Дина Ратнер

«То, что страшит, то воздаст нам рок». Продолжение романа о Ибн Гвироле

 

 

Спустя несколько мгновений из расщелины камня высовывается и тут же юркает обратно ящерица. Кажется, она уже начинает привыкать к моим посещениям; через несколько мгновений  снова появляется из своего укрытия и замирает, не сводя с  меня черные капельки глаз. Стоит шелохнуться, тут же спрячется. Так мы с ней и сидим неподвижно под нежарким осенним солнцем, глядя друг на друга. Ничего не имеют против моего появления на этом заброшенном пустыре и бродячие собаки, здесь в безлюдном месте они поражают своей независимостью. Пять бездомных породистых собак, не торопясь, шествуют одна за другой –  большие, красивые и, судя по тому, с каким достоинством держатся, все на равных правах. Пробегут медленной рысцой, повернув голову в мою сторону, вроде как поприветствуют, и направляются дальше по своим делам. Должно быть, у таких отменных собак были хозяева. Теперь они брошенные, вместе вживаются в никем не ограниченную свободу, с тоской вспоминая ласку людей.

Я жду старого седого пса, он всегда появляется последним. Первый раз, увидев меня сидящим на камне, он остановился в отдалении и не уходил до тех пор, пока я не отправился в обратную дорогу. Мне даже показалось, что прячась за кустами, он следил за мной. Во второй мой приход пес оказался на прежнем месте. Я  попытался приблизиться, он тоже, словно раздумывая, сделал несколько шагов навстречу, затем отступил назад. В следующие  посещения этого забытого людьми места я его не видел. Потом он снова появился и с каждым разом стал подходить всё ближе. Сейчас я сижу на своем камне, а суровый седой с обвисшими усами пёс – напротив.  Может, и он был в стае молодых собак, а теперь обессилел и живет один. Мы смотрим в глаза друг другу – удивительно выразительный человеческий взгляд. Поначалу глаза были злыми, не предвещавшими ничего хорошего, а сейчас добрые, доверчивые. Я протягиваю руку, псина медленно поднимает тяжелую лапу и кладет мне на ладонь. Мы на равных – независимые и одинокие, но не утратившие внутренней свободы и чувства собственного достоинства. В конце октября порывы ветра пригнут кусты, пойдут дожди, потом они станут проливными, наступят холода. Где спрячется мой обретенный бессловесный друг?

Я уходил, думая о непостижимости психики собак и животных вообще. Только ли инстинкт самосохранения движет ими? Олень, победивший в бою своего соперника, покрывает всех самок стада, что предполагает рождение сильного потомства. У собак, наверное, всё сложней. Не тяжело ли моему старому псу жить отдельно от стаи? Может быть, ему, так же, как и мне, не удаётся абстрагироваться от себе подобных, ведь при склонности к уединению я хочу общения, любви.

Выйти бы из своих мрачных настроений и преодолеть желание естественных человеческих радостей. И тогда, став независимым, наверное, увижу мир другими глазами. Сколько бы я ни говорил себе, что дух человека сильнее его физического естества, в дни, когда вдохновение оставляет меня, даже намек на признание моих стихов или философских работ воскрешает душу, даёт право жить дальше.

Я возвращаюсь из этого пустынного, заброшенного пригорода. Каменистая земля с засохшей к концу лета травой, усталое предвечернее солнце и не оставляющее сознание чужеродности страны, где довелось жить. Вдруг мне на лицо упала капля. Откуда бы? Нет никаких признаков дождя: небо чистое и на горизонте ни облачка. Не весть ли то из Палестины? Сюда, в Испанию, евреи привезли со своей родины молитву о дожде. Непонятно откуда взявшаяся капля – не знак ли это надежды на возвращение в свой дом, где мы не будем изгоями? Пусть на бедной, разоренной, но на своей земле! Сейчас там, наверное, много безлюдных, одичавших окрестностей. Не умирает тоска и надежда на воскрешение завещанной нам Богом земли.

 

Древний корень Давида,

надолго ль могильной плитой

Ты сокрыт под землей,

бесплодный, окутанный тьмой?

Внемли звукам весенним

и к солнцу пробейся ростком.

Неужели навеки царю суждено быть рабом?

Кто Всевышнему предан –

забит и унижен в неволе.

Кто хитрей и наглей –

гордо ныне сидит на престоле.

Вот уж тысячу лет я в изгнании, филину друг,

по пустыне скитаюсь,

мой путь, словно замкнутый круг.

Возвести же конец мне,

о ангел святой Даниила!

Не разверзлись уста.

Скрыт конец. Жизнь, как прежде, постыла…

                                                                              пер. С.Цинберга

 

Это моё последнее стихотворение, вот уже несколько месяцев ничего не пишется. Стараюсь утешиться тем, что некоторые мои стихи и поэмы стали известны, есть даже те, что вошли в литургию знаменательных дней. Обращение к Творцу, просьбы и покаяния нашли признание у заполняющих синагогу простых людей. Однако мне  не удалось снискать расположения кого-либо из круга сарагосских меценатов. Зависимый от них, то есть от их материальной поддержки, я обретал внутреннюю свободу в размышлениях о Воле Бога являющейся источником всего сотворенного. Я вновь и вновь обращаюсь к Разуму – причине всех вещей. Разум, интеллект человека соответствует сущности Бога, которая непознаваема, ибо бесконечна и превыше всего. Именно дух, духовная сущность поддерживает тело человека. Знание – высшая цель, оправдывающая жизнь. Творец образовал Универсальную душу из пламени Интеллекта, и чтобы вернуться в нее, нужно очиститься путем накопления знаний и благочестивого  поведения. Приобретенные знания выведут за пределы чувственного мира к чистой духовности, дадут освобождение от смерти и соединят с Источником жизни.

Однако размышления, уводящие за пределы конкретной реальности, не спасали от злобных нападок коллег по перу. Мне бы смолчать, и тогда, может быть, не было бы необходимости покидать Сарагосу. Однако всякий раз раздражение брало верх; не мог я преодолеть свою нетерпимость. И это не только в случае, когда дело касалось моих убеждений. До сих пор стыдно вспомнить, как я на занятиях научного кружка крикнул Ахиму, то есть Абасу: «Да заткнись ты!». Он, желая привлечь к себе внимание аудитории, всё время поддакивал лектору, перебивал его нелепыми комментариями; мешал сосредоточиться всем, не только мне. При этом не выдержал я один, остальные молчали.

Благоразумие, здравые суждения оставляли меня и в случаях, когда обличал в своих стихах невежественных оппонентов, почему и нажил врагов также среди влиятельных людей города.

 

И невежа любой, и глупец, и транжира любой

Из себя Аристотеля корчит и страшно гордится собой.

 

И убогие вирши свои называет поэмами он,

Ну, а я называю их карканьем стаи ворон.

 

Только зоркое сердце, что будет пророку под стать,

Может строчки простые заставить поэзией стать.

 

Я печальную песню у Времени высек на лбу,

И они ненавидят её – за счастливую эту судьбу.

                                                                      пер. В.Лазариса

Отношения не только с причастными к поэзии единоверцами Сарагосы, но также и с теми, от кого зависело моё материальное и моральное положение, вконец испортились. Высокомерный, я защищался колкостью. Они же, раздраженные моей свободой суждений в литературе, в вопросах сотворения мира, и устремленностью в недоступную им сверхчувственную сферу, нападали на меня снова и снова. Обвинили в колдовстве и постановили изгнать из Сарагосы. Не стало у меня заказов на написание пиютов и элегий, не стало и средств к существованию.

Я, затравленный, не появлялся на собраниях и старался реже выходить из дому. Казалось, будто меня преследуют; стал оглядываться на улице, не идет ли кто за мной. Усилилось сознание своей несостоятельности и страха, что завтра не смогу уплатить за крышу над головой.

Когда озабоченность завтрашнем днем, отодвигая мысли о высоком, делает меня зависимым от обстоятельств, я говорю себе: «Довольствуйся сухим хлебом, изливай в молитве твоё сердце пред Ним и твори волю Его. Тогда ангелы мира будут ожидать твоего конца и затем проведут тебя в небесный сад».

Случалось, на мне, низкорослом неказистом, останавливался взгляд прохожего, и это означало, что, не осознавая того, я слишком внимательно посмотрел на него. В самом деле, при всем моем бедственном положении не могу удержаться от желания вникнуть в чужую жизнь. Удивительно разнообразие лиц, выражение глаз идущих навстречу людей; не раз приходили мысли о том, что все мы несем след состояния души и тягот жизни не только настоящего воплощения, но и предыдущих.

Судьба работает на контрастах. В горестные дни думаю о том, что мне посчастливилось встретить Иекутиэля; благодаря его поддержке не приходилось в поисках заработка заниматься каким-либо ремеслом. Сколько тогда удалось сделать; вдохновение не покидало меня! В девятнадцать лет я написал большую поэму «Ожерелье», в которой обозначил основные правила грамматики иврита и призывал изгнанных со своей земли иудеев изучать свой язык, «избранный язык избранного народа».

 

Вот ожерелье рифм, и в нем раскрыта

Грамматика прекрасного иврита,

Сложил её изгнанник в Сефарде,

Шломо бен Йегуда, младой пиит…

                                                       пер. Шломо Кроля

 

В благословенные дни дружбы с Иекутиэлем я закончил также рукопись, которую назвал «Исправление душевных качеств», где  изложил принципы этики: «Чтобы усовершенствовать свою душу, человек должен тщательно изучить её, знать её особенности, приучить себя уклоняться от увлеченности материальным и преходящим, устремляя свои чувства к духовному и возвышенному. В этом и заключается счастье человека». В этой работе я не утерпел и выступил с критикой высокопоставленных людей города, что ускорило моё изгнание из Сарагосы. Не нашел я понимания и у знатоков нашего Священного Писания – мои этические и философские сочинения не пользуются у них признанием, потому что нет в них непосредственной связи с толкованием еврейских законов и равинистических текстов. Ортодоксам я кажусь еретиком, при этом в моих трудах никто не нашел противоречия с иудейским понятием Единого и с Торой. Именно о единстве и предвечности Творца я и пишу в своем ещё не законченном сборнике стихов «Царская корона»:

 

Ты – един,  числа и отсчета основа,

Ты – надёжный фундамент строенья любого.

 

Ты – един, и Тебя мудрецы не постигли –

Перед тайной единства смутились и стихли.

 

Ты – един, нет в Тебе ни ущерба, ни роста,

Ни различий земных между «сложно» и «просто».

 

Ты – един, и названья вещей во вселенной

Не касаются сути Твоей неизменной.

 

Ты – един: в эту тайну я тщетно вникаю,

И, греха опасаясь, уста замыкаю…

                                                     пер. Д. Щедровицкого

 

Счастье просветленных минут, когда перестаёшь чувствовать своё земное «я», не променял бы ни на какие блага этого мира. Стремление ввысь к непосредственному созерцанию Бога – высшая степень блаженства, возвращение души к её первоначальному бесплотному существованию.

 

Ты – предвечен. И чувства, взирая на чудо,

Отменяют свои – «как», «зачем» и «откуда».

Ты – предвечен, и знаешь лишь Сам Свою Суть:

Разве Вечность вмещает ещё кто-нибудь?

Ты – предвечен: вне времени Ты обитаешь,

Вне пространства в мечтах непосильных витаешь.

Ты – предвечен. Сие недоступно уму:

Бездну таинств удастся ль измерить кому?

                                                            пер. Д. Щедровицкого

 

Отношения с единоверцами, у которых я часто не находил понимания, не убили мечты о духовном возвышении моего народа.

Я представлял будущее возрождение на своей земле, когда в Палестине будет создан духовный центр, где, наряду со Священным Писанием, будут изучать науки, искусства, литературу. Светская и религиозная культура станут едины, что и было во времена Синедриона.

Поведение отдельных людей, их вера определяется конкретными обстоятельствами, а в общенациональном плане диалог евреев с Богом развивается в течение веков. Я и представляю себя в веках и потому чувствую себя независимым в  философских суждениях. Я утверждаю: всё существующее можно свести к трем категориям. Первая субстанция – Бог; далее – материя и форма, образующие Мироздание; и Воля – посредник между ними. Божественная Воля неотделима от самого Бога, это некая энергия или сила, разумно устраивающая мир; она является источником жизни. Именно так я и назвал свой трактат: «Источник жизни». Прямое познание Бога, универсальной материи и формы невозможно, однако человек может интуитивно приблизиться к миро-созидающей духовной сущности. Наша душа несет в себе отпечаток высшей мудрости, но оказавшись в теле, это знание становится непроявленным.

С одной стороны, наш разум устремлен к познанию высших миров, с другой – мы зависим от конкретных обстоятельств и окружающих нас людей. Я в Сарагосе оказался один против всех, у меня не было сил противостоять нападкам коллег по перу, и я утратил волю к жизни. Всё что раньше меня радовало:  меняющая оттенки беспредельная голубизна небес, покрытые лесами горы с игрой света и тени, утренние рассветы с перистыми облаками и светлеющим диском луны, рождавшие мысли о причастности к бесконечности мироздания, – всё потеряло смысл, стало неживым, плоским. Я не мог, как прежде, вобрать в себя, вдохнуть из окружающего мