Принцесса

Редактор, публицист. Родился в Санкт-Петербурге, в разное время проживал

в Севастополе, Нижнем Новгороде, Екатеринбурге, Омске, Москве.

Автор книг прозы «Камеры образов» (2002), «Сопли» (2003), «Невод мира сего» (2012).

К сожалению, вечер. Вода тяжело бьется о стенки раковины, маслянистые пятна хаотично перемещаются по поверхности, остатки недоеденных продуктов, – куриные кости, черный перец и набухшие хлебные крошки, – медленно погружаются на дно. Полные пальцы в резиновых перчатках врываются в водное пространство, пробуждая хаос и мельтешение пузырьков, стучат о стенки столовые приборы из нержавеющей стали – ложки, ножи и вилки. Химическое средство, которым обильно вымазаны перчатки, в конфликте с водой обретает силу и заполняет всю поверхность густой едко пахнущей пеной: со дна уже не видно помятого лица хозяйки, а красный свет лампочки на ее лбу становится едва различимой точкой, затем и вовсе прекращает все попытки пробиться через толстый слой пены и исчезает. Становится темно, только руки орудуют в замкнутом пространстве посреди приборов, выгребая куриные кости и оказавшийся здесь лишним бытовой мусор. Пошарив по дну и не обнаружив больше ничего подозрительного, рука в перчатке вынимает резиновую пробку, издающую глухой булькающий звук, и пена начинает расползаться, покрывая собой заляпанные жиром стенки, затем растекается по тарелкам, заползает в чашки, укутывает столовые приборы; и вот уже ей покрыта вся поверхность раковины. Мы слышим недовольный чем-то женский голос, хоть и никак не можем разобрать, о чем говорят, но вот раздается тревожный всасывающий звук, он нарастает и заглушает собой все, становится невыносимым, – кажется, еще чуть-чуть, и мы его не выдержим, перелистнем страницу… но тут он прекращается так же резко, как и начался. Полные пальцы в перчатках разгребают пену, и где-то рядом льется тоненькой теплой струйкой живая вода, приносящая радость и успокоение. Теперь нам ничто не мешает услышать голос, – размеренное течение воды не заглушает его, а лишь сопровождает, настраивая на умиротворенный лад, что так необходимо сейчас, потому что история, которая развернется пред нами – это история умиротворения, в которой ничего не произойдет страшного, вызывающего или трагичного. Вполне возможно, что и вовсе ничего не произойдет. А для души, превыше прочего ценящей безмятежность, нет ничего приятней, чем отсутствие событий.

За столом напротив мойки сидит молодой человек, на вид лет двадцати пяти. Он расположился на деревянном стуле, стоящем перед деревянным же столом, на который он сложил руки. В его руках алюминиевая ложка. Его забавляет гибкость ложки: он отгибает черпало то в одну сторону, то в другую, но ложка никак не ломается, только гнется, принимая неестественные формы. Парень одет в майку болотного цвета с изображенной на ней красной звездой и шорты, обут в мягкие домашние тапочки. На стене, к которой примыкает стол, размеренно тикают часики с тремя циферблатами – «Настоящее», «Прошлое», «Будущее», над ними цветет алый цветок, вырастающий прямо из стены. Сама же стена – серая, в маленьких и крупных трещинах, из которых порой сыплется мелкая бетонная крошка и вылезают сонные, светящиеся ярко-оранжевым, похожим на солнечный, светом электрические пауки. Но молодой человек, увлеченный игрой, не обращает на них внимания и насвистывает мелодию, известную ему лишь одному. За стеклом, отделяющим балкон от внешнего мира, пролетают алые и фиолетовые диски: никогда не приближающиеся к земле, они привычны для их высокого этажа. Случайно залетев в дом, они способны создать массу неприятностей: разбиваясь о какую-нибудь стену, они заливают искрами всю квартиру. Об этот фонтан вполне можно обжечься, хотя он не вызывает пожара и не оставляет совершенно никаких следов после себя. Не будь диски таким привычным явлением для их города, хозяева квартир не смогли бы никак доказать, что видели их: поймать диск невозможно. Как и призрачный шар, встречающийся на этой высоте не реже: тот вообще представляет собой лишь деформацию воздуха. Но встречаться с ним лицом к лицу небезопасно. По этой причине молодой человек никогда не открывает окна застекленного балкона. Двери же, которая отделяла бы балкон от кухни, в квартире нет, но уже по другой причине – из-за бедности проживающих здесь людей.

– Наташ, ну ты скоро? – молодой человек откладывает ложку и обращает свой взор на девушку, копошащуюся возле мойки. Она поворачивается в его сторону и некоторое время укоризненно смотрит, затем опять принимается за мойку.

– Вот что б тебе сказать, Паша, – начинает она, – чтобы не обидеть? Ты за сегодняшний день что сделал вообще? Там полежал, здесь посидел, повертел в руках вилку, повертел бутылку. Я готовила нам обед, я приводила в порядок дом, я драила санитарную комнату, перемыла полы, окна протерла везде, трещины от пауков замазала, цветок покормила вон, – она протирает мокрой тряпкой лоб, вздыхает и продолжает мыть. – Датчики эти чертовы расставила по углам, в конце концов. Все готово к вечеру, вот сейчас посуду домою, и все. Да и время еще есть. Чего ты? – она поворачивает к нему добродушное полноватое лицо и пристально смотрит.

Посторонний наблюдатель, каким вы, читатель, в этой ситуации, несомненно, являетесь, даст девушке на вид лет тридцать. В то же время очевидно: она из тех несчастных созданий, что выглядят много старше своих лет – вследствие бедности, измученности бытом и раннего взросления. Она полновата, но это приятная полнота, свидетельствующая скорее о крепком здоровье и боевом характере, чем о злоупотреблении калориями. У девушки большая грудь, на которую некоторое время смотрит парень. Но вот он поднимает взгляд на ее лицо, а пальцем правой руки показывает на свою голову, точнее, на красную лампочку, прикрепленную к металлической конструкции, опоясывающей череп. Та еле горит.

– Ты вот это видишь? – медленно произносит он. – Поняла?

Девушка вздыхает, опускает руки, стягивает с них резиновые перчатки и вытирает о подол фартука.

– Кран перекрой, – тихо говорит Паша.

Наташа послушно перекрывает кран, шум воды стихает, и в квартире становится совсем тихо, если не считать монотонного треска трех циферблатов. Отогнав резиновой палкой сидящего на дверце шкафа паука, она трижды поворачивает круглый затвор, и дверца медленно начинает выдвигаться. Из шкафа валит пар, которой заставляет ее отвернуться, а потом и вовсе отойти в сторону. Пар меняет окрас, то растворяясь в воздухе, то собираясь вновь и густея, становится то прозрачным, еле заметным, то угрожающе черным, в нем проявляются узоры – волнистые линии, геометрические фигуры, колечки.

Паша с нетерпением ждет, пока дым рассеется, Наташа подходит к нему сзади и поправляет металлическую конструкцию на голове. От неожиданности он вскрикивает:

– А! Да что ж ты делаешь-то? Предупреждать надо.

– Осторожнее, – терпеливо говорит Наташа. Она чуть отодвигает конструкцию в районе затылка и смотрит на два провода, красный и синий, уходящие под черепную коробку, куда-то внутрь головы, – А то не дай Бог, – заключает она.

– Лампу-то поправь.

Она заглядывает спереди: красная лампа находится прямо по центру лба, однако свет ее очень слаб. Время от времени лампа мигает. Наташа качает головой и приговаривает «ай-ай-ай». Клубы пара тем временем рассеиваются, и девушка напряженно смотрит в сторону шкафа.

– Не соберется? – тревожно спрашивает она.

– Ай, давай уже, – Паша наигранно морщится и хлопает ее по ягодицам, подбадривая: – Вперед.

Наташа берет прихватки, вынимает из шкафа тяжелую стальную емкость, похожую на казан, из которой торчит поварешка медного цвета, и семенит к столу. Дверца шкафа, медленно скрипя, начинает закрываться. В этот момент за окном становится особенно ярко: два светящихся диска сталкиваются и взрываются. Стекла нервно дребезжат, но не сдаются: на них не появляется ни трещинки.

– Да уж, что еще случится в этот знаменательный день? – ворчит Паша. – Даже в воздухе чувствуется атмосфера праздника.

– Ты чего? – Наташа ставит на стол емкость, переводя дух. – Как только на свет родился, ей-Богу. Сосуды доставай.

Он на некоторое время уходит в комнату, слышны неразборчивое бормотание и хлопанье створок шкафчиков. Она бросает взгляд на средний циферблат, в задумчивости почесывает подбородок. Молодой человек возвращается, держа в руке два стальных стакана, и с довольной улыбкой ставит их на стол.

– Поехали, – говорит он.

– Он сказал «Поехали», и махнул рукой, – напевает Наташа и для убедительности действительно машет рукой. Затем берет поварешку и помешивает густую металлического цвета жидкость, напоминающую ртуть. Заглянув внутрь, она видит свое отражение на неспешно колышущейся глади металлической жидкости: лица не разобрать, но виден наклоняющийся человек и свет красного фонаря, превращающийся в яркую точку на поверхности. Где-то выше, далеко позади неразборчивого лица девушки – маленькие лампочки, в огромном количестве встроенные в потолок. Вот они выходят на передний план, становятся ярче и начинают движение, то кружа хороводы по краям огромной емкости, то собираясь в непонятные фигуры, кажущиеся таинственными магическими символами, – только куда ей, девушке из простой мегаэтажки на окраине города, понять их значение. А на поверхности уже видны звезды, которыми обернулись отражения маленьких лампочек: вот она видит пролетающую комету и мчащийся по своим делам куда-то вглубь металлической жидкости метеоритный поток. Где-то в глубине вспыхивают и гаснут небесные тела, пролетает космический мусор, и крутятся вокруг неведомой оси планеты – ярко-желтая, ярко-синяя, ярко-зеленая; они все ближе и ближе, и все четче видны очертания загадочных материков на них, и вот – где-то позади них взрывается слепящим светом огромное красное солнце, затмевая собой весь окружающий космос, – жидкость тревожно колышется и вскипает, окрашиваясь в ярко-оранжевый, апельсиновый цвет. Наташа вскрикивает, у нее кружится голова, и она что есть силы кричит: – Держи! – и начинает падать. Резко вскочив, Паша хватает ее под руки, и только благодаря тому, что так быстра его реакция, лицо девушки не погружается в стальную емкость, а нависает над ней, – она в ужасе закрывает глаза и трясет головой, но сильные руки оттаскивают ее. Паша прижимает ее к дверце холодильника, отчего с треском лопаются прикрепленные к нему пузыри воспоминаний: на пол, им под ноги, льется крымская вода, туда же падает горный алтайский снег, античный памятник размером с мизинец летит на пол и разбивается вдребезги, а маленькая карельская елка больно впивается Наташе прямо в мягкую часть тела. Перед глазами кружатся чайки размерами с мух, но Паша прогоняет их, и те лопаются в воздухе, совсем как те пузырьки, из которых они только что выбрались на свободу, не оставив от себя и следа, а рядом с ними еле слышно трещит маленький фейерверк, – парень пытается сбить его, но обжигается. Откуда-то издалека доносится еле слышное, но настойчивое «Ура!»

– А осторожнее нельзя? – спрашивает девушка, и Паша улыбается: приходит, значит, в себя.

– Тебе сколько раз говорить? Не засматривайся туда! Затянет – не выберешься, – начинает он гневную речь. – Вспомни Риту со сто сорок девятого, Сашку из сектора B18, Кота, Владика, Веталя, – они все здесь сидели и залипали вот так же, и что? Где они теперь, знаешь? Что ты мне скажешь на это? А датчики, что, просто так стоят здесь? Сказано: только пить, только пить, черт тебя дери, – он сжимает зубы и сильно ударяет по стенке холодильника. – А это – нельзя! За мной же придут потом, понимаешь?

