Эдуард Учаров

«Всё обращается в стихи» у Елены Шевченко. Эссе

 

Я отправляюсь на поиски нового образа. Казанский имажинизм – явление особое. Книга стихов Елены Шевченко «День без сюжета» - вот что нужно ищущему путнику. Здесь каскад метафор вкупе с авторской экспрессией создают мощнейшие не только пейзажные, но и философско-психологические полотна.

Мы начинаем своё путешествие в начале года. В крещенские морозы. В темень. Когда:

Луна дырявым сырным кругляшом,

Резвясь, каталась в чёрном масле неба…

 

И мы пройдём весь тернистый путь художника. Через вьюги и дожди, жару и холод, ночи и дни.  Придя к осмыслению и переосмыслению абсурдности творческого бытия:

 

На пятачке, куда стекался свет,

Стоял поэт, икая и качаясь,

Зевал на небо, а ему в ответ

Приотворялась вечность, усмехаясь.

 

А пока отправляемся на базар. На это капище людской толчеи. Средоточие вольных запахов и пёстрых красок аппетитных натюрмортов. Богатую галерею образов торговок и торговцев. Где повсеместно обозначается столкновение тонких восточных пряностей с ядрёным славянским весельем. И стирается неуловимая грань между алчностью и надувательством, неспешностью торга и лихорадочным мельканием купюр из раздувшихся кожаных кошельков, цветением тюльпанов и увяданием лука-порея в гранитном ряду:

 

Катишь пылающий шар апельсина,

Пробуешь пряный отвар,

Мерно вращаешь тяжёлую глину,

Старый искусник, базар…

 

И пронзает тебя время, а ты, как заведённый, бродишь по фруктовым и овощным коридорам. Натыкаешься вдруг на бухарские ковры и высокие бронзовые канделябры, но, неумолимо проплывая мимо, вновь оказываешься в плену у съестных припасов и за тучей мух в мясном ряду разглядываешь удивительное малахитовое солнце, искусно ввинченное в алюминиевую крышу рынка, а через мгновение, ощупывая пустые карманы, осознаёшь, что весь этот манко жужжащий торговый рой вновь тебя надул:

 

Вздохом и лаской, притворной и клейкой,

Ловко сбывая товар,

Снова обманешь меня на копейку,

Старый пройдоха, базар.

Но не расстроенный, а даже напротив, вполне удовлетворённый охватившим и полностью избывшим все остальные чувства – восторгом азарта, ты поднимаешься по коротким и кривым улочкам в ледяную гору, чувствуя радостное опустошение. А холодные ветра порывисто толкают тебя в спину, помогая преодолеть скользкие раскатанные тропинки во весь заснеженный тротуар.

И тогда тёмное и глубокое небо с колючими звёздами, распахнутое над головой, засверкает тебе на перекрёстке у Петропавловского Собора. И ты вдруг, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, войдёшь в него по крутым каменным ступеням и ощутишь уже другую радость. Не опустошения, а наполнения чем-то светлым и добрым:

 

Быть может, меня поманило крыло

Случайного ангела, мёрзшего рядом?

На улице холод, а в церкви тепло,

И большего мне вечерами не надо.

 

И вновь тебя пронзает время…

Зимние месяцы сходятся на арене казанского Колизея. Беспощадные дни, словно древние гладиаторы, насмерть бьются друг с другом. И именно сейчас метели всё яростнее обрушиваются на дома. Воздух становится хрупким и звонким. А птичья кровь густеет:

 

Как неопрятный пух на галочьи следы,

Всклокоченный февраль обрушился на кровли

И бьётся с февралём до сумрачной воды –

Как братья-петухи, сцепясь, до первой крови.

 

Всё живое цепенеет при этой схватке. И только молитва способна пробудить вьюжный пейзаж за окном. Отогреть гротескно нависшие над узенькими кривоватыми улочками роковые крыши домов. Вдохнуть жизнь в деревянные деревья, у которых ещё поздней осенью ампутировали ветви-руки и оставили умирать под анестезией зимы. Остаётся только гадать:

 

Прорастёт ли культя тополиная?

Запоёт ли подбитый скворец?

Время ходит шагами аршинными,

Тихо дует на свежий рубец.

 

И отогревается подвластная времени земля. Сезонная очистительная лихорадка, схватив её напоследок особенно сильно, теперь уже отступает до следующего года, подтачиваемая со всех сторон проснувшимися ручьями. Да и солнце растапливает тяжёлый свинец туч, а звонко льющуюся капель щедро распределяет по таким беззащитным крышам домов и козырькам подъездов. Голубые реки мирового таянья берут в полон всё вокруг:

 

 

А доски – брюхом по воде,

Как днище Ноева Ковчега,

И жаль не всплывшего нигде,

За ночь потопленного снега.

 

Подогретый воздух тает и шкворчит на сковородке будней. Нечто птичье, но уже не задиристое и кровавое, как при холодах, а грациозно пушистое и приятно обволакивающее грудь – носится в небе и зовёт в полёт. В мистическое скольжение облаков, по дымчатому следу самолёта раскроившего голубое сукно. В дверь, за которой после вставания на цыпочки следует и ещё один логичный шаг – отрывание от земли и воспарение к телеграфным столбам, но не от святости, а от переполняющего всё существо восторга при ожидании летнего чуда:

 

Стало ночью не страшно в дому

И постылы в руках костыли,

Мне опора теперь ни к чему,

Я и так не касаюсь земли.

 

Это всё, что нужно лирическому герою и городу. Ощущение летнего времени. Летнего праздника и веселья. Бессмысленного ли? И бессовестного ли теперь? Видимо, эта оценка находится уже вне нравственных и человеческих категорий. Пространство и время – епархия более глубинных законов бытия. Эмпирических законов Вселенной, бесстрастно созерцающих происходящее:

 

Уснувший город пьян и сыт,

Напротив особняк знакомый,

А век, как форточка, открыт,

И время топчется у дома.

 

Однако и эти законы не главные. Через все тернии ощущений, мыслеформ, музыки и мысли слов мы приходим к единственно возможному утверждению основного и непреложного закона поэзии. Закона человеческой души и единения автора с читателем в катарсисе дня без сюжета:

 

Всё обращается в стихи –

Они питаются от плоти

Птенца, ромашки и ольхи,

И душ, подрезанных на взлёте.

 

Их навсегда развёрстый рот

И жажда нового улова –

Пусть что-нибудь произойдёт,

Не поддающееся слову!

 

Пылят за домом лопухи,

Репей ощерился волчицей…

Всё обращается в стихи,

Едва сподобившись случиться.

К списку номеров журнала «КАЗАНСКИЙ АЛЬМАНАХ» | К содержанию номера