Дорога. Рассказ

Родилась в Саранске. Окончила факультет иностранных языков МГУ им. Н.П. Огарева. Автор двух поэтических сборников – «Камертон» (2003) и «Другие» (2008).

Дважды лауреат Международного фестиваля-конкурса «Литературная Вена» (Австрия, 2010 и 2012), бронзовый и серебряный призер Всемирного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» (Бельгия, 2011 и 2013), лауреат Открытого литературного конкурса им. В.Г. Короленко в номинации «литературный стиль» (Россия, 2012), бронзовый призер Международного конкурса малой прозы «Белая скрижаль» (Россия, 2012).

Дорога

Он запомнился мне таким – молчаливым, серьезным, с черной, аккуратно подстриженной бородой. Он любил сидеть в старом кресле и курить трубку и тогда был похож на капитана, вернувшегося из дальнего плавания. Иногда у его ног дремала собака. Мы называли его «батек» – не «отец», не «папа», видимо, это слово хорошо передавало его добродушный и спокойный нрав.

Собака, Бетти, спала под старой тахтой, а жила повсюду. Это был довольно большой и смышленый эрдельтерьер с блестящими, как бусинки, черными глазами. Бетька умела приносит тапочки, открывать головой двери и просить сладенького. Когда приходили машинисты, она старательно подавала лапу; рабочие смеялись и угощали ее семечками. Когда батек бывал «в некондиции», она вела его домой – мимо сараев, трущоб и облезлого забора с патриотической надписью, утверждавшей, что «российские поезда – самые поездатые поезда в мире». Если батек падал, она смирно садилась рядом и ждала, когда он поднимется. Наконец входная дверь с грохотом открывалась, и они появлялись на пороге: покрытая репьями собака и пыльный, в помарках дегтя, батек. Тогда мать всплескивала руками и начинала громко причитать, а он качался грустно из стороны в сторону, и глаза у него были по-детски жалобные.

В детстве мой брат бредил поездами; каждый день мы бегали на железную дорогу и клали под проезжающие составы монетки, ключи и разные металлические штучки. Мы махали машинисту рукой, а потом, довольные, собирали с путей «блины». Однажды батек взял нас с братом в поездку. Пока чеэска1 неслась по перегону, отец посадил брата на колени и дал «повести». А потом мы проезжали какую-то замшелую станцию и увидели, как тщедушная пожилая женщина переносит через рельсы огромный мешок картошки. Прямо на линии дно у мешка разошлось, и картофелины весело запрыгали по шпалам. Старушка заметалась и трясущимися руками стала подбирать глазастые, похожие на крупный горох плоды. Помощник дядя Витя громко выругался, захохотал и заорал в открытое окно: «Брось урожай, сука старая… ни один хирург не соберет…»

Батек начал ездить машинистом в двадцать с небольшим. Эта тяжелая, изнурительная работа изменила его характер и жизнь. Возвратившись глубокой ночью из поездки, он уже не ложился, а все бродил по квартире, включал телевизор, гремел посудой в полутемной кухне. Он мог сутками обходиться без сна и засыпать в самое немыслимое время. Когда он, наконец, забывался, жизнь в квартире замирала – никто не смел тревожить его. По вечерам часто заглядывали его коллеги-машинисты, пили «русскую», до вечера травили анекдоты и дорожные байки. Бывало, рассказывали и случаи. Случаи, пропахшие нафталином и земляничным мылом скелеты в шкафу, имелись у каждого. Наводняющие ежедневные газеты, невзрачные, написанные мелким шрифтом колонки «Происшествий», которые обыватели со скукой перелистывают, предпочитая «Секс в большом городе» или «Кулинарные рецепты».

Дело с кровельщиком произошло, когда батек ездил с помощником Вовкой по кличке Левый. Левый, задиристый здоровяк, был левшой и в драке искусно орудовал левой рукой, за что и получил прозвище. Батек любил ездить с Вовкой, потому что терпеть не мог болтунов, а Левый предпочитал всем видам убеждения свой внушительный кулак.

В тот по-июльски ясный день они ехали длинным грузовым составом, который растягивается, как удав, на десятки километров. Им предстоял длинный перегон, где разрешена почти предельная скорость. Вдруг, вдалеке, они заметили человека, сидевшего на путях. Парнишка съежился, закрыл голову руками и смотрел на насыпь. Истошно сигналя и ругаясь, отец начал сбрасывать скорость, а парень продолжал сидеть не шевелясь в той же скрюченной, обреченной позе. Человечек угрожающе быстро приближался, и теперь можно было рассмотреть, как набегающий ветер треплет его белокурые волосы. «У меня чуть инфаркт не случился», – рассказывал потом батек, перелистывая книгу рассказов Михаила Зощенко. Левый меланхолично надел рабочие перчатки для «извлечения посторонних предметов из-под состава» и сказал, потирая руки: «Наш…» Состав слегка дернуло, и еще добрую сотню метров тащило мимо покрытых цветущей кашкой просторов. Наконец, машина остановилась. Через поле к локомотиву бежал, задыхаясь, деревенский старик с куском старой кровли в руке и, вытирая слезы, кричал. Он кинулся на Левого и принялся лупцевать его иссохшими старческими кулаками, не переставая стонать и плакать. Они сцепились над измятым, безголовым телом юноши и это было похоже на чудовищный ритуальный танец. Левый толкнул старика в грудь, и тот повалился на землю, уронив кусок треснутой кровли на насыпь. «Почему стоим?! – раздался в кабине истеричный голос диспетчера. «Человека сбили…» – «Езжайте, езжайте!» – нервно настаивала диспетчер.

В это лето, как и в минувшее, отец собирался на рыбалку, закупал снасти, удочки, но поездка была отложена до следующего года. Он стал сильнее выпивать и больше времени проводить перед телевизором. На экране весело зажигали популярные певцы и артисты-комики, и мы невольно приобщались к этому празднику жизни. Выходил он редко, только погулять с собакой и на работу.

«Анна Каренина» случилась осенью. Отец заметил ее на полустанке, взволнованно ходящую туда-сюда и воровато поглядывающую по сторонам. «Я успел ей в глаза посмотреть, когда она мимо проходила, – рассказывал батек, обшаривая антресоль в поисках пульта от телевизора, – и понял, что она бросится. Я ее прямо умолял мысленно – только не под локомотив и не под первый вагон…» Поезд еще не отправился, на полустанке стояли бабули с нехитрым провиантом, поджидая дневного скорого. «Свежее пиво, сигареты, жареные пирожки!» Взгляд женщины поражал обреченностью. Она миновала локомотив и поплелась медленно вдоль состава, а потом исчезла за поворотом. Поезд уже набрал скорость, когда диспетчер сообщила, что на путях нашли раздавленного человека. Несчастная дошла почти до середины состава и легла под колеса проходившего вагона.

После «кровельщика» и «Анны Карениной» батек стал меняться, как портрет Дориана Грея. Морщины бороздили его лицо, он выглядел старше своих лет. По волосам хаотично расползалась седина. Когда по телевизору показывали репортажи о железной дороге, каналы мгновенно переключали. Теперь он часто смотрел передачи о животных с Иваном Затевахиным и даже записывал их на видео, а потом с упоением рассказывал нам о том, какие огромные зубы у бегемотов и как размножаются касатки. Как-то мать сказала, что «у всех машинистов хрен на полшестого», потому что «у них в кабине – наводки». Смысл выражения был мне тогда не понятен, и мне подумалось, это как-то связано с тем, что у батька в комнате остановились часы…

…в молодости батек слушал Pink Floyd2, битлов, Ричи Блэкмора3, носил клеши и хипповал. Во времена железного занавеса подобное поведение считалось вызовом общественному вкусу. Пластинки с «иностранщиной» передавались из рук в руки под завесой строжайшей тайны. Ко всему прочему, он был вызывающе красив; у него были длинные черные кудри, как у врубелевского Демона, и ярко-синие глаза. Он великолепно рисовал, мечтал стать художником и после школы поехал в Москву поступать в училище искусств. Накануне ответственного экзамена они с другом по-крупному перебрали, и батек с треском завалил академический рисунок. Устроившись в депо, рисовал он по-прежнему хорошо, но редко, а потом и вовсе перестал.

В те времена наша семья еще была дружной, и вся родня собиралась на террасе старого дома. Тетушки накрывали большой стол, кипятили самовар, и чинно рассаживались на стульях и деревянной скамейке. Батек брал в руки гитару; бабушка, тогда еще молодая женщина, затягивала «Напрасные слова виньет каложной сути4» и за куривала дорогую сигарету, изображая изнывающую в провинции светскую даму. Мне всегда хотелось спросить, что же такое «каложная суть», но вскоре стало понятно, что эта «каложная суть» здесь – везде. Батек неплохо играл на гитаре, иногда он пел Высоцкого и Окуджаву. Его отец играл в похоронном оркестре на медных тарелках, довольствуясь карьерой погребального музыканта, и мы подозревали, что именно этому загадочному человеку он обязан своими музыкальными способностями. Со временем батек стал петь все реже, и гитара, расстроенная, пылилась в углу за шкафом, дожидаясь, когда ее возьмут в руки.

Самовар пыхтел, смешивая пар с сигаретным дымом и разъедая глаза. Фальшиво поющая бабушка, скатерть, пропахшая соленой рыбой, нестройное бренчание гитары и острый запах самогонки тогда казались мне ужасно неприличными. Мы с братом забирались под стол, прижимались к захмелевшему батьку и перешнуровывали его стоптанные ботинки. Из-под стола нам были видны края бабушкиной широкополой розовой шляпы, в которой она мечтала когда-нибудь покорить Венецию и, под руку с чернобровым итальянцем, пройтись по площади Сан-Марко. Но занавес был опущен, и она, довольствуясь малым, покуривала импортные сигары. Много лет спустя, за второй «Marlboro» на своем собственном балконе мне вдруг пришло в голову, что русские люди курят не для удовольствия, а чтобы заполнить этим сизым дымом зияющую в душе безнадежность.

В Италию бабушка так и не поехала, зато нам с братом довелось погостить у дальней родни в Польше. Из нашего первого заграничного путешествия мы возвращались по железной дороге. «Она везде одинакова», – говаривал батек. После разделительной черты будто кто-то заменил картинку: деревья перекосились, краски выцвели, тут и там стали появляться разрозненные кучки мусора и недовольные лица. «Добро пожаловать назад в дыру!» – воскликнула наша экзальтированная спутница, а чинно сидевшие иностранцы еще долго пытались осмыслить это высказывание. «Ненавижу поезда… но ехать мне нравится… Если бы можно было просто ехать и все… – говорил поддатый батек, сидя перед телевизором и пережевывая зеленый салат. – Чтобы все люди сгинули куда-нибудь к чертовой матери… ну, ваше здоровье!»

А в 200* году случилось происшествие с этими двумя парнями, поклонниками бардовской и лирической песни. Пареньки возвращались с Груши5. Грушинцы – большие любители покататься автостопом. Но эти двое, отважившись превзойти все самые смелые автосъемы, решили прокатиться на попутном поезде. Тормознуть состав они не рискнули, поэтому, когда поезд стоял на станции, они «оседлали» автосцепку6 и собирались таким образом доехать до Рузаевки7. Одного из них заметил помощник дядя Витя, в полудреме мечтая о путешествии в горы. Он взглянул в зеркало заднего обзора в тот момент, когда парнишка пытался влезть на автосцепку. Дядя Витя выбрался из локомотива и поймал юнца за шиворот. От парнишки изрядно разило спиртным, нестиранной одеждой и еще бог знает чем, поэтому дядя Витя предпочел посадить любителя экстремальной езды в кабину, довезти до места назначения и сдать родителям или в милицию. Его пьяный приятель остался сидеть незамеченным на автосцепке где-то в середине состава и громко перепевать заслуженных бардов. Поезд благополучно тронулся и направил свой путь на запад. Состав раскачало, и несчастный пацаненок слетел с автосцепки под колеса. Бедняге перерезало ноги. Истекая кровью, мальчишка лежал на путях; его кровь уже впиталась в прилегающую насыпь, когда диспетчер позвонила батьку и скучным жующим голосом сообщила, что «с вашего состава свалился человек».

Сельчане подобрали его и сумели оказать медицинскую помощь. Его родители по-дали в суд на железную дорогу. «Как с козла молока», – заметил батек, до краев наливая стопарик горькой. Потом мальчишке заказали импортные протезы, он оправился от потрясения и пытался наслаждаться жизнью. На поезде он ездил исключительно по билетам, купленным со скидкой по инвалидности. Проезд на поезде у нас стоит дорого, поэтому он научился радоваться и этой маленькой компенсации.

В самый разгар иссушающего лета с батьком случился инфаркт. Его забрали в больницу, а через неделю ранним утром он пошел чистить зубы в больничный санузел и на обратном пути умер, вот так – с мокрым полотенцем в одной руке и зубной щеткой и пастой в другой. Бригада реанимации пыталась оказать ему помощь, но ничего не вышло, поэтому они так и оставили его лежать на полу, и все проходящие мимо брезгливо перешагивали через него. Когда мы прибежали в больницу, врач дежурно предупредила, что каталок у них нет, так же как и санитаров, ведь «здесь вам не частная клиника» и «как-нибудь сами дотащите его до морга». Услышав фразу «перенести отца» люди лукаво улыбались, но тут же спешили прочь, узнав, что он мертвый. Наконец, нашлись два добрых человека, один из них тоже оказался машинистом. Батька накрыли белой простыней, и вот так, волоком, на наших руках, он отправился в свою последнюю поездку. Мертвый батек оказался очень тяжелым, голова свеши валась на сторону, и мы надорвались. А когда сидели возле морга на скамейке, у меня тянуло живот и очень хотелось пить, а потом мы заметили, что у плачущей бабушки, в суматохе надевшей свою розовую «итальянскую» шляпу, туфли не на ту ногу, и стали смеяться, и я хохотала так, что подавилась. На следующий день мы с братом обнаружили, что виски у нас поседели, и к похоронам закрасили их хной. Смотрелось вульгарно, но не так жутко. У нас в провинции похороны – мероприятие светское.

…когда мы были маленькие, мы засыпали под шум проходящих поездов. Лежа в темноте, я думала, что должно быть, это и есть время, что оно стучит под окнами колесами составов и бесконечной металлической лентой путей убегает прочь. И вот так, как птиц, ударяющихся о кабину электровоза, оно проглатывает нас, съедает без остатка, оставив только облачко серых перьев и кровавой пыли на лобовом стекле. А жизнь наша пишется витиеватой линией на скоростемерной ленте8 от разрешающего до запрещающего знака светофора. Ленте, которую потом прочтут и, вместе с другими, закроют ключом переполненном шкафу.