«ИНТЕРВЬЮ ДАВАТЬ, НЕ СТИХИ ПИСАТЬ». Беседовала Елена Соловьёва

Уведомление

Не прошло и года, как это интервью обрело свою площадку. Спасибо Александру Петрушкину и порталу «Мегалит». С тех пор у Всеволода Емелина вышло две книги стихов: «Смерти героев» (коллекционный тираж 100 подписанных экземпляров) в издательстве «РИПОЛ классик» и «Эхо инвалидов» в «Фаланстере». Остальное без изменений.

 

«ИНТЕРВЬЮ ДАВАТЬ, НЕ СТИХИ ПИСАТЬ»

 

Интервью на вычитку своему герою я отправила в не самый удачный момент, как раз накануне вручения в декабре 2016 премии «Московский счет», которую еще иногда называют «поэтическим «Оскаром» российской столицы, отражающим позицию «цеха поэтов». Книга Всеволода Емелина «Политшансон» вошла в число дипломантов. Лауреатом он не стал. Утешительный презент - бутылку шампанского и ананас - жена поэта, Вероника, показала на своей странице в ФБ только через два дня, когда муж наконец-то добрался до дома. «Искристая острота» подарочного дуэта,  согласно русской поэтической традиции, рифмуется в сознании начитанной публики с чем-то «буржуазным». Между тем Всеволод Емелин – поэт народный, канонический текст об этом сделал Захар Прилепин еще в 2008 году. Назывался он «Печальный плотник». И мне было интересно понять – изменились ли с тех пор взгляды поэта, который тогда сказал, что одной из главных характеристик русского человека является не православность и голубоглазость, а то, что «у  него твердые понятия о жизни». Спонтанно наше интервью превратилось в небольшую экскурсию по центру Москвы. Мало кто знает: кроме прочего, Всеволод Емелин – патентованный экскурсовод.

 

 

Точка первая: Церковь Успения Пресвятой Богородицы в Газетном переулке

 

Всеволод Емелин встретил меня у метро «Театральная». С какой-то тихой радостью и гордостью (ну мне так показалось) показал храм, где работает. Он находился буквально в нескольких метрах, за углом.  В 90-х тут бытовал междугородный переговорный пункт, реставрационные работы идут до сих пор. Совсем недалеко Кремль, куда когда-то, по стечению обстоятельств, маму поэта, простую деревенскую девушку, да еще и дочь расстрелянного врага народа, взяли работать секретаршей к крупному номенклатурному начальнику. Так что детство Емелина прошло буквально под сенью Кремля. С разговора о той баснословной поре и начали, пока перемещались на вторую точку. Тоже недалеко. Запись на диктофоне начинается с пребывания в лагерях.

 

Точка вторая: Рюмочная на Никитской

 

-  И вас постоянно посылали в пионерлагерь?

 

— Да, я любил. Там реально было хорошо, не поверите. Это когда в первый раз туда попадаешь, лет в 10 – дискомфорт, конечно. Старшие тебя шпыняют. Но когда постоянно ездишь, в 13 ты ходишь там уже в законе. Ты, так сказать, старослужащий. Одеколон опять же пили, ну по ночам с девочками как-то так…общались.  Мазались зубной пастой, бегали за территорию воровать кукурузу. На колхозном поле зачем-то нужно было её своровать, хотя потом совершенно непонятно, что с ней делать, потому что варить негде. Пили одеколон.

 

— Вам его родители, что ли, с собой выдавали?

 

-  Девочкам выдавали, мы брали у девочек.

 

— И девочки пили одеколон?

 

— Нет. Девочки не пили. Девочки уважали тех, кто пил одеколон. Крутые ребята!

 

— Все, получается, пили?

 

— Нет, крутые – пили, не крутые – не пили.

 

— А какой, извините, приход с одеколона?

 

— Отличный приход с одеколона, там же 70-80 градусов спирта. Это ж не  духи были французские, а всякие там «Акация», «Ландыш». Советские одеколоны это немножко какой-то там химической эссенции, изображающей цветочный запах, остальное – спирт.

 

— А родители не знали? Им не докладывали?

 

— Ну как, старшая пионервожатая могла оказаться подчиненной моей матери. Поскольку моя мать была секретаршей очень большого начальника, а большинство были секретаршами начальников поменьше, так что с моей матерью хотели дружить. Говорили: «Ну, ваш, сын, конечно, вёл себя по-разному, но в принципе ничего». Но вот если ты убежал из лагеря и тебя не нашли, это, конечно, огромный скандал. Это ж дело тюремное. Они буквально седели, когда кто-то пропадал.

 

— Кто на вас больше влияния  в детстве оказывал, мама или папа?

 

— Сложный вопрос. Мама была гораздо более яркий человек. На самом деле со мной такая обычная психологическая ситуация во всех учебниках описанная. Волевая, давящая все мать, слабый подчиненный отец и сыночек, который вроде как бунтует против матери, но, находясь все время под её давлением, не самостоятелен. Достаточно элементарный, насколько я понимаю, психологический треугольник. Тем не менее, мне до сих пор кажется, что я со своей матерью отношения выясняю. Отец, художник-конструктор, был умнее, образованнее, но он был под каблуком.

 

— На вас это как-то сказалось впоследствии?

 

— Как я уже сказал, я все время бунтовал против авторитарной матери и все силы жизненные на этот бунт и ушли. В результате, когда я освободился, выяснилось, что у меня в жизни по большому счетуни на что больше сил-то и нет.

 

— И когда вы освободились?

 

— Когда она умерла. 12 лет назад. Нет, конечно, освободился я раньше, а, может быть, и сейчас не свободен. Я веду с ней бесконечный диалог.

 

— Это спор?

 

— Спор. У неё были какие-то свои четкие убеждения, как надо. Я всегда считал, что так не надо. Сейчас я начинаю сомневаться – прав ли я был. Это трудно объяснить людям другого поколения.

 

— Почему?

 

— В те же 12-13 лет я стал слушать всякие «голоса», стал ругать Советскую власть.

 

— А как вы до этого додумались?

 

— Радиола-то дома стояла. И, во-первых, я видел, что слушает отец, во-вторых, ребята сказали – там передают музыку. Я не сильный был в ней всю жизнь специалист. Но надо же было быть в курсе: битлы, роллинги. Потом, как человек, воспитанный на советских книжках, я видел, что во всем этом есть некоторое лицемерие. Когда я заметил, что живу ощутимо лучше большинства детей, у которых мама не работает в Кремле. Я спросил – почему? Она сказала – плохо работают, воруют. А мы в Кремле работаем хорошо. Не пьем, не воруем. Если бы все так работали хорошо, четко, не пили, не воровали, у них было бы как у нас. Этот тезис на самом деле достаточно легко опровергался. Мать имела много родственников, человек была родственный, причем один её родственник был большой хозяйственный вор, чуть ли не начальник торгового треста. И она этого не скрывала. Случались же какие-то пьянки-праздники и она, подвыпив, говорила: «Иванов, конечно, вор, хотя на самом деле он миллионер». Или такой пример: куртку импортную в Кремле продавали, а джинсы – нет. Или там, я не знаю, гарнитур чешский тоже в Кремле не продавали. Она шла к своему воруИванову,они шептались, она ему какие-то услуги оказывала, добывала, например, черной икры. Она и в Кремле стоила дорого, но там её можно было купить. 100 банок, конечно, не возьмешь, но 10 возьмешь. А я читал про Павку Корчагина, про Мальчиша - Кибальчиша. Про честную бедность и труд. Все должны быть равны, все должны быть вместе. Если уж кто-то ворует, то ты с ним не дружи. А если дружишь, то не говори: мы хорошо живем, потому что не воруем. Тем более, я понимал: она очень серьезно воспитывала меня. Нависала надо мной просто со всех сторон. Подтекст это имело один: если что-то будешь делать в жизни неправильно – никогда тебя не возьмут в Кремль.

 

— То есть, к Кремлю готовили?

 

— Ну, не к Кремлю. Там, кстати, подобное было невозможно. Грубо говоря, сын кремлевского шофера легко становился работником кремлевской автобазы. Сын кремлевского охранника – охранником. Это сейчас они все нефтяные скважины крышуют, а тогда охранник просто был человек на часах. Стоял, проверял пропуска – всё. То есть соцпакет кремлевский имел – и всё. Но сын большого начальника – нет. Пожалуйста, кончай институт хороший  и работай там по своей отрасли. Сын Хрущева - кем он там был? Инженером-ракетчиком, по-моему, и был. С семейственностью в Кремле боролись четко. Как там уВудхауза? Сын мусорщика имеет право быть мусорщиком. А мать считала, что имеет право контролировать мою жизнь полностью. Я, естественно, сопротивлялся. Опять же она очень не любила портвейна.

 

— Но 12-13 лет это, правда, очень рано для портвейна.

 

— Для Москвы начала 70-х нормально. Я кстати очень удивился, когда поступил в МИИГАиК (Московский институт геодезии и картографии). Там москвичей было по три, по четыре человека в группе. Это был такой институт периферийный…

 

— Кстати, а почему вы туда поступили? Романтика, костры-палатки-экспедиции?

 

— Да-да-да. Всё представлялись обветренные мужики с гитарами… А гуманитарный вуз в советское время, как мне казалось, это была каста. Филфак или журфак, извините. Эти дети учились в спецшколах с английским или французским уклоном. Если бы была возможность выбирать, я бы, конечно, выбрал гуманитарный вуз, но я реально смотрел на вещи.

 

— А рифмовать вы когда начали?

 

— Рано, лет в 12. Первое, что помню – я лежал в больнице кремлевской долго с какой-то там кишечной инфекцией. Сочинял стих. Я, собственно, с тех пор тот же стих и сочиняю, ничего не изменилось. Он был про убийство Кеннеди и начинался такими словами: «Над Техасом солнце жарко грело, пыльный Даллас замер в тишине. Напряженность в воздухе висела, и винтовка щелкала в окне». Дальше те-те-те-те – не помню. А заканчивалось словами: «Но стрелял не в президента Освальд, в совесть он Америки стрелял». Я был такой мальчик, интересующийся международным положением, поскольку в нашей стране ничего интересного по большому счету не происходило.

 

— Исторические персонажи не интересовали?

 

-  Интересовали, конечно, но история она же уже прошла, а в этом же можно как-то поучаствовать – раз. А потом – история в советское время была достаточно однообразна.

 

— А тут живой отклик на живое событие?

 

— Да! И кто скажет, что с тех пор я стал писать на тон хуже или лучше – тот соврет. Я до сих пор так пишу. Я собственно и продолжаю писать всё то же стихотворение, ничего не изменилось. Самопародийный такой текст.

 

— И вы его кому-то показали?

 

— Родителям показал. «Да молодец, - сказали, - это лучше, чем портвейн пить». Хотя в 12 я еще не пил, регулярно стал пить с 13. В МИИГАиК поступил, там москвичей в каждой группе, как я уже говорил, было от силы  человека три, в основном – люди издалека. Меня потрясло, что москвичи были уже вполне сформировавшиеся пьяницы, а ребята из Оренбурга или Тамбова с удивлением смотрели, как мы шли в магазин, покупали вино. Они говорили: «Как интересно, а мы никогда этого не делали».

 

— Какие-то другие наркотики пробовали, травку, например?

 

— Нет, это был совсем другой мир, где диски, джинсы. Это был уже очень высокий уровень автономности, самостоятельности, мужественности какой-то, которого у меня не было и близко. Я и боялся этого, и не умел, собственно, и желания не возникало. Долгое время я был, собственно, честным советским человеком и меня ломало шакалить перед иностранцами… Модный диск, конечно, очень хотелось, джинсы очень хотелось, но не мог представить, как я у гостиницы бегу за иностранцем «мистер-мистер, рашен икра»... Там был вообще другой закрытый мир, один из тех рисков, за который и из Кремля могли попереть, если сыночка поймали на фарцовке с иностранцем. Это осознавали и мои родители, и родители тех ребят из моего окружения, в котором я рос в номенклатурных лагерях. Оттуда таких почти не выходило.

 

— Хорошо, а что случилось по части стихов дальше?

 

— В 13 лет я прочитал Блока, и стал писать под раннего Блока. Всякие амуры, ажуры, лазури. Мать поощряла писание стихов, хотя больше поощряла всякое учение уроков и получение хороших отметок по геометрии. А по сочинениям у меня всегда были тройки, я человек безграмотный, пишу с ошибками, многие уверены, что я прикидываюсь, но на самом деле мне не дается русская грамотность, не говоря уже про нерусскую. И главное родители мне говорили: «Ну, закончишь ты филфак МГУ, и кем ты будешь? Ты все равно пойдешь учителем в школу». Была абсолютная уверенность, что в гуманитарный не поступлю, а в технический поступлю. В Баумановский, МИФИ и физтех – не поступлю, а в третьего разряда технический вуз – поступлю.

 

— В итоге вышло получить удовольствие от профессии геодезиста? Или было полное разочарование?

 

— На самом деле и то, и другое, диалектика, как и везде в жизни. Но вспоминать интересно. Я просто сразу много увидел. При всем своем портвейне я был домашний московский мальчик. А тут я сел в Москве на поезд «Москва-Воркута» и ехал трое суток. Вышел в поселке Харп, Ямало-Ненецкого округа Лабытнангского района, и первое, что вижу – весь перрон сидит на корточках. Люди в телогрейках полосатых, но не вдоль, как у Гитлера, а поперек. Вокруг них стоят киргизы с автоматами, и немецкие овчарки рвутся с поводков. А думал – будем сидеть у костра, петь Окуджаву, спорить о Хемингуэе. А тут особый режим, у них все полосатое: и валенки, и ушанки эти страшные, такие Коты Матроскины. Потом выяснилось, что я стал ужасно много зарабатывать, я никогда так много не зарабатывал. Там и в обычных местах меньше 300 рублей в месяц чистыми не получали. А когда в тайге, с рубками, мы получали 500 рублей чистыми на руки. И вот, значит тишайший проектный институт, люди стоят у кассы, получают по 240 в месяц и считают, что жизнь удалась. А тут мы приезжаем  после сезона за зарплатой, три скромных паренька. Иванов – 2200,Емелин– 2300 рублей…

 

— А гуманитарное начало не мучило? Вы со словом-то работали тогда?

 

— В советское-то время как? Для того, чтобы стать писателем, нужно было поступить в Литературный институт, закончить его. И потом долгое время писать о комсомольских стройках. Ну, так я себе вчуже представлял. Или нужно было стать диссидентским писателем типа Бродского – тоже хорошее занятие. Тебя бы любили красивые еврейские девушки, носили бы тебя на руках… Еще я понял, что в геодезических партиях спиваюсь стремительно, и надо притормозить. И тут я выяснил, что существуют в Москве вечерние курсы подготовки экскурсоводов. Был 1986 год. Я пошел туда, там серьезно преподавали историю, литературу. Люди из старой гвардии экскурсоводов к своей профессии относились – как мхатовские старики к сцене. Они должны были все знать, у них была специальная методика, как правильно поставить группу и так далее. Там, например, у меня впервые история российской империи выстроилась. В школе я был знаток истории, и постоянно скандалил с учительницей, кто её лучше знает. А преподаватели таких особенно «любят», она ненавидела меня хуже смерти. Преподавательница литературы меня также ненавидела. А на этих курсах преподавали многознающие люди. Причем, там они говорили то, что в советских вузах сказать было нельзя. А за курсами никто не следил. Они днем преподавали в МГУ, а вечером тут душу отводили. И стал я экскурсоводом на пять лет.

 

— Нравилось?

 

— Мы-то уже были немножко не те…Там были старые тетки такие, у которых непросто все: и белый платочек на лацкане должен торчать, знак того, что она экскурсовод, обязательно зонтик от солнца, которым она указывает группе. Это как я еще в МИИГАиКе застал старых геодезистов, у них тоже из кармана пиджака при белой рубашке и галстуке должна была торчать логарифмическая линейка. И поэтому они друг друга опознавали. Это же всегда было военизированное подразделение, при Сталине оно относилось к НКВД. Они рассказывали, что в 30-40-е годы работаешь, например, в Москве с теодолитом, захотелось тебе поесть и попить пива, ты рядом стоящего милиционера подзываешь, показываешь ему корочки, а корочки  – сотрудник НКВД в ранге так примерно лейтенанта. И говоришь – вот твой пост, будешь стоять здесь, пока я не вернусь.

 

Точка третья: ЦДЛ

 

Буфет Центрального Дома литераторов, на который мы нацеливались, был на ремонте, а в ресторан нас не пустили из-за дресс-кода, поэтому сразу переходим  к четвертой точке.

 

Точка четвертая: Скамейка на Патриарших прудах

 

— На чём мы остановились?

 

— Интервью давать, не стихи писать…

 

— Да. Честно говоря, я понял, что не очень люблю писать стихи. Ну, давайте разбираться: когда-то я был молодой и писал хорошие стихи, сейчас я старый, спившийся, исписавшийся и пишу плохие тексты. Как происходит все? Неделю не пишу, вторую не пишу – начинает меня что-то мучить, а почему я не пишу? Сначала мне плохо от того, что не пишу. Потом начинаю писать – понимаю, что пишу фигню. Поскорее хочется её закончить, не знаю, как экзему какую-то сбросить с себя. Повесить в фейсбук и забыть.

 

— И даже если текст не нравится, все равно в фб вывесите?

 

— В фейсбуке надо же присутствовать постоянно. Иначе тебя вообще забудут.

 

— То есть это такая осознанная политика?

 

— Да-да, здесь ничего не поделаешь.

 

— Вы бы смогли уйти из фб?

 

— Тогда надо уходить вообще из всего. Будем честны, меня же, начиная с 2014 года, нигде не печатают, кроме фб. До этого сильно не публиковали. Ну книжка – хорошо. Книжку я могу издать.

 

— А давайте книжки посчитаем.

 

— Давайте. Я всегда говорю, что их около 15. Последняя называлась «Смерть героев». Название, как я потом узнал, было у другого поэта. Как выяснилось впоследствии, я его украл. Новых текстов там совсем мало, процентов 20. Она была издана каким-то странным образом – тиражом 100 экземпляров издательством «Риполклассик», в какой-то серии, где они издавали Рейна, Лену Элтанг. Книга не поступила в магазины, её продают на презентациях. Не думаю, что 100 экземпляров у них разошлось. До этого был «Политшансон». На мой взгляд, удачная книжка, лучше даже чем «Болотные песни». Большая часть текстов была написана перед украинскими событиями. Так как мои тексты представляют собой, извиняюсь за философский термин, рецепцию на окружающую действительность, то когда вышла книжка, началась война, это обнулило многие тексты, темы, и «Политшансон» во многом  прозвучала как холостой выстрел. Хотя, на мой взгляд, многие тексты там есть хорошие. Мне нравятся.

 

— У меня немного странный вопрос: с вашей точки зрения – что такое порядочный человек?

 

-  Я (усмехаясь) считаю некоторых людей непорядочными, многие меня считают непорядочным. Тут я опять вернусь к 12 годам, когда я пил портвейн и сидели мы во дворе, и оттуда было вынесено несколько базовых понятий: последний кусок не брать, пустую бутылку на стол не ставить, начальство, даже если оно тебе нравится, никогда не хвалить в лицо. Ну или говорить ночью, накрывшись подушкой.

 

— Это распространяется на все сферы? И семейно-бытовую?

 

— Ну не знаю. Тут уж по-разному. Бить жену по морде, наверное, не очень хорошо, но  я могу представить ситуацию,  когда может быть и стоит. А вообще семейно-бытовая сфера определяется договором между двумя людьми. Если один из партнеров говорит: «Я считаю измену полным предательством», то другой это должен учитывать. То есть, соблюдение изначального договора и понятие ответственности: если ты договор нарушаешь, не говори, что тебя не предупреждали, чтоб не было неожиданностей.

 

— А порядочность в литературной сфере?

 

— Это (уже весело смеется) две мало пересекающиеся сферы. Поведение с начальством это одно. А порядочность и литература – другое. Литература ведь игра. Всегда несколько клоунада, лицедейство. Интерес литературы в том, что она всегда нарушает некоторые границы. Здесь я чисто свое мнение высказываю. Это понятно? Она нарушает какие-то табу. А порядочность – она устанавливает какие-то табу. Понятие порядочности – всегда понятие границ. Вот до этого маяка порядочно, а за ним уже не порядочно. А литература, на мой взгляд, интересна именно тогда, когда она переходит за границу.

 

— А литпроцесс?

 

— Это очень сложная смесь из текстов, имиджевых всяких, так сказать, отношений, политики по отношению к существующей власти, к литературным кругам, спонсорам, читателям.

 

— По отношению к читателям порядочность существует?

 

— Я бы вообще не применял это слово по отношению к литературе. Но вот я, себя, например, считаю непорядочным, потому что очень часто пытаюсь понравиться читателю.

 

— Это плохо?

 

— Скажем так, это не должно руководить автором, когда он создает текст. А мной оно всегда руководит. Я работаю на публику, поэтому я и не являюсь настоящим поэтом. Настоящий руководствуется  как минимум своим понятием качества текста, а не тем, как на него будут реагировать читатель.

 

— На что реагирует читатель, которому нравятся ваши тексты?

 

— А кому я нравлюсь-то? 4 тысячам людей с фб?

 

— Тем не менее..

 

— Ну, они любят ехидство, какую-то двойную иронию, чистый постмодерн, чтобы не было никакого четкого разделения добра и зла, того-сего.

 

— А внутри у вас четкого разделения этого нет?

 

— У меня есть. Но литературный текст, на мой взгляд,  ни для того существует, чтоб разделять добро и зло. Для этого существует проповедь, я не знаю. А литературный текст он, по-моему, несет другие задачи.

 

— Какие?

 

— Ну (сначала смеется, потом тяжело вздыхает) мне-то, естественно, чтоб побольшелайков поставили. Много лайков – удался текст, мало лайков – не удался текст. Но всё-таки что-то мешает. Я же, как вы понимаете, до 2014 года принадлежал к определенным кругам. Если бы я поддержал политику партии и правительства в отношении Украины, чего от меня ждали… И многие мои читатели были разочарованы, тем, что я не поддержал. Но знаете, я боюсь старости. В 30 да еще и в 40 лет ради популярности я продал бы родную мать, ездил бы на Донбасс, рвал на груди камуфляж. Как ни крути, то, что интересное сейчас  происходит – происходит там. Но мне уже пора, видимо, о душе подумать, вдруг, правда, Бог есть, в конце концов…

 

— А вы человек крещенный, воцерковленный?

 

— Я крещеный, на каком-то этапе был воцерковленным, сейчас нет… Я агностик, скажем так. Как говаривал Егор Тимурович Гайдар «не в курсе я». Я знаю, что много людей, которые умнее  и лучше образованы, чем я – уверены, что Бог есть. Поэтому я не могу сказать, что его нет.

 

— А ваша работа в церкви она никак не связана с верой?

 

— Я там работаю, потому что долго был в той тусовке, воцерковленным, но потом что-то переменилось… Я ж там работаю не клириком.

 

-  Какие из современных социальных мифов вам кажутся наиболее вредными?

 

— Все нынешние социальные мифы кажутся мне особенно вредными. О том, что нас все обижают. Он существовал, сколько я живу: мы такие хорошие, а нас все обижают. Но в Советское время он хоть имел под собой какую-то почву: что мы справедливее других. У них есть миллиардеры и бомжи, а у нас есть бомжи, но миллиардеров все же нету. Есть больше равенства, больше справедливости в распределении благ. И это был аргУмент, против того, что вот у вас одни собаки ездют в кадиллаках, а другие по помойкам поднимают еду. А у нас некоторые по помойкам поднимают еду, хотя это и не признавалось вроде, но зато и собаки в кадиллаках вроде не ездют. Грубо говоря, был просвещенческий проект – сделать всё лучше. А сейчас мы верим, что мы победим всех, потому что мы хуже. В советское время говорилось, что мы победим потому, что мы лучше всех. А сейчас говорим: мы победим, потому что мы лживее всех. Мы вам скажем, а вы, дураки, поверите, потому что у вас есть какие-то законы там, какие-то парламенты, а у нас ничего этого нету. Вы там должны с какими-то идеями сообразовываться, а мы – нет, поэтому мы вас всегда обманем, вас всегда подставим, и победим.

 

— С этим мифом ясно. А еще какой?

 

— То, что государство всегда право. В советское время были периоды, когда государство было не право: вот декабристы правы, а Николай I– нет. А теперь получается, что были правы все: и Иван Грозный, и Николай I, и Пётр I, и Сталин. Кроме Ельцина и Горбачева, правы все. А кто был против государства: князь Курбский, Степан Разин, Емельян Пугачев – они все не правы. Это очень вредный миф, что начальство всегда право. В советское время иногда признавалось, что в какие-то периоды истории начальство не право. До 1917 года оно всегда было не право. А сейчас оказалось, что начальство у нас право всегда: и до 17 года, и после. В этой стране все меняется со смертью очередного начальника. Его сопреемники все плохое валят на покойного и говорят, а теперь мы будем жить хорошо. Руководитель к смерти всегда заходил в тупик, и следующий  все списывал на предыдущего.

 

— В текстах вы с мифологией работаете?

 

— Да, я работаю с идеями. Мне одна фраза Сорокина понравилась, и я подписался под ней двумя руками, когда он сказал, что мне люди не интересны, а интересны мифы и идеи, которые руководят людьми.  

 

-  Как произошел переход от экскурсовода к поэту, которого печатают на первых полосах?

 

-  Был период, когда я писал неинтересные стихи: прочитал Блока – писал под Блока, прочитал Мандельштама – писал под Мальдештама. И так получилось, что где-то в середине 90-х я ухватил какой-то нерв времени. На самом деле, меня тогда еще не печатали ни на каких первых полосах, но все лучшие тексты, «Скинхедские романсы» всякие, были написаны тогда. Они просто выскочили в нулевых, а написаны были в 90-х. Сейчас я этот нерв потерял, но это уж другая история.

 

— Давайте, вернемся к биографии.

 

— Если интересует практика, то в самом начале двухтысячных я, в очередной раз недовольный зарплатой во Храме Божьем, не зная, как улучшить свое материальное существование, был вдруг приглашен товароведом в недавно открывшийся кабак-книжный магазин «Проект ОГИ». Тогда все это было модно. Пригласил, кстати, внук Натальи Леонидовны Трауберг – Матвей Чепайтис. Постепенно выяснилось, что товаровед из меня никакой, что все это мне на нервы действует. Но, пользуясь своим служебным положением, я принудил вступить в половую связь продавщицу. Я думаю, сотни Бродских умерли, не реализовавшись, потому что на их пути не попались такие продавщицы, и они не принудили их к вступлению в половую связь. Она, в отличие от меня, была девушкой без комплексов. А в ОГИ тогда шатались все великие писатели и поэты. Она подбегала к ним и совала мои стихи. 90% доносило их до ближайшего мусорного ведра. Но к тому моменту господство Дмитрия Кузьмина в поэзии слегка утомило, Лев Пирогов и Мирослав Немиров мутили какую-то альтернативу кузьминской группе в современной поэзии, привлекали авторов, среди которых оказались Родионов, Данилов и целый ряд других.

 

— И она тексты Пирогову вручила?

 

— Да, но сперва, я всегда про это рассказываю, были две публикации в «Независимой  газете», которая выходила тогда тиражом не 40, а 90 тысяч экземпляров. Они на два разворота напечатали мои тексты, получили массу отзывов. Спасибо Виктории Шохиной. А я думал – ну два раза напечатали – сейчас начнется. День проходит, два проходит. Ничего не началось. А Пирогов запомнил. Никто не знал, где меня найти, интернета не было… И тут продавщица, принужденная мною посредством служебного положения к сожительству, сует ему мои тексты. Пирогов несет их к помойному ведру, но случайно заглядывает – ба, да это же тот, кто печатался в «Независимой газете», я его давно хотел. Пирогов, Немиров, Бавильский в какой-то мере, Нескажу, еще один человек, который от литературы уже отошел – они создали этих «Осумашедшевших безумцев». У Немирова сложились связи с поэтическими кабаками, где мы стали выступать.

 

— А Евгений Лесин?

 

— Лесин позже примкнул, но это и погубило ОСУМБЕЗ. Что губит подобные организации? То, что рядовые сотрудники начинают перерастать вождей, а вождям это не нравится. Немиров считал, что он должен мною командовать. А нам с Родионовым уже было пофигу. Еще граница стала рушиться. Я этого никогда не понимал. И Данилов, и Родионов одновременно были членами и «Вавилона» и «Осумбеза».

 

— По-вашему так нельзя?

 

— В «Вавилоне» меня никогда не понимали, считали бездарным, паскудным подонком. Я всегда считал, что котлеты отдельно, мухи отдельно. Но люди считали, что нет – и ты не бездарный подонок, и у Кузьмина не так все плохо. Я не говорю, что у него все плохо. Немиров набирал все больше народу, ему, как каждому руководителю, хотелось, чтобы под его якобы руководством народу было много, а группа существует только тогда, когда у нее есть границы. Как только границы теряются, теряется и группа. Этого не понимают руководители, которые хотят бесконечного расширения. Партия, она ведь тогда и есть партия, когда она вот до сюда партия, а дальше ты беспартийный. А когда все давай-давай, она уже не партия, а фигня какая-то. Это я к чему все рассказываю? Немиров был связан с Митьками питерскими, которые и издали мою первую книжку «Песни аутсайдера». Она имела определенный успех. Дальше мной заинтересовался Кормильцев. Это до сих пор лучшая моя книжка. Так я и попал на литературную поляну. В общем – повезло. Оказался в нужное время в нужном месте и спасибо той девушке-продавщице. Очень много Некрасовых, Пушкиных, Лермонтовых погибло, и мы никогда не прочтем ни одной их строчки, они не оказались в нужное время в нужном месте.

 

— Какая политическая партия была бы для вас идеальной?

 

-  Я считаю, что я политикой не занимаюсь. Меня она интересует как тема для текстов. В такой стране как Россия кто-то должен быть анархистом, человеком, оппонирующим начальству, но такие люди страной командовать не могут. И партией быть не могут. Такое мнение должно существовать, но как общественный, а не политический противовес. Политически её оформить нельзя, эту нигилистическую позицию. «От начальства ничего, кроме гадостей ждать нечего», - понятная каждому русскому человеку позиция, которая периодически забывается, когда начальство бросит даже не очередной кусок, а миф. Эта позиция должна быть, должна перевешивать, но она не может быть политической партией. Понятно, что управлять государством, экономикой, делать что-то позитивное на этой нигилистической платформе нельзя.