого не позвать на помощь

через мутные стекла аэропорта
плавниками бью рыбкой гуппи

словно в ужасах нет никакого рта
то есть нагладко смыло губы

это если бы сам по себе квадрат
искривиться пытался в шар бы

если только жабры себе продрать
чем угодно хотя бы жабры

живая одежда женское пиво
распродажа любовного зелья
ободранные билборды
перетасованная реклама
рождественские скидки на удачу
позвольте себе настроение

Мой ангел знает многое, но я
живу пока что без его подсказок,
как будто бы он в теплые края
свалил за стаей крачек над Кавказом;
как будто бы со школы обалдуй,
разбогатевший на сырье ямальском,
ко мне он наезжает раз в году
в родной Е-бург с какой-нибудь Ямайки;
как будто он — блудящий брат-близнец,
которого в семье не поминают,
прописанный в диагнозе скорбец,
которого врачи не понимают.

Пожалуйста, бродячий парадокс,
не появляйся, не мани похмельем,
я не из тех, кто слаб на передок
и с радостью себя готов похерить
за-ради пары опаленных крыл,
за-ради смерти в траурном флаконе,
за-ради двух счастливых в зюзю рыл,
курящих на незнамо чьем балконе.

Я — человек тоскующий, по мне
предчувствия и ностальгия басче
каштанов, пропекаемых в огне
тобой на пальцах сочиненной басни.
Я объяснял тебе, что не хочу
срываться и летать над пепелищем
накопленных за эти годы чувств,
когда я жил и одевался нищим.

Привычный «ноль» в начале января;
печальный запах мандаринной корки;
все, что ни сделал в жизни, сделал зря:
скатал снежок, и прокатился с горки,
купил горячих роллов, расщепил
две палочки над парком полосатым,
и с телефона вывесил в сети
еще один стишок без адресата.