– А ты что же это, зассал, получается? – ухмыляется Наташа и, резко оттолкнув парня от себя, направляется в сторону стола. – Не бойся ты, садись. У тебя лампа скоро погаснет, лучше бы этого боялся.

– Ну что ты, не понимаешь, что ли, – примирительно говорит Паша, поднимая с пола раздавленный миниатюрный пляжный шезлонг. – Вот черт! Где мы, оказывается, только не бывали, а кажется, что всю жизнь в этой вонючей дыре торчим, и денег – только вот на это, – кивает в сторону стола. – Да и развлечений всех.

– Бывали, – печально говорит девушка. – А когда последний раз бывали-то? Забыл, небось, уже.

– Я наемник, сама знаешь. Бесправный раб. А тогда я сам рулил. Мы с пацанами рулили.

– Ой, рулил он, – смеется Наташа, – Да кто бы говорил… Никогда ты не рулил. И пацаны твои никогда не рулили.

– Рулили, рулили, – ухмыляется Паша, – Де еще как. Золотое было время. Вот, между прочим, тоже туда засмотрелись, – он показывает на емкость и присаживается, придвигая к ней стальной стакан. – И что это им дало? Ну, так и смотрят, наверное. Идиоты долбаные, – он тяжело вздыхает. – Вот потому и говорю тебе: не засматривайся туда. Не за себя же боюсь, за тебя, дуру. Не уважаю я это, и тех, кто вот… – он пытается подобрать слова, но не может, – и тех, кто вот там. Что, это люди, что ли? И ты туда же хочешь?

Наташа смотрит в его глаза долгим немигающим взглядом и затем цедит:

– Проехали.

Глаза у нее карие, тяжелые.

– Понял, – Паша разводит руками. – Не, ну вопросов нет.

Наташа зачерпывает поварешкой густой жидкости, – по напряжению на лице чувствуется, что она тяжелая, – и разливает по стальным стаканам: сначала наполняет его, затем свой. Жидкость блестит в стакане, да так, что создается ощущение, будто она и стакан – одно целое, только какая-то часть этого целого еще не успела затвердеть. Она поднимает стакан и кивком головы предлагает Паше поддержать ее. Парень не медлит:

– Ну, за тебя, – улыбается он.

– Не умеешь ты тосты произносить, – разочарованно говорит Наташа.

– Мужчина вообще не должен быть многословным, – пожимает он плечами.

– Но люблю я тебя не за это, – она принюхивается к своему стакану и удовлетворенно морщится.

– А за мою прекрасную душу и богатый внутренний мир, – заключает Паша.

– Ну и за это тоже. Ладно, – лицо ее становится серьезным. – И за хорошие новости.

Они смотрят друг другу в глаза, и между ними, прямо по центру стола, на уровне их лиц возникает планета, сперва прозрачная: через нее, словно голограмму, молодые люди видят друг друга, но вот она становится все ярче и отчетливей, все ощутимее ее реальное, физическое присутствие в воздухе. Завороженные, они не способны пошевелиться, чтобы дотронуться до нее. Планета похожа на Землю – она практически вся голубого цвета, но на ней есть и острова, и материки: вот они, зеленые, коричневые – выпирают на ее ровном шаре. Планета крутится между ними, сидящими, и каждый может рассмотреть их, увидеть даже красные огненные вулканы, исторгающие лаву. Но это не Земля: в расположении материков нет ничего общего с тем, что они видели когда-то на школьном глобусе. Постепенно планета окутывается облаками, они сливаются с голубым фоном земли, коричневыми и зелеными территориями суши, будто желток взбалтывается в яичнице и становится неотличим от белка. Сотни маленьких лампочек, размером с наперстки, закрепленные на потолке над их головами, гаснут, и кухня погружается во тьму, где лишь неведомая планета источает свет, отражающийся в стаканах с металлической жидкостью, да мерцают тусклые красные лампы на их головах. Воздух пахнет непривычной свежестью, буквально ниоткуда возникают две маленькие феи, похожие на девушек с крыльями бабочек: одна ярко-красная, другая – нежного цвета морской волны. В их руках волшебные палочки, они подносят их к губам и играют короткую пронзительную мелодию, отчего глаза Наташи наполняются слезами. Феи не смотрят на сидящих людей, они порхают, кружатся вокруг планеты, и от их маленьких палочек летят кажущиеся волшебными искры, как от бенгальских огней. «Все еще будет», – говорит одна фея другой ангельским голосом. «Все еще сбудется», – вторит другая, практически шепотом, и они растворяются в воздухе, подобно неосторожно задетым пузырям воспоминаний на холодильнике. Парень и девушка пьют большими глотками металлическую жидкость, и она входит в них с глухим булькающим звуком: глотки даются тяжело, их лица приобретают кислые выражения; но вот жидкость выпита, и Паша аккуратно ставит свой стакан на стол, а Наташа просто выпускает его из рук, и тот с грохотом ударяется о бетонный пол.

– Ну, ты чего? – осоловело спрашивает Паша.

В глазах у девушки двоится, но она щурится, трясет головой, и через некоторое время действительность восстанавливается. Вместе с этим исчезает и планета, а маленькие лампочки на потолке вновь загораются, освещая кухню. Разгорается с новой силой и красная лампа на лбу у Паши: она горит так ярко, что кажется, ярче и невозможно, она просто лопнет. Впрочем, им обоим известно, что красные лампы выдерживают любое напряжение.

– А у меня? – довольно спрашивает Наташа, растягивая слова.

– И у тебя – во! – ухмыляется Паша. – Щас лопнет! – оба смеются.

– Ох, всегда бы так, – откашливается Наташа после продолжительного смеха и краем глаза замечает часы. Три циферблата, встроенные в массивный лакированный деревянный брус, привычно заставляют ее растеряться, но лишь на какую-то пару секунд. Под циферблатами красуются вырезанные по дереву надписи: прошлое, настоящее, будущее. Стрелки левого циферблата идут в сторону уменьшения чисел: от двенадцати к одиннадцати, от одиннадцати к десяти, и так далее. Стрелки правого циферблата, напротив, в сторону их увеличения: от единицы к двум, от двух к трем; часовая еле успевает за минутной, пытаясь ее догнать, но, в конце концов, минутная не только убегает от нее, но и сама обгоняет, вновь вырываясь вперед. Этот процесс непрерывен, и только на средних часах минутная стрелка идет в сторону, противоположную часовой: в то время как короткая и медлительная часовая стрелка преодолевает расстояние в час, торопливая минутная отматывает час назад. Но, несмотря на все ее старания, время движется вперед.

– И зачем ввели это российское время? – возмущается Наташа.

– Тебе же объясняли, – устало отвечает Паша, – Потому, что мы все живем в вечности. Ну и выступать ей так удобнее. По крайней мере, есть повод.

– Да у нас как-то знаешь, повод не нужен, – пожимает плечами девушка, – Россия же. – Она оценивающе смотрит в сторону раковины: – Не успею.

– Скоро уже сойдутся?

– Да. А нам еще разложиться надо. Но ничего, мы встречаем это время чистыми, все готово, все убрано. Слава Богу. Бери бутерброды, и пойдем.

– Натали! Утоли мои печали, утоли,– напевая, Паша подходит к холодильнику, открывает дверцу и достает широкую тарелку, наполненную нарезанными кусками батона, на которых разложены бусинки алого цвета. Подносит тарелку ближе к лицу и вглядывается в бусинки, играющие бликами в свете потолочных лампочек. Он видит в одной бурлящие воды реки и огромный мост, перекинутый через нее. По реке плывет баржа, а на другом берегу, который еле виден, просматриваются контуры высотных зданий. Взгляд парня падает на другую бусинку, а в ней – ясное небо, которое рассекает реактивный самолет, оставляя за собой две белоснежные полосы, словно двойная сплошная, разделяющие голубую дорогу. Под небом течет речка, окруженная вековыми деревьями, сливающимися в непроходимый лес. В соседней бусинке – деревенька, красивая девушка поливает цветы, а за оградой проезжает на старом мотоцикле почтальон и машет ей рукой. Паша наблюдает за ними недолго, потому что взгляд его приковывает самая крайняя бусинка, – кажется, если еще потрясти тарелку, она свалится с бутерброда, но оснований волноваться нет: ведь бусинки не бьются. И он всматривается в нее, видя невообразимой красоты зрелище: красные стены московского кремля, башня со звездой и праздничный фейерверк в небе над ними. Взволнованные и разгоряченные люди кричат «Ура!» Не выдержав напряжения, бусинка падает, звонко ударяясь о тарелку, но парень не спешит возвращать ее на место, потому что видит следующую. Она заставляет сердце биться чаще: в ней видна гигаэтажка, какие начали строить, казалось бы, совсем недавно, но которые уже составляют целый город на окраине, превышающий по численности старую, центральную часть в сотни раз. Гигаэтажка уходит в небо, и пространства бусинки не хватает, чтобы вместить все ее этажи, но сто тридцать точно есть, думает Паша, судорожно всматриваясь в метки возле окон, – они повторяются через каждые пять этажей. «Сектор F32», – вслух читает парень, и тут же кричит что есть мочи:

– Эй! – зовет он девушку. – Слышь!

– Ну чего тебе? – доносится из комнаты недовольный голос.

– Мы здесь! В бусах! Слышь, я нашел наш сектор в бусах.

– Дурак ты, – откликается Наташа, – Таких секторов в каждом городе… Они ж все одинаковые.

– Не, – улыбается Паша, – Это наш.

– Да наш – не наш, ну и что? – взрывается она. – У нас времени нет уже. Давай скорее сюда!

Он смотрит на часы и вздрагивает:

– Да, действительно, сейчас сойдутся, – шепчет Паша. Забыв про упавшую бусинку, он со всех ног мчится в спальню и ставит посудину с бутербродами на журнальный столик возле дивана. По столику разложены дольки мандарина, а дополняют убранство несколько свечек в виде розовых сердец, которые уже поджигает, теребя в руках огниво, заботливая девушка.

Паша целует ее в щеку, та на мгновение поворачивается к нему, но луч красной лампы на лбу парня попадает ей прямо в глаз, и она щурится. В комнате гаснет свет, и только свечи, – в меру своих скромных сил, – освещают ее. Из углов раздается треск и шипение, и Наташа с тревогой смотрит на своего парня:

– Датчики заработали.

– Не дурак, слышу, – шепчет он, – А ну давай, за рычаг хватайся.

Они берутся за рычаги, расположенные справа и слева от дивана, и изо всех сил тянут их, – каждый свой, – на себя. Наташа пыхтит и охает, ее рычаг долго не хочет сдвигаться с места, в конце концов, она выпускает его из рук:

– Твою мать!.. – кричит она, – Ну надо же все делать в последний момент!

– Дай я! – орет Паша и бросается к ее рычагу, а девушка – к противоположному.

Громадного размера металлический ящик, расположенный напротив дивана и журнального столика, издает первый звук – дикий скрежет, заглушающий даже их голоса. Со скрипом раздвигаются проржавевшие тяжелые створки, и по мере того, как они тянут на себя рычаги, створки раскрываются все шире, и комната наполняется мягким голубым светом откуда-то из самого нутра громоздкого устройства. Наконец, рычаги вдавливаются до упора, и Наташа, тяжело дыша, валится на диван. Паша неотрывно смотрит на голубой свет, как будто хочет проникнуть в самую его суть, в эпицентр, но тот внезапно гаснет, и гладкая поверхность ящика, которую прикрывали с таким трудом отодвинутые створки, приобретает свинцовый оттенок.

– Ух, – выдыхает Паша. Длится это недолго, внезапно на гладкой поверхности появляется изображение часов – точь в точь таких же, как на их кухне, и три циферблата все так же привычно показывают время, но все часовые стрелки приближены к 12, а минутные, описывая круги в разные стороны, лишь ускоряют их неумолимое движение к этой цифре. Наташа подсаживается к нему, кладет голову на плечо и берет в руки бутерброд. Они заворожено смотрят на стрелки: в абсолютной тишине, – кажется, что весь мир замирает, – те приближаются к двенадцати, в какой-то момент все одновременно достигают этой цифры и на мгновение замирают. Парень с девушкой поеживаются: торжество момента бежит по их коже мурашками. Часы исчезают с экрана, и взору предстает белоснежный круглый постамент, подсвеченный сотнями прожекторов.

– Снизу снимают, – шепчет Наташа.

И действительно, им кажется, что они смотрят на постамент откуда-то снизу, с точки, расположенной будто бы у самой земли. Постамент пуст, но угол зрения не меняется, – что происходит вокруг него, невозможно ни увидеть, ни услышать, – металлический ящик по-прежнему транслирует тишину. Свет прожекторов уходит в бездонное черное небо, занимающее почти что все пространство экрана. Если приглядеться, на нем можно увидеть звезды.

Внезапно в пространство комнаты врывается звук сильного ветра – это происходит так неожиданно, что Паша с Наташей вздрагивают. Она сильнее прижимается к его плечу, он обнимает ее крепче и тянется за бутербродом. Привычно всматривается в бусинки, отражающие свет ее красной лампы и тревожного полыхания свеч, и тихо произносит:

– Смотри.

Девушка вглядывается в бусинки и понимает, что каждая из них показывает ту же картину, что и в большой ящик напротив них: постамент, освещенный прожекторами. Они улыбаются друг другу и как-то неуверенно откусывают по маленькому кусочку. Ветер продолжает завывать, слышны неразборчивые голоса людей, крики, матерная ругань. Врываются в эфир и посторонние шумы: слышно, как кто-то настраивает приборы, клацает по кнопкам, передвигает тяжелые предметы.

– Что-то у них не заладилось, – шепчет Наташа.

– Да, Палыч, ветер заглушить не можем, – врывается в эфир чей-то голос, словно отвечая на немой вопрос сидящих перед ящиком – Эти, наверху, с утра там понтовались, – ветра, мол, сегодня не будет, ну и че, допонтовались.

– Стихия, что ты будешь делать, – звук опять исчезает, но спустя несколько секунд возвращается,  на сей раз тише: парень с девушкой вслушиваются, но не могут разобрать ни шумов, ни разговоров. Внезапно слышится громкий кашель, – значительно громче фона, – и чей-то торопливый и испуганный голос: – Вы в эфире!

– Граждане, просим внимания и тишины, – говорит звучный, с металлическими нотками, голос. Лишенный эмоций и отстраненный, он, тем не менее, притягивает внимание и уже не отпускает его, как будто проникая в самое сознание. – С традиционным обращением к народу выступит Принцесса Урайская.

Все шумы смокают, и на постаменте появляется женщина небесной красоты в белой меховой шубе. Лицо ее бледно, а волосы – черны, как ночное небо над ней, но вплетенные в них хрустальные снежинки завораживающе поблескивают в свете прожекторов. Ее появление на постаменте настолько невообразимо, что оно шокирует сидящую на диване пару: кажется, ее не было – и вдруг она появилась, материализовалась из пустоты, из небытия, из холодного и сдавленного воздуха Урая. Женщина смотрит вниз, обводя взглядом собравшихся, которых не видит зритель, затем выбирает точку впереди себя и неотрывно смотрит на нее. Она стоит неподвижно, спрятав руки в карманы своей белой шубы, и, кажется, даже не моргает, лишь удивительные волосы ее нещадно треплет ветер. Но он вмиг успокаивается, лишь только женщина произносит первое слово.

– Люди, – обращается Принцесса – я безмерно рада возможности вновь говорить с вами, обращаться к вам, – сейчас, когда на ваших часах сошлись три времени, в этот момент, которого все мы так ждали, к которому готовились семьями, накрывали столы, убирались в домах. Вот наконец этот радостный и торжественный момент настал – я хочу разделить с вами это счастье, на которое так скупа в последние годы наша действительность, и от всей огромной души своей, от лица Космоса и Вечности поздравить вас, дорогие мои, и прошептать вам: все будет, – голос ее завораживает, словно окутывает сном человека, по нему изголодавшегося. – Наша страна нуждается сейчас в великом утешении, многострадальные предки наши пережили многое, показав своим примером, что нет такой боли, какую народ наш не смог бы вытерпеть, нет такой чаши отчаяния, которую он не смог бы испить до дна и, напившись, встать и порвать всех недругов в клочья, победить, построить новый мир. Я избрана Космосом, чтобы нести утешение в эти страшные времена нашей истории, Небо благословило меня править вами разумно, но справедливо, как правит мать несмышлеными чадами своими, – не власть важна ей, не властной жестокостью, не усмирением нрава, не подавлением личности, но великой исцеляющей любовью, с которой она гладит по голове засыпающего ребенка. Сегодня, перед этой речью Бог обратился ко мне и сказал всего три слова: «России нужна мать». И здесь, в Урае, который избран Вечностью как место, откуда начнется возрождение нашей великой страны, я передаю вам эти слова – не мои, но Богом вложенные мне в уста. Я склоняю голову перед Господом и смиренно принимаю этот крест и великую миссию – быть матерью народа русского. И всех, кто чтит власть Божью на Земле, кто верит в возрождение России и почитает Великую Землю Урайскую, давшую начало нашей новой истории, всех, кто ощущает себя частью этого великого целого и плачет от счастья быть причастным к нему, я прошу: поклонитесь своей Матери.

Голос Принцессы смолкает. Паша с Наташей откладывают бутерброды и, не переглядываясь, встают на колени и подползают к ящику. Глядя в глаза Принцессе, каждый из них произносит: «Мама», – и плачет.

– Многими веками Россия пыталась найти свою форму правления: когда-то это были цари, причем не всегда данные Богом, а просто объявившие себя помазанниками. Затем императоры и премудрые императрицы, потом был эксперимент с диктатурой рабочих и вызывающие сейчас недоумение генеральные секретари, после недолгий взлет бандитов и отбросов, решивших урвать у истории свою, скромную часть пирога, во главе со странным человеком, имитировавшим власть, во главе государства. Был Владимир Путин, пытавшийся восстановить империю, но не имевший сил, окруженный предателями, кишевшими вокруг него, как черви. Позже был эксперимент с одним из них, когда к власти пришли люди, абсолютно не понимавшие, чего они хотят, кроме вина на летних верандах и инсталляций на построенных рабочими заводах. Этот эксперимент стал трагическим и провальным, – и даже фамилия их лидера была очень похожа на это слово. Да только кто ее сейчас вспомнит? История не терпит насмехательств над собой, она жестоко наказала экспериментаторов, но вместе с ними наказала и всех нас, меня и возлюбленных детей моих – народ русский.

С тех пор как Земля остановилась и наша страна навеки осталась в ночи, в то время как западное полушарие круглосуточно согрето Солнцем, ученые всего мира бьются над вопросом: почему Вселенная избрала именно такое расположение дня и ночи? Возможно, в этом нет какой-то логики, – утверждают специалисты с другого полушария. Но мы как православный народ, русские, знаем, что это за грехи наши, и пока лучшие умы нашей страны пытаются разработать план, как вернуть земле вращение, а агенты Западного полушария всячески им в этом мешают, мы, простые люди нашей великой, но сбившейся с истинного пути державы, обязаны ежечасно, ежесекундно, каждым словом своим, каждым действием искупать грехи свои, а также грехи ушедших и уходящих поколений.

Сперва, как только Земля остановилась, мы не знали, что делать. Вспомните, как мы боялись, как ожидали худших последствий, вплоть до страшного суда, мы не понимали, как жить, если невозможно отличить вечер от дня, утро от ночи. Но вы доверили мне свои судьбы, призвали меня на помощь, позволили действовать от вашего имени и ради вашего блага, представлять вас перед лицом Космоса и Вечности. Мы вместе закрыли все границы, исключили любую возможность попадания на территорию страны ее врагов, которыми стала отныне вся остальная планета. Видит Бог, мы этого не хотели, но так продиктовала Вечность. Мы перенесли столицу в Урай, и это решение было символичным: именно здесь когда-то била ключом нефть, дававшая надежду нашим предкам, сейчас здесь пустые вышки, и я признаюсь вам, как живущая здесь: смотреть на них страшно. Но я верю, что в будущем они станут памятниками культуры и истории и гулять между ними будут наши дети в комбинезонах со смешными капюшончиками. Отсюда, из Урая начинается строительство новой страны – России, которой будет править любовь. Именно она позволит нам выбраться из черного периода истории. Мы перешли на российское время – прежние власти любили играться с ним, то прибавляя, то отнимая час, и мы, народ, были лишены своего истинного времени. Но Вечность знает, что игры со временем недопустимы, поэтому я, едва получив из ваших рук полномочия, а из уст Господа благословение, первым же указом перевела страну на российское время. Мы помним, как было много споров, с каким сомнением и недоверием отнеслись люди к этой инициативе. Но сегодня очевидно, что это было правильное решение: Россия – не просто территория под бесконечно черным небом, Россия – это мистическая, избранная Вечностью земля, живущая во всех временах сразу. Мы расширили свое присутствие в прошлом и будущем, и каждое наше действие, каждый шаг отражается гулким эхом во всех трех временах. И поэтому каждый ответственен не только за свою жизнь, но и за то, какой предстанет в Вечности наша родина.

Сегодня стало очевидно и то, что России больше не нужны эксперименты. Россия устала от битв за власть, от подковерных игр, от карликовых политиков, тянущих каждый на себя одеяло, ото лжи и мусора, выливавшихся тоннами на головы честных и добрых людей. Я заявляю об этом так громко, насколько это возможно с моим тихим голосом: России больше не нужна власть. Ни либералы, ни коммунисты, ни демократы – все они дискредитировали себя. Почвенники, западники, монархисты, нацисты, анархо-фашисты, – сколько слов и определений было придумано лишь для одной цели: обозначить свою жажду власти, прикрыть звериный инстинкт людей, выдать им флаг, который они любой ценой будут устанавливать на вершине горы, чтобы затем сбрасывать с нее всех, кто попытается к флагу приблизиться. Все, чего не хватало России в течение всей ее истории – это матери. Сейчас, вечной ночью, это стало особенно ясно. Кто придет к колыбели, кто покачает перед сном, кто споет песенку, кто погладит по голове, кто утешит? Только мать. Я буду вашей матерью, буду любить вас, защищать и помогать делать первые шаги, говорить ваши первые слова. Вы вырастете, и вместе с вами вырастет Россия. И я даю вам клятву, что однажды разбужу вас поцелуем в лоб утром, вы откроете глаза – и там, высоко, – она впервые за свою речь сделала движение, указав рукой куда-то в небо – будет светить Солнце.

Мы не были бы русским народом, если бы собирались жить в вечной ночи. Да, мы привыкли, работаем, рожаем детей, помогаем старшим, стараемся находить маленькие радости, время для отдыха. Но мы не забываем, как выглядит день, и знаем, что, чем бы мы ни занимались, наша главная задача – его вернуть. Если хотите, называйте это национальной идеей. Над поиском этой идеи бились наши предки, не понимая простой истины: ее невозможно найти, невозможно придумать, она может родиться только сама. Наша национальная идея выбрала наше поколение. Она выбрала вас как орудие своего воплощения. Она выбрала меня, сначала как вашего справедливого правителя, который поможет вам освоиться в новой данности, сделать первый вдох. А затем и как вашу мать, которая утешит вас и даст силы пережить все и добиться возрождения света.

Принцесса поежилась: ее красивые губы начинали дрожать, а на глазах появились слезы. Было видно, что ей по-настоящему холодно, а ветер бьет прямо в лицо. Тем не менее, она продолжала говорить, не меняя тембра голоса и темпа речи – мягко, доверительно, убаюкивающе, но вместе с тем беспрекословно:

– В последнее время подвергается критике Партия Серого Цвета, или ПСЦ, как назвали ее кратко мои друзья и соратники, неравнодушные к дальнейшей судьбе родины. Особо одаренные личности, которых язык не поворачивается назвать нашими, русскими людьми, позволяют себе смеяться над ней, обыгрывать название, размещать в Глобальной Сетке черные, – видимо, как их души, – картинки, подписанные словами, которые порочат достоинство умнейших и благороднейших людей, объединивших свои усилия ради нашего общего будущего. ПСЦ – это три буквы, отражающие наши чаяния и стремления. Их должен помнить каждый, кто желает вернуть свет. Вступайте в партию и помогайте, кто чем может – взносами, акциями, научной и общественной работой – скорейшему решению нашей общей задачи, сплотившей нас перед лицом Вечности. Интеллигенция говорит: «Нельзя стремиться к серому цвету, что за радость такая – объявлять серый цвет ценностью, возводить его в ранг сверхзадачи, когда страны и целые континенты противоположного полушария купаются в солнечном свете, не ведая, что такое серый цвет и страшась самой мысли о нем, как проклятья». Такая интеллигенция нам не нужна. Я всегда говорю им: взгляните за окна свои. Что вы видите там? Кромешную, непроглядную черноту – от края до края неба. Давно ли вы видели серый цвет? Помните ли вы, что это цвет дня, – пусть мрачного, пусть дождливого, плотно затянутого тучами, но уже наступившего дня. Что лучше – вечная ночь или серый цвет, ответьте мне? Вы хотите жить под серым небом, или в бездонном мраке? Партия серого цвета – это такие же дети мои, это люди, бросившие вызов мраку, их взоры обращены только вперед. Верьте им! Добиться серого цвета неба – это первый шаг к освобождению, это задача, которую все мы должны выполнить, это само по себе невероятное достижение для нас, на которых весь мир поставил крест. Утрем всему миру нос! И уже потом будем думать, куда идти дальше. Поэтому я скажу вам: каждый, кто не верует в серый цвет, недостоин быть среди русского народа. Я не хочу называть такого своим сыном, я отрекаюсь от него, говоря сейчас, здесь, перед всеми вами: не верующие в серый цвет – вы не дети мне, вон из нашего дома!

Во всех официальных документах, в медиа-потоках, в обращениях ко мне, молитвах и стенаниях, бытовых и досужих беседах друг с другом называйте меня Принцесса Урайская, Русская мать. В этот трепетный и торжественный миг я хочу сказать, дети мои: я горжусь вами. Пусть в вашем сердце живет мечта, пусть бьется в вас сила и желание жить – не ради себя, так ради будущих поколений. Пусть вашим детям спится сладко. Пусть ваши родители будут счастливы, пусть уходят они не страшась: скажите им, что вы измените мир. Там, куда они уйдут, будет свет днем и тьма ночью, и Бог откроет перед ними все ворота. Ну а наша жизнь пока здесь. Пусть ваши красные лампы никогда не гаснут. Пусть датчики в ваших комнатах фиксируют мир и покой, и никогда не сигналят в наши тайные кабинеты. И да будет Урай вечной столицей, благословенной Космосом, Богом и Вечностью Земли русской. Все будет!

Принцесса делает какое-то движение, но экран тут же гаснет, не дав попрощаться с ней ни мысленно, ни зрительно. Комната погружается во мрак, освещаемый лишь единственной непотухшей свечой, красными лампами во лбах да бледным светом пролетающих за окном дисков. В мертвенной тишине Паша с Наташей долго молчат, затем, покашливая, встают с колен. Они возвращаются к привычной жизни.

– Да уж… Пусть не погаснут, – ворчит Паша. – У нее-то лампы нет на голове.

– Она богоизбранная, – возражает Наташа. – Ей лампа не нужна.

– Ага, а мы вот только и работаем на это, – он тычет пальцем в лампу. – Давай, ладно, тащи микстуру.

– Подожди, – шепчет она, – Не погаснет пока, не бойся, – она обнимает парня и прижимается к его лицу губами. Парень сначала отстраняется:

– Чего это в тебе нежность проснулась?

– Праздник же, – улыбается она. – Будем счастливы.

Он замечает, что на девушке нет фартука – видимо, она сняла его здесь, в комнате, перед тем, как началось выступление Принцессы. Наташа одета в короткую футболку розового цвета с изображением кролика в солнцезащитных очках с каким-то коктейлем в руках, – ну, или лапах, – и салатовые шорты с расстегнутой пуговицей, – в последнее время она располнела. Правда, молния застегнута, туда и устремляется рука молодого человека, – как к последней преграде, которая должна пасть: трусов на девушке нет.

– Какой ты бесхитростный, – отрывается от поцелуя Наташа.

– Мы с тобой простые люди, так давай же без прелюдий, – напевает Паша и почему-то громко смеется.

– Дай я, – недовольно говорит Наташа и раздвигает пухлые ноги.

– Нет, – ухмыляется парень и тянет за футболку, – Давай, и ее снимай. Хочу сиськи твои видеть.

– У-у, сиськи он хочет видеть, – передразнивает девушка, но приподымается и снимает с себя футболку, оставшись совершенно без одежды, только с православным крестом на груди. – А больше ты ничего не хочешь?

– Хочу, – облизывается Паша. – И ты это сейчас узнаешь.

Он торопливо снимает с себя штаны, оставшись в носках и серой футболке с полосками.

– Вот так, – приговаривает Паша. – Я же не бревно какое-то буду драть, а самую красивую девушку во Вселенной.

Он садится девушке на грудь, ухмыльнувшись в ответ на ее недовольство, и начинает шлепать ее членом по губам. Та пытается привстать, резко вспомнив о чем-то:

– Дай сниму, – она хватается руками за крестик.

– Дура, это же крест, – Паша ударяет ее по руке, – Давай вон, соси.

Наташа послушно берет член в рот и принимается делать характерные движения головой взад-вперед.

– Ты язычком его, язычком, – говорит Паша. Девушка мычит, но старается угодить ему. Парень довольно улыбается. – Так, хорошо.

Он обхватывает голову девушки обеими руками и начинает то прижимать ее к себе с силой, то ослаблять хватку, позволяя ей передохнуть. Наташа монотонно сосет, закрыв глаза, Паша смотрит на нее сверху, но через какое-то время ему это надоедает, и он чувствует, что член ослабевает. Он закрывает глаза и представляет себе совсем другую девушку, которую видел недавно, выходя в огромный пустырь между жилыми секторами, где они собирались с ребятами. Она была то ли женой, то ли подругой какого-то приятеля, которого Паша давно не видел, и липла к нему, когда все, утомленные разговорами, с горящими неестественно ярко красными лампами во лбах, сидели на голой земле. Ее лампа также горела ярко, она говорила с трудом, но Паша не слушал ее и смотрел только на ноги, – длинные, загорелые ноги в короткой юбке и черных босоножках с красным цветком. Он любовался ее ухоженными ногтями на изящных тоненьких пальчиках, аккуратно выкрашенными красным лаком, и мечтал припасть к ним губами, и где-то на краю теряющегося сознания всплывал приятель, сидевший тут же, бормотавший что-то лишнее и бессвязное. Вспоминая сейчас то случайное знакомство, Паша ощущает, что член его вновь набух, да так, что готов взорваться. В нем просыпается какое-то дикое желание, ему хочется ударить Наташу, плюнуть на нее или еще как-то унизить, и в этот момент разрядиться. Он резко прижимает ее к себе левой рукой, а правой сдавливает ей нос, так, что та вообще перестает дышать, и делает несколько резких движений тазом взад-вперед. Девушка пытается вырваться, но ее сил явно недостаточно, чтобы побороть желание парня, а член проходит ей глубоко в глотку, вызывая непреодолимый рвотный рефлекс. Ее рвет прямо на член, но парень не выпускает ее голову, и рвотные массы выливаются изо рта, стекая на простыни по его ногам и ее груди. Увидев это, Паша ослабевает хватку, и Наташе, наконец, удается вырваться. Она принимается бить его кулаками, от неожиданности молодой человек сваливается на пол, но быстро встает и, дабы прекратить ее истерику, начинает орать сам:

– Да ты чего? Охренела, в конце концов?

Лицо Наташи кажется краснее, чем лампа на ее лбу, из глаз текут слезы, а рот испачкан рвотными массами. Она уже успокаивается, только немного всхлипывает.

– Придурок ты, – говорит она тихим голосом.

– Мы же просто сексом занимаемся, – отвечает Паша.

– Это не просто секс, ты, извращенец хренов! – Наташа поднимается с дивана и выходит из комнаты. Включается вода, слышны хлюпанье, плеск и ругань. – Мне-то какое удовольствие от такого секса? – доносится до Паши. – Я как была, так и осталась неудовлетворенной. Обо мне-то кто подумает? – она возвращается в комнату с полотенцем в руках, не выключив воду. – Думаешь, мне приятно сосать вообще это? Ты у меня хоть раз спросил?

– А чего мне тебя спрашивать? – взрывается Паша. – Я сказал, соси, – значит, соси! Ты тоже свое получишь. Чего ноешь?

– Да? – щурится девушка. – Ну, давай, – она ложится в постель, закрыв полотенцем лужицу рвоты на простыне, и раздвигает ноги. – Я готова свое получать.

– Чего?.. – ошалело смотрит на нее Паша. – Вот так, сразу? Так, ты это, подсветила бы, – он чешет голову, показывает на красную лампу.

– Обойдешься, за пару минут не потухнет, – ухмыляется Наташа, – А на большее тебя и не хватит.

– Чего это не хватит? – говорит Паша. – У меня вон не стоит еще.

– Да у тебя никогда не стоит. Давай, давай, работай, – она хватает его за член и придвигает к себе. В окно на большой скорости врезается фиолетовый диск, стекло лишь дребезжит, но выдерживает. Диск не взрывается, отскакивает от окна и пропадает во тьме. Девушка не обращает на это внимания: – Ну, давай, – торопит она.

Паша отодвигается от нее, хватает себя за член и теребит его в руке:

– Сейчас, настрою свою флейту, – говорит он, пытаясь снять напряжение.

– Ох, шутник-то, Господи, – устало говорит Наташа. – Давай, еще дел полно.

– Какие у тебя дела? Праздник, – на этих словах он входит в нее и начинает монотонно двигаться.

– Ну, вот и празднуем, – говорит Наташа и закрывает глаза. Больше она говорить не хочет, она расслабляется и отдается волнам удовольствия, которые нахлынули на нее с первыми движениями парня. Постепенно они становятся видением, картиной, которую рисует ее сознание вместо черноты, порожденной закрытыми глазами. Она видит море, которое плещется у ее ног, но не видит себя, своего тела, лишь ночь, отражающиеся в воде звезды и лунную дорожку. Море бесконечно впереди нее, оно нигде не заканчивается, как бесконечно и черное бездонное небо, она видит его настолько, насколько хватает ее внутреннего зрения. Наташа чувствует, что позади нее такой же бесконечный пляж, – она называет его так, потому что не знает других слов. На самом деле это не пляж даже, и не берег, а бесконечная песчаная суша без скал и холмов, без растительности, без крупных камней. И эта суша бесконечна так же, как море впереди нее, как небо над ней и как внезапно нахлынувшее на нее счастье. Она не смотрит назад, наслаждаясь морем, его ровными приливами, она видит, как в нем сверкают искры, прыгают с волны на волну блики, как отражаются в нем звезды. Где-то вдали, там, где ей кажется, край света, они падают – одна за одной, и ярко вспыхивают, достигая водной глади. Наташе кажется, что волны приносят к ней частички того света – бледного и холодного, но в то же время успокаивающего, завораживающего, снимающего тревоги; и звезда, которую она только что видела падающей и рассыпающейся на миллиарды осколков где-то там, на краю мира, сверкает сейчас перед ней, на расстоянии протянутой руки, и нужно только взять этот свет, успеть поймать его, выловить и прижать к сердцу. Зажмуриться и шептать, как Принцесса Урайская: «Все будет, все будет». И учащается сердце, к вискам приливает кровь, а в горле становится сухо и горячо: она спешит за светом, она падает на колени в песок и хватает руками воду, – снова, еще и еще, но свет остается там, в море, а в руках колышется черная безжизненная вода. Она заглядывает в нее, но не видит там своего отражения и резко разжимает руки, – ее обдает брызгами, она вскрикивает и одергивается.

– Ну чего ты? – пыхтит Паша. – Что-то не так?

Наташа не отвечает, лишь закрывает глаза и продолжает лежать, не издавая звуков и улыбаясь чему-то своему. Парень продолжает неспешно двигаться в ней, ощущая приятный зуд и расслабленность. Внезапно в комнате становится светлее, и он бросает взгляд на стол, где засветилась мягким желтым светом оставленная посреди бутербродов и долек мандарина квадратная радио-коробочка. Спустя пару секунд на всю комнату раздается мелодия, и вкрадчивый голос поет:

Нарушай, сестричка, нарушай,

Наша электричка,

Остановка рай,

       У-рай.

Девушка морщится:

– Выключи, а.

– А сама никак? – раздражается Паша. Она закрывает глаза и молчит. Парень напрягается всем телом, морщится, сжимает кулаки, сопит несколько секунд, отчего красная лампа на лбу вдруг на секунду загорается неестественно ярким светом, но сразу же вновь тухнет. Смолкает и песня, вслед за ней гаснет и подсветка коробочки на столе.

– Уф… – выдыхает он, как после сильной физической нагрузки, и тяжело дышит.

– Кто хоть был-то? – открывает глаза Наташа.

– Вот еще, мне вырубить-то еле сил хватило, – ворчит он. – Не знаю я. Парни, наверное, ждут уже. Нам пора бы начать выдвижение… Сама знаешь, сколько времени…

– Тихо, – шепчет Наташа и прикладывает палец к губам, – Море…

– Какое море?

– Неважно…. Просто двигайся. Так хорошо.

Парень продолжает движение, но на сей раз быстрее. Темп участился, а ощущения остались прежними, замечает он. «Наверное, парни уже там, – думает он, зажмурившись. – Жизнь нас всех изменила, конечно. Я помню центр, вот это были встречи. Мы вкладывали столько денег, – улыбается он. – И столько драйва. Здесь не так. Соберемся как скоты в загоне, и чего? Лампы подкрасим. Теперь каждая встреча – как поездка в другую страну. ПСЦ, говорит она. Правильно шутят: писец нам, а не серый цвет. Да и что толку: день, ночь. Я знаю, когда что, часы у меня есть. А что еще надо? С такой жизнью одна хрень – что день тебе, что ночь. Что мне сказать ребятам? Как мы обещали себе не сдаться, гореть как факелы, а сами… Только бы горели лампы. Бабы, наемное рабство, дорога в сектор и из сектора – пока ее проделаешь, уже ничего не хочется. Никакой жизни, никакого веселья. Ну, выступление принцессы перетрем, черт с ним. Может, не ходить, а? – он совсем перестает двигаться, и Наташа недовольно хватает его за руку: давай, мол. – Нет, надо пойти. Все-таки свои ребята, да и мир увижу. Какой он сейчас стал, будь он неладен. Похвастаюсь вот этой, – он открывает глаза, мельком глядит на свою девушку и закрывает их снова. – Что живем, все хорошо. Ну а что, может оно и к лучшему, что не стали, кем хотели. Долго не прожили бы. Такие долго не живут, – он вовсю улыбается, – а мы еще долго хотим жить. Мы всех переживем здесь, всех переживем». Он хохочет каким-то диким, отчаянным смехом, движения его становятся быстрыми, резкими, пляж качается, как будто настало землетрясение, с неба сыплются звезды, они приземляются прямо в песок и сразу же гаснут, волшебное море трясет, оно бурлит и пенится, и мир в глазах девушки переворачивается, и черная вода, и искры света, и пленительная лунная дорожка сливаются с его смехом, натужным рывком вглубь ее естества – насколько это возможно, до самого предела, все смешивается в одну кучу, всю Вселенную засыпает песком, заливает водой, оглушает смехом, звезды взрываются в ней и исчезают, и света становится все меньше, пока он не исчезает совсем, и они оба выныривают, – кажется, в последний миг, перед гибелью мира, – и встречаются взглядами.

– Ну что? – выдыхает Паша.

– Хорошо, – произносит Наташа. – Ты молодец. Ты умеешь как никто другой.

– Стараюсь, – усмехается он и резко вскакивает. – Пойду, помою срамоту.

Девушка лежит и отстраненно смотрит куда-то вверх, в угол комнаты, где блестят тонкие серебристые линии электрической паутины. «Надо снять», – безэмоционально думает она.

– Не экономишь водицу-то, – доносится до нее ворчание Паши, – А скоро водицы не останется. Скоро вообще конец света, а подмыться перед ним будет нечем.

Он добавляет пару ругательств, на что Наташа чуть слышно отвечает:

– Заткнись.

Звук текущей воды исчезает в какое-то мгновение, словно бы и не было его, будто он только слышался. Она тянется за радиокоробочкой, лежащей на столе, пристально смотрит на нее, и включается подсветка:

– Твои бездельники звонили, – говорит она вошедшему парню.

– Ты еще не одета? – спрашивает он.

– Мне быстро.

Паша заходит на кухню, зачерпывает из казана густой металлической жидкости и прямо поварешкой заливает себе в рот. Жидкость попадает на его голое тело, – подбородок, шею, плечи, – течет по нему, собираясь в один ручеек, сползает по животу вниз, огибает пах и стремится по ноге к полу, ускоряясь и сворачиваясь в шарик. Спустя какое-то мгновение шарик падает на пол и стремительно катится в сторону мойки, где исчезает. Паша осматривает свой живот, ноги и удовлетворенно улыбается: от жидкости не осталось и следа. Красная лампа на его лбу разгорается, светит ярко и как будто даже весело.

Они идут по коридору под нескончаемыми длинными лампами, источающими неприятный синеватый цвет. Справа и слева от них двери с буквами и номерами, а также малопонятными символами, над которыми никто из жильцов давно не задумывается. Впереди них – огромное пространство узкого коридора, конца которого не видно: стены просто сходятся в одну точку где-то далеко.

– Ты закрыл? – спрашивает Наташа. Парень машинально поворачивается и видит позади себя все тот же бесконечный коридор. С левой стороны остается их дверь, ничем не отличимая от прочих, но они еще не ушли от нее далеко, и Паша понимает, что это она.

– Да вроде…

То с левой, то с правой стороны открываются двери, выходят люди, на ходу застегивают одежду, копаются в сумках, проверяя, все ли они взяли, бренча ключами, приложив к уху аккуратные радио-коробочки, вытаскивая биоразлагаемые герметичные пакеты размером с половину человеческого роста или коляски с кричащими, кажется, на весь этот бесконечный коридор маленькими детьми. Иногда тусклые лампы начинают мерцать и издавать неприятный треск, девушка даже зажимает уши, проходя мимо особо шумной лампы. С потолка капает вода, Паша смотрит на него и видит, что в углах собираются целые маленькие ручейки. «Все ж загорится к чертовой матери, если эта вода зальет лампы», – тревожно думает он и тут же успокаивает себя: «Но это будет нескоро. Воды вон не так уж и много. Скорее, небо серым станет, как говорит эта принцесса. Ну, или чего-нибудь придумают».

– Чего-нибудь придумают, – доносится до него добродушный голос, и он видит мужчину средних лет с усами и бородой, рассматривающего огромное пятно на стене. Возле него тревожно перешептываются женщины – молодая и сильно пожилая, опирающаяся на тросточку.

– Привет, Иваныч, – протягивает руку парень, выныривая из своих мрачных раздумий. – Как оно?

– Пятно-то? – ухмыляется мужчина. – Да что ему будет. Растет да добреет.

– Да нет, я про тебя, – они останавливаются, – Видимся раз в сто лет.

– Так это, Паш, сегодня все увидимся. Сегодня и есть тот самый раз в сто лет.

Они смотрят на пятно, которое занимает практически всю стену от пола до потолка: темное и пропитанное густой маслянистой жидкостью. Паша осторожно прикасается к пятну, «Ну тише ты, тише, отойди от него», – шепчут женщины. Палец погружается в стену как в кисель, создавая ощущение, что и стены нет вовсе, а есть только сквозное пятно, надавив на которое, можно легко порвать эту тонкую и непонятную материю, которая отделяет коридор от жилой квартиры.

– Да уж, – мрачно говорит Паша. – А еще где-то такое есть, не слыхал?

– Так это, – разводит руками мужчина, – на всех этажах. У кого в коридоре такая ерунда, у кого, прости господи, в сортире, а у кого, говорят, и вообще под окном: чуть что, и дыра на улицу готова, только диски успевай ловить. Хотя, на такой высоте… – он задумывается. – Это просто конец.

– Ну, заделать же можно чем-то… – неуверенно говорит Паша.

– Заделать? – удивляется Иваныч. – Парень, так на каждом этаже, во всех секторах, понимаешь? И их все больше, да и сами они больше… Дома не выстоят, сечешь? Заделывать будет нечего.

– Разрешите, – прерывает их тихий женский голос. Собравшиеся расступаются и пропускают молодую маму с широкой коляской, из которой льется слабый красный свет.

– Вон, детишки рождаются, а им сразу лампу – все, без нее нет жизни, – сокрушается пожилая женщина. – Что же это творится такое?

– Что же это у вас на стене творится? – отвечает молодая мама, – Скоро у всех так, что ли, будет?

– А у вас нет еще? – говорит Иваныч. – Повезло вам.

– Ничего, – смиренно отвечает она, – Мать что-нибудь придумает. Не может все так закончиться.

– Ладно, проходите, – вступает в разговор Наташа. – Нам тоже пора.

– Внизу все увидимся, – улыбается Иваныч и машет рукой. – Прощаться не будем.

После пяти минут ходьбы в потоке устремившихся в одном направлении жильцов коридор внезапно обрывается, и Паша с Наташей попадают в огромное помещение, на стенах которого расположены электронные указатели со стрелками и надписями «Транспортировочный отсек». Ощущение простора после маленькой квартиры и длинного узкого коридора вызывает оторопь. Они осматриваются: с левой стороны к отсеку идут еще несколько коридоров, из которых спешат люди, а если посмотреть прямо, видно, что где-то там, вдалеке, продолжается их коридор. И только с правой стороны толпятся люди: их так много, что невозможно увидеть, что же там, за ними. Однако Паша с Наташей это и так знают. Первое ощущение проходит, и они бодро устремляются в людскую толпу. По ходу продвижения вперед толпа становится все плотнее, Паша с Наташей сначала говорят всем «Дайте пройти», «Пропустите», а затем начинают активно работать локтями, лишь смотря друг на друга, чтобы не потеряться, издают короткие междометия, пыхтят и хрипят.

– Куда прешь!.. – раздается в толпе.

– Не твое дело, – отвечает Паша.

– Я те покажу щас не мое дело, – угрожающе ревет голос, и рядом же раздается тихий, женский:

– Не надо, не надо, доберемся как-нибудь. Главное – добраться.

Паша с Наташей исчезают в толпе, оставляя позади агрессора, но понимают, что дальше проталкиваться некуда: люди стоят настолько плотно, что невозможно и пошевелиться.

– Уже видно, – улыбается Паша и кивает головой куда-то вперед, а Наташа кивает в ответ: впереди, поверх голов людей, они видят несколько массивных, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга раздвижных дверей, сделанных из какого-то кажущегося сверхпрочным металла. И действительно, чтобы выдержать такую нагрузку, двери должны быть очень прочными. Люди напирают на них, – слышно, что кому-то плохо, кто-то кричит: «Сделайте что-нибудь», но такая толпа не сможет расступиться, и остается только ждать, когда металлические двери раздвинутся, принося долгожданное спасение.

– Как они там дышат вообще? – содрогается Паша.

До его слуха доносится неприятный гул, который становится все громче, ворчащая и ругающаяся толпа, слыша его, стихает. Наступает тяжелая, сосредоточенная тишина. Паша сжимает руку девушки в своей и вздыхает. Гул достигает максимума, люди неприязненно морщатся, кто-то закрывает руками уши, некоторое время слышны скрежет и грохот, но внезапно все прекращается. Над дверями вспыхивает яркая красная стрела, указывающая вниз, а затем они с грохотом начинают растворяться. Не дожидаясь полного открытия дверей, агрессивный человеческий поток устремляется внутрь. Передние ряды людей еще не успевают продвинуться, а задние уже давят. Наташа спотыкается и едва не падает, но парень подхватывает ее, и они сливаются с людской толпой, которая уже вся пришла в движение, – вперед, к вожделенным дверям. Те раскрываются полностью, и люди вваливаются туда друг за другом, и цель все ближе, и в какой-то момент они понимают, что идут к ней не своими ногами, они и шагу-то сделать не могут, – это толпа несет их, и можно расслабиться, закрыть глаза, вспомнить то же море или решить, о чем же они будут говорить с ребятами; в любом случае, сила толпы непременно внесет их туда, за эти двери, даже если они закроются, и придется еще подождать: теперь это лишь вопрос времени.

Но они успевают. Двери уже начинают закрываться, и они оказываются чуть ли не последними, кто просачивается внутрь. Там, в отсеке, слышны крики, у кого-то сдают нервы и начинается истерика, кто-то в бешеном бессилии стучит по уже закрывшимся дверям. Паша с Наташей переглядываются и улыбаются. Они пытаются осмотреться, но ничего, кроме тесно прижатых друг к другу тел, не видно. Свет множества красных ламп сливается, и, хотя на потолке есть свое тусклое освещение, людям кажется, что они находятся в красном тумане. Еще можно рассмотреть пол: металлический, какого-то неопределенно-мутного цвета, грязный.

– А ты говорила сидячие места, – шепчет Паша. – Их не убрали вообще по такому случаю? Чтоб больше народа влезло?

– Куда их уберут-то? – вступает в разговор стоящий по соседству подросток. Его лампа горит ярче всех остальных в зоне видимости. – Кто с самых верхов едет, те и сидят, – он внезапно начинает кашлять, а, прекратив, продолжает: – в окошко смотрят.

– Кошмар, – произносит Наташа. – Я с такой высоты никогда не смотрю вниз.

– Так, а чего смотреть? На диски, что ли? Или на облака?

– Ну, а так на что? – не выдерживает Паша, – На твою рожу, что ли?

– Эй, ну ты, полегче, что ли, – неуверенно говорит подросток, но вступать в открытый конфликт боится.

Раздается уже знакомый им грохот и скрежет, и до пассажиров доносится холодный женский голос из репродуктора: «Транспортировочный механизм начинает движение. Будьте внимательны».

– Транспортировочный механизм, твою мать! – ругается Паша.

– Успокойся уже, – одергивает Наташа. – Двадцать минут, и мы на месте. Своих увидишь, – она пытается погладить его руку, но парень убирает ее.

Движение вниз прекращается так же быстро, как и началось. Открываются двери, и новый поток людей, как и на этаже, проникает внутрь, тесня присутствующих. В воздухе пахнет человеческим потом, слышна постоянная ругань, кто-то орет: «Ну сколько уже можно пускать, что они там думают?» Словно прислушавшись к голосу, двери быстро закрываются. За остановкой следуют еще две, затем холодный женский голос предупреждает собравшихся о том, что дальше «механизм проследует без остановок», и это сообщение вызывает бурную поддержку: люди смеются, кричат, свистят, кое-где слышны даже аплодисменты.

– Ну и слава Богу, – произносит Паша и закрывает глаза. Гул стихает, равномерное движение вниз успокаивает, и он едва не засыпает. Двадцать минут пролетают как одна, и вот вновь раздаются скрежет, грохот, и движение резко прекращается, отчего пол под ними начинает трясти. Двери раскрываются, и люди выскакивают наружу.

– Ну, вот и приехали, – подпрыгивает и хлопает в ладоши оптимистичная молодая девушка рядом с ними. Паша смотрит на нее и морщится.

Они попадают в кажущееся безразмерным пространство с серыми колоннами и обшарпанным высоким потолком. Повсюду снуют люди: кажется непонятным, откуда они все появляются, и есть ли где-то конец их потоку. Но это перемещение отнюдь не хаотично: вся толпа устремляется в одну сторону, откуда веет холодом и слышится постоянный писк каких-то устройств. Паша с Наташей торопятся туда, некоторое время им приходится потолкаться в толпе, однако, эта толчея не идет ни в какое сравнение с тем, что им удалось пережить. Они уже могут рассмотреть бесконечное количество турникетов, выстроенных в ряд, и вооруженных автоматами людей в камуфляже, стоящих по двое возле каждого. У них непрерывно работает рация, и звуки, издаваемые приборами, будь то треск или голоса, сливаются в один общий шум, на фоне которого неспешно проходит досмотр. Но люди в камуфляже не злы, они задают минимум вопросов, проводят вдоль тела металлоискателем, щупают карманы, иногда заставляя кого-нибудь извлечь что-то и продемонстрировать им. Преодолевшая тяжелый путь толпа не сопротивляется, а некоторые даже приветствуют их, пожимают руки и обмениваются парой слов. Свежий воздух свободы, которая открывается за этой последней преградой, пьянит и расслабляет: людям не хочется думать о чем-то еще, кроме предстоящей прогулки, они совершают все необходимые движения, словно на автомате, не вникая в подробности и не интересуясь, зачем «камуфляжные» заставляют их показывать содержимое сумок или, например, открывать рот, в который долго светят фонариком. У некоторых проверяют целостность проводов, к которым подключена красная лампа, кому-то рекомендуют поправить ее, чтобы та находилась ровно по центру лба. Наташа улыбается и несколько раз задорно чихает. «Будь здорова», – бурчит Паша, но думает в это время совсем не о ней: он помнит, что, несмотря на кажущуюся легкость проверки, нередки случаи, когда люди после нее пропадали, будучи отведены куда-то в сторону, или даже расстреляны на месте, окруженные «камуфляжными». Это не было постоянной практикой, но иногда случалось. Парень убеждал себя, что пропавшие и погибшие во время проверки действительно были виновны в чем-то, вот только в чем – этого не знал никто, и было невозможно выяснить. Доброжелательность камуфляжных к толпе убаюкивала, к ним не возникало ненависти, многие доверяли им и даже уважали как хранителей порядка, но Паша помнил, что их стоит опасаться, к тому же друзей и знакомых из числа досмотрщиков у него никогда не было.

– Руки, – коротко говорит автоматчик. Он быстро проводит металлоискателем вдоль карманов парня и кивком головы указывает: можешь проходить. Наташу осматривают дольше. Глядя на это, Паша волнуется настолько, что покрывается холодным потом: ему кажется, что «камуфляжный» имеет к ней сексуальный интерес, – так откровенно тот ощупывает ее, просит развернуться и слишком долго, как кажется Паше, смотрит на нее, бездействуя.

– Эй ты, – неуверенно кричит Паша.

«Камуфляжный» поворачивается к нему и смотрит немигающим взглядом. Паша нервничает. Но Наташа видит едва заметный кивок головы, обращенный к ней, и спешит в сторону выхода. Паша отправляется за ней и вскоре вместе со счастливой толпой, высыпавшей на улицу, жадно вдыхает носом и ртом прохладный воздух.

– Ура, – ревет толпа вокруг, и кто-то бросает в воздух головные уборы, кто-то запускает воздушные шарики, а кто-то дарит цветы окружающим. – Ур-р-ра!

Они смотрят вверх, и у них кружатся головы, но не от нахлынувшего счастья, а от внезапного ощущения того, какие они беззащитные и маленькие: над ними высится дом, из которого они только что вышли, и отсюда, с земли, даже не увидеть, где этот дом заканчивается, каких достигает высот: Наташа ловит себя на мысли, что совершенно не знает, сколько в их доме этажей. Он стоит неприступной стеной перед ними, бесконечный, с бесчисленными огоньками окон, которые один за другим гаснут, – люди собираются сюда, вниз. Скоро в доме станет совсем темно, и лишь там, в облаках, свет пролетающих дисков будет отражаться в стеклах последних видимых этажей. А сколько их там, выше? «Удивительно, – думает Наташа. – Ведь это же так легко узнать, а я никогда и не пыталась».

Напротив их дома высится такая же гигаэтажка до небес: она очень далеко, но все-таки в поле их зрения, – оттуда также высыпают люди и спешат в огромный двор. И справа, и слева от них одинаковые гигаэтажки, и все они вместе образуют идеальный квадрат, внутри которого располагается двор. Но так его называют не все: это слово досталось от старшего поколения, успевшего застать низкие дома и уютные площадки возле детских садиков или гаражей. Молодые называют пространство между гигаэтажками попросту: поле.

В таком наименовании есть своя логика: огромное пространство между домами нельзя назвать облагороженной территорией, – вряд ли в ее оформление вообще закладывалась какая-то мысль. Весь гигантский квадрат представляет собой незаасфальтрованную, кое-как утрамбованную землю, в которую тут и там наполовину вкопаны автомобильные шины, изредка покрашенные в яркие цвета: оранжевый, салатовый, фиолетовый. Здесь же, рядом, хаотично расположены лавочки, – люди берутся за них вдвоем и самостоятельно сдвигают, чтобы разместиться большой компанией. Лишь некоторые прочно вкопаны в землю, и между ними расположены металлические столы, проржавевшие от старости и дождей. Иногда возле лавочек, а то и просто на пустом пространстве вкопаны фонари, среди них много таких, что сильно наклонены и, кажется, вот-вот упадут. Далеко не все из них работают, отчего поле визуально выглядит поделенным на освещенные участки и темные закутки. Где-то растут одинокие и редкие кусты.

Атмосфера праздника и свободы витает в воздухе, мечется от одного человека к другому, заражая пьянящим чувством восторга, предвкушением счастливых эмоций, по которым так изголодались жители гигаэтажек. Держа светящиеся радио-коробочки возле рта, люди кричат в них, как безумные:

– Да, мы на поле! А вы где? – и, заливаясь хохотом, подносят их к уху, чтобы услышать, когда подойдет друг или подруга, или чей-то родственник. – Ну давайте же скорее, ждем вас!

Пашу внезапно кто-то хлопает по плечу. С непривычки он пугается и резко оборачивается, но агрессивное выражение лица сменяется улыбкой: он видит компанию из четырех молодых людей одного с ним возраста и девчонки: она значительно моложе всей компании, на вид только вышла из подросткового возраста. А может, еще и не вышла.

– Привет, я Настя, – бросает она новым знакомым. Наташа осматривает ее с кривой улыбкой:

– Настя, подари мне счастье, – усмехается она. – Ну а я Наташа.

– Угу. Морская черепашка по имени Наташка, – хмуро парирует Настя и отворачивается.

Паша успевает оценить ее про себя, – «Нормальная соска», – но все внимание его обращено не к ней: он пожимает руки старым приятелям, похлопывает их по плечу, спрашивает: «Ну как оно?». Ребята рады его видеть, они широко улыбаются, шутят.

– Ну что, куда пойдем? – говорит один из них.

– Я не понял, – наигранно удивляется Паша. – Это у тебя юмор такой? Ну, пойдем, под пальмами полежим.

Все, включая обеих девушек, смеются. Компания идет вдоль фонарей и лавочек: свободных мало, большинство уже занято веселыми людьми, – где-то расположились влюбленные пары, где-то шумные компании. Кто-то, не вставая, машет рукой проходящим, кто-то успевает перекинуться с ними парой слов.

– Может, далеко ходить не будем? – произносит Наташа – Потом возвращаться еще.

– Так, может, и жить долго не будем? Потом умирать еще, – возражает ей кто-то из компании, и все смеются, в особенности Настя.

– Дурак ты, – ворчит Наташа, – и сравнения у тебя дурацкие. Ну вон хорошая лавочка, давай там и посидим.

– Не, – говорит Паша. – Я хочу в тени. А то чего это все на нас будут пялиться, правильно ведь? – он обращается к компании за поддержкой. – Посидим, расслабимся.

Друзья шумно поддерживают. Они идут к двум лавочкам, которые кто-то уже поставил заботливо друг напротив друга, присаживаются и достают стальные фляги.

– Здесь хорошо, – говорит Паша Наташе, как будто хочет ее в чем-то убедить. – Никто не видит нас, а мы всех видим, – он почему-то поворачивается к девочке-подростку и подмигивает ей: – Да, малышка? – Настя улыбается и смотрит ему в глаза.

– Так, – толкает его в бок Наташа. – Будешь при мне еще чужих баб клеить. А ты, соплячка, смотри у меня, – и грозит Насте кулаком. – Она чья вообще? – спрашивает она у компании.

– Да ничья, – смеется компания. – Так, прибилась.

– Я же ребенок, – кивает Настя и делает серьезное лицо.

– Ага, – улыбается Паша. – По волшебному телефончику, наверное, прибилась. Будет с каждым по очереди в кустики уходить.

– Так! – взрывается Наташа. – Не с тобой уж точно.

– Да не со мной уж точно, – смеется Паша. – Я с детьми не сплю.

Они поочередно глотают из стальных фляг темную металлическую жидкость, улыбаются, кивают головами, периодически пожимают друг другу руки, кто-то встает с лавочки и пытается изобразить танец, но падает, и все хохоча поднимают его и помогают привести себя в порядок. Кто-то шутливо дерется, и им становится тесно на лавочке: они поднимаются, выходят на освещенное пространство и продолжают поединок уже в свете фонаря. Компания с лавочки хлопает и подбадривает обоих участников. Наташа пьет из фляги и передает девочке-подростку, они уже улыбаются и о чем-то оживленно беседуют.

– Да какой телефончик, шутят они так, – говорит Настя. – Дебилы. Я на гитаре просто играю, а у этого вон, – она показывает пальцем на одного из парней, – группа. Вот и позвали.

– Он еще в группе какой-то играет? – удивляется Наташа и как-то мрачнеет. – Да уж. А мой-то на все забил… – и, помолчав немного, добавляет: – А где ваша группа играет?

– Да дома у себя, где ж сейчас можно играть.

Красные лампы у всей компании становятся яркими, как и у окружающих: все поле залито красным светом, и даже там, где совсем нет фонарей и не видно людей, они все равно светят, – множество ламп, сливающихся в единый ровный красный фон, который окутывает поле как туман, и фон этот становится все ярче, ведь у каждого, кто вышел сюда, припасена стальная фляга, а у многих так и вовсе не одна. Скоро свет красных ламп станет резать глаза, вспоминает Наташа. Но к этому моменту ей уже будет все равно.

– А давайте пугать диски! – кричит кто-то из компании.

– А ну давайте! – подхватывают остальные.

– Внимание! Охота на диски, – подражая голосу воображаемого конферансье, объявляет Паша. – Всем сюда.

Компания собирается в нестройный круг, и один из ребят ставит в центр этого воображаемого круга предмет, очень похожий на стальные фляги, с которыми никто уже не расстается, крепко держа в руках и попеременно делая глотки. Однако, его горлышко гораздо шире горлышка фляг, и сам он втрое больше. Но главное же отличие в том, что он твердо стоит не на земле, а на двух колесах, прикрепленных к его донной, широкой части. Эта конструкция позволяет повернуть предмет на девяносто градусов, что и проделывает один из ребят. В донной части обнаруживается отверстие, в которое он ловким движением просовывает небольшую трубку.

– Огниво, – командует он.

– Есть? – нетерпеливо спрашивает Паша. Наташа достает из кармана два черных камня и передает ему.

– Ух, круто, – выдыхает кто-то из ребят, а через плечо завороженно смотрит Настя, девочка-подросток. – Метеоритные?

– Конечно, – улыбается Паша так, что непонятно, правду ли он говорит или шутит. – Сам высекал.

Камни действительно выглядят идеально гладкими и отливают какой-то мрачной инопланетностью. Он зажимает их в руках и начинает быстро тереть друг о друга, присаживаясь и приближая руки к трубке. Камни издают какое-то странное шипение, над ними начинает появляться легкий пар. Вся компания в нетерпении отхлебывает из фляг. Внезапно в руках Паши появляется самый настоящий огонь, и он даже кричит, – то ли от неожиданности, то ли от радости.

–  Ура! – кричит Паша, и остальные подхватывают: – Ура всем!

Огонь перекидывается внутрь странного предмета на колесах, тот постепенно выпрямляется, целясь в небо, и с грохотом выталкивает из себя какой-то снаряд, похожий на крупный болт. Правда, рассмотреть его ни у кого не получается, – все вокруг заволакивает дымом, – да никто и не смотрит больше на сам предмет, взоры собравшихся устремлены в небо. Глядят туда и случайные прохожие, оказавшиеся рядом, – останавливаются целыми компаниями, перешептываясь: «Только бы попал».

И он попадает! Непонятный снаряд, взлетевший с земли, попадает прямо в скопление дисков, кружащихся между домами над пространством поля. Один из них взрывается на месте, другие рассыпаются в разные стороны, но хаотичность этого движения приводит к тому, что они просто сталкиваются друг с другом и разлетаются на мелкие брызги. Небо сверкает, и гром доносится до земли. Уцелевшие диски спешат покинуть место аварии, а останки взорванных сгорают в воздухе, не долетая до поля.

– Подстрелить столько дисков – это большая удача! – восторженно произносит кто-то из соседней компании.

– И феноменальная меткость, – Паша деланно скромничает и отхлебывает из фляги. – Обращайтесь.

– У тебя лампа уже очень яркая, – тревожно сообщает ему Наташа – Скоро лопнет.

– Да не бывает такого, правда, парни? – обращается он к компании.

– Лопнувшие лампы – это все страшилки, – подтверждает кто-то из компании – Не бывает такого, точно говорю. Она все выдерживает. Главное, чтоб не тухла, тогда все, кердык.

– Ну, давай, чтоб не тухла, – подхватывает кто-то.

– А знаете что? – вступает в разговор Настя, – У меня тоже есть кое-что, – она роется в маленькой сумочке, которая болтается на ее хрупком плече. – Я вам тоже сейчас покажу.

Она достает маленький металлический цилиндр и крутит его в руках, не понимая, как открыть.

– Как в нашем мире все-таки много металла, – говорит Наташа. – Дай помогу.

Она ловким движением откручивает от цилиндра едва заметную крышечку и протягивает девушке. К крышечке с внутренней стороны прикреплено колечко; Настя сосредоточенно наклоняет цилиндр и обмакивает колечко в наполняющей его жидкости.

– О, сердца запускать будешь? Ну, это бабское развлечение, – хохочет кто-то в компании.

– Ну да, я вот тоже не понимаю: что в них такого? Бабы как с ума посходили, – поддерживает его еще кто-то.

– Так, – проявляет неожиданную солидарность Наташа. – Повеселились, теперь дайте и нам.

Настя набирает в рот воздуха и что есть сил дует на колечко.

– Давай-давай, пусть наше самое большое будет, – подбадривает Наташа.

Жидкость, собранная в колечке, начинает выдуваться в пузырь, – тот сначала совсем крохотный, но на глазах увеличивается в размерах, а вместе с этим где-то в центре него появляется маленькое красное сердечко, объемное и отчетливое, и оно тоже становится больше по мере того, как набухает, наливается силами пузырь. Это кажется чем-то невероятным: невозможно понять, из какого материала сделано сердце, да и есть ли оно на самом деле: может быть, оно лишь иллюзия, голограмма?

– Ну, так-то оно красиво, конечно, – соглашается кто-то из компании. – Но ничего не понимаю, сколько раз видел эту штуку, а не пойму. Как она работает?

– Дурак ты, – девочка-подросток на мгновение отвлекается от пузыря и смотрит на говорящего. – Это же чудо. Чудо, понимаешь?

– А-а, теперь понимаю, – смущенно разводит руками парень. Но не вся компания так же понятлива: один из друзей, сильно шатаясь, подходит к надувающемуся пузырю и начинает тыкать в него пальцем. Убедившись, что пузырь прочен, он втыкает в него палец на всю глубину: гибкая оболочка растягивается, но не рвется.

– Тебе до сердца не достать, – насмешливо говорит Наташа, и тот бормочет в ответ что-то нечленораздельное.

Пузырь отрывается от породившего его колечка и начинает жить самостоятельной жизнью: покрутившись вокруг своей оси, он медленно и степенно поднимается наверх. Девушки мешают ему: хватают, подбрасывают, снова ловят и хохоча перекидывают друг другу.

– Смотри, он еще растет, – удивляется Наташа. – Как три моих головы стал.

И действительно, пузырь раздулся, увеличилось внутри него и сердце: если схватить оболочку руками и долго всматриваться, то можно увидеть, как оно бьется – спокойно, равномерно, едва заметно.

– Оно как живое, – завороженно произносит девушка.

– Пора отпускать, – важно говорит Настя и подталкивает пузырь снизу ладонью. Тот, покачиваясь, отправляется в свой дальний путь, словно корабль в рейс.

Но чем выше он поднимается, тем быстрее, кажется, летит. Вот он становится меньше, но все же еще виден отчетливо: вся компания поднимает головы и смотрит, как внутри сердца зажигается огонек: он кажется крохотным, но за какие-то секунды распаляется и вот уже освещает все сердце изнутри, – оно становится ярко-красным, пылающим, и свет, излучаемый им, настолько силен, что все красные лампы стоящих на земле людей кажутся искусственным тусклым фоном, которому никогда не достичь той яркости, что излучает сердце, отправляющееся в небо.

– А мне становится теплее, – говорит Наташа и обнимает своего молодого человека, и Настя берет за руку приятеля из группы, и после этих слов на самом деле каждый чувствует какое-то внутреннее тепло и спокойствие, и переживает его как незнакомое чувство для этого поля, окружающих его домов и их жителей. Кто-то из парней улыбается, кто-то отворачивается, кто-то из стоящих рядом смачно плюет на землю, а кто-то тянется губами к стальной фляге, но про себя каждый думает, вспоминая слова Принцессы, одно: «Все будет», – и внутри, в потаенных закоулках души, где нет ни фонарей, ни кустов, ни лавочек, а лишь сплошная чернота, в которой ничего невозможно увидеть, рыдает.

Пузырь с полыхающим сердцем останавливается на какое-то время в воздухе, как будто прощаясь с друзьями, и тут, словно в кино или фантастическом сне, со всех сторон, с разных концов поля, в небо взмывают сотни таких же пузырей: их все больше и больше, они соревнуются в скорости и яркости своих сердец, – кажется, что они красуются друг перед другом. На всем огромном поле наступает тишина, и люди смотрят в небо, где вспыхивают новые сердца.

– А мы были первые, а мы были первые, – Настя прыгает и хлопает в ладоши. – Какие же мы молодцы!

Пузыри постепенно поднимаются выше и выше, но достичь высоты, на которой летают диски, им не суждено. Сердца недолговечны, и когда они прогорают, лопаются и пузыри. Остается ли от них что-то, или они исчезают бесследно – этого никто не знает. Ну а взмыть выше дисков, не столкнувшись с ними, подняться над гигаэтажками и улететь в другой, огромный мир, – об этом пузыри и не мечтают. Оно и правильно: пузыри ведь не могут мечтать, но мечтают об этом люди, и каждый, отпуская от себя пылающее сердце, загадывает втайне, чтобы оно улетело туда, за пределы поля и гигаэтажек, и напомнило там о них, – что они существуют, они ждут, они верят. Хотя такое загадывают, конечно, чаще девушки, поскольку они способны верить в мечту, закрыв глаза на реальность. Ведь все знают, – а кто не знает, тот догадывается, – что со всех сторон от них, за гигаэтажками, ставшими им домом, такие же поля, окруженные такими же гигаэтажками, и такие же люди. И, конечно, эти люди сейчас запускают такие же сердца.

– Ладно, пьем, – вторгается в Наташины раздумья чей-то грубый голос. – Хочешь мандаринку?

Она машинально протягивает руку и непонимающе смотрит в глаза говорящего:

– Ну, чего ты? – слышит девушка как будто издалека, как будто изнутри себя.

– А помнишь, был снег? – говорит она. – В раннем детстве еще, я была совсем-совсем маленькой…. Наверное, это первые воспоминания. Я ловила его руками и смотрела, как он тает. А иногда пробовала на вкус и смеялась. Один раз я набила себе полный рот снега и выглядела так, – она вдруг грустно и нервно смеется, – как будто это был полный рот счастья. Помню мамины глаза тогда. И мы шли по какой-то странной улице, длинной и узкой, и там было совсем… Совсем… Ну, в общем, как не здесь.

– Я не помню, – отстраненно произносит кто-то из компании.

– А я помню, – говорит Паша. – Я чуть постарше был. Но вообще, ну его, этот снег.

– Это правильно, – поддерживает Настя – Оно еще хорошо, что Земля при такой погоде остановилась. Мне такое рассказывали, закачаешься. Могло бы быть и хуже, правильно Принцесса говорила, мать народа русского.

– О, – удивляется Паша, – уже выучила. Как у вас это все быстро… Молодое, нахрен, поколение.

– Ты просто его не видела, – тихо говорит Наташа.

– Мальчик, мальчик, – слышит она возглас прямо возле своего уха. – Ты чего это здесь делаешь, мальчик?

Наташа видит, как вдоль окрашенных в разные цвета шин ходит одинокий ребенок лет двух или трех от силы в смешной кепке с изображением то ли белки, то ли еще какой живности. Красная лампа под кепкой едва светит, ребенок поднимает голову и смотрит на компанию отсутствующим взглядом.

– Подожди, – одергивает Наташа направляющегося к малышу парня. – Дай я.

Она опускается на корточки перед малышом и хватает его за руку. Внезапно она понимает, как тихо стало на поле: большинство фонарей перестало светить, люди не ходят шумными толпами – все разбрелись по углам и никуда не пойдут до утра. Лишь тревожный ярко-красный свет заливает все видимое пространство вокруг, куда ни глянь. Наташе становится не по себе, она ежится, словно от дикого холода.

– Ты чей, мальчик? – спрашивает она. – Как ты здесь оказался?

– Да мой, он мой, – говорит хриплый и тихий голос, и откуда-то, словно бы из пустоты, материализуется мужчина. На вид он постарше, чем собравшаяся компания, его красная лампа светит так же тускло, как и у ребенка, а одет он во все черное, лишь на футболке спереди красуется светлый круг с вписанным в него мрачного вида числом 29. – Гуляем мы.

– Привет, привет, Колян, ну как же без тебя-то, – пошатывающаяся компания приветствует его, но вяло. – Как жизнь, здоровьице?

– Гуляем вот, – зачем-то повторяет гость и здоровается с каждым за руку по очереди.

– На вот, – Паша протягивает ему флягу.

– Не, – отвечает тот. – Я уже все.

– Чего это все? – распаляется Паша. – Вот лампа у тебя погаснет, тогда будет и все.

– Да ты не волнуйся. Я за своей лампой слежу. Была б моя воля, я б вообще лампы эти…. А, ну их! – машет он рукой. – Придет такое время, когда этих ламп вообще не будет.

– То есть как это не будет? – не понимает Паша.

– Ну вот не будет, и все тут. Отменим их.

– Хорошо тебе, я смотрю, – вступает в разговор один из приятелей. – Идейный ты. Живешь, гуляешь, людям головы морочишь…

Он говорит со смешинкой в голосе, но как бы и угрожающе, что настораживает Наташу, – ей боязно за ребенка, и она прижимает его к себе: «Малыш, холодно?»

– Да чего ж хорошего, – хмыкает мужчина. – Живу один с ребенком.

– О ребенке хотя б позаботился, – парень снова протягивает ему флягу.

– У меня есть, – спокойно отвечает тот. – Не пропадем.

Паша долго смотрит на его футболку, затем на лицо, затем снова переводит взгляд на футболку.

– Я что-то не пойму, чего это у тебя? Двадцать девять почему-то. Ты зачем это нацепил такую футболку?

– О, так это наша оппозиция, – вновь вступает в разговор приятель. – Известный человек. Ну, в узких кругах известный, – зачем-то уточняет он.

– Не знаю я, какие там узкие круги, – говорит Паша. – Я одни круги знаю: круги под глазами. От работы, понимаешь, – хрипит он, приблизившись к гостю вплотную. – От постоянной работы. А вы чего там собираетесь? Чего хотите? Кто вам жить-то не дает?

– Мы отстаиваем свои права. Собираемся раз в четыре года. Ровно 29-го числа.

– Февраля? – переспрашивает Паша.

– Февраля. По старому, разумеется, времени.

– Ох ты ж, они еще и по старому времени живут! – присвистывает Настя. – Круто.

– Ну и чего вы делаете, когда собираетесь?

– Да ничего особенного. Стоим с плакатами. Мы хотим, чтобы нас заметили. Мы хотим реализовать свое законное право быть замеченными. Пишем плакаты: «Мы есть», «Посмотрите на нас». Вот, в последний раз слоган придумали, угарный вообще: «Сейчас ты нас не заметил, завтра за это ответил». Маршируем, общаемся.

– Маршируете? А зачем?

– Мы хотим, чтобы нас заметили, – терпеливо объясняет Колян. – Это наше право, с которым мы рождаемся на этот свет, в этой стране: быть замеченными. Мы ведь есть.

– Ну и что? Мы вот тоже есть. И как, замечают вас?

– Пока нет. Но они за все ответят. Просто наше время пока еще не пришло.

– Ну и сколько вас таких, незамеченных? – допытывает Паша.

– Человек пятьдесят осталось. В прежние времена бывало больше. Ну а как Принцесса пришла, – он замолкает. – Понимаете сами.

– Мы-то понимаем, – говорит приятель. – Только, по-моему, ерунда все это. Политика вся эта ваша, права, свободы, несвободы. Чего тут думать? Нужно идти туда, где светло, и отвоевывать эти территории у них. Вот и вся политика. А вы чем занимаетесь?

– Так-то оно так, – произносит Паша задумчиво и как-то отстраненно, непонятно кому: то ли гостю в футболке, то ли приятелю, то ли самому себе. – Но вот моя работа, она вся внутри сектора. Дела, магазины, беготня вся эта – тоже внутри сектора. Личная жизнь, – он кивает на Наташу, – тоже внутри сектора. Да и митинги вы свои дурацкие внутри сектора же проводите? Заметят их! Ха! Смешно. Вас даже из космоса не заметят, диски вон эти помешают. А там… – он машет рукой куда-то вдаль. – Я уже забыл, есть ли там города. Я уже забыл, что вообще там. Хотя, кажется, еще недавно… – он умолкает, не договорив.

– Там есть Урай, – бормочет кто-то со скамейки. – Точно, там есть Урай. Это я тебе говорю.

– Ты! – неожиданно кричит Наташа, вдруг отпускает руку мальчика и подходит вплотную к Паше. – Ты просто неудачник и лузер, – говорит она зло. Язык ее заплетается. – Вот поэтому ты ничего и не знаешь. И вы все, – она агрессивно смотрит на компанию, – вы все ничего не можете, потому что ничего не знаете. А ничего не знаете, потому что ничего не хотите. Потому что вы лузеры и неудачники.

Наступает мрачная тишина.

– Ну, это не совсем так, – спокойно говорит человек в черной футболке. – Неудачник и лузер – это не одно и то же. Ты почувствуй разницу: у них лузер – это от to lose – проигрывать, то есть проигравший. Играл, сражался, боролся – но проиграл, вот что это означает. Проиграл честно, но сделал, видимо, все, что мог. А неудачник – это что? Не хватило удачи. Может, боролся, все сделал, победил всех, а удачи не хватило. А кто-то вообще в борьбе не участвовал, а удача ему улыбнулась. Так что здесь все зависит от удачи. Понимаешь разницу?

Компания молчит, Паша пошатывается, собирается с мыслями, но так ничего и не произносит.

– Ладно, пойдем мы, – говорит гость. Он берет ребенка за руку, машет компании рукой и удаляется куда-то в ярко-красный туман.

Компания рассаживается по лавочкам. Какое-то время молчат, пьют из фляги, смотрят куда-то впереди себя. Внезапно тишину прерывает громкая песня:

Нарушай, сестричка, нарушай,

Наша электричка,

Остановка рай,

      У-рай.

Один из ребят достает радио-коробочку, долгое время любуется экраном, затем как-то странно мотает головой, и песня прекращается, вместо нее раздается голос, который невозможно разобрать – на заднем фоне сильные шумы.

– Да, – говорит он сонным голосом – Мы здесь. Ну, не знаю где. Ну, на поле, да. Ну, не знаю, где мы. На поле. А чего хотел? Ну, подходи. Ну, не хочешь, не подходи. Подойдешь? Ну, подходи давай, – он выпускает радио-коробочку из рук и долго смотрит на землю. Ему кажется, что все вокруг приходит в движение, что прямо по центру взгляда, где лежит упавшая коробочка, открывается неведомая воронка, которая начинает затягивать его. Мир переворачивается, и голова сидящего падает на грудь, а затем и сам он падает. Стонет, ложится на спину и видит Наташу, а рядом с ней и Настю, девочку-подростка, которые обнявшись спят на лавочке, – последнее перед тем как погрузиться в черное небытие.

Когда Наташа открывает глаза, она чувствует холод и нестерпимую головную боль. Она не знает, сколько прошло времени, она смотрит в небо и видит там все те же диски, смотрит вокруг и видит красный туман. Все еще лежат, кто где – кто на лавочке, прикорнув на плече у друга, кто на земле. Она зажмуривается так сильно, насколько это возможно: глаза начинают болеть, в них появляются слезы. Но открыв их, она видит все то же самое. Предстоит долгий путь домой. Девушка достает из кармана последний мандарин и начинает очищать его, бросая корки на землю. К сожалению, утро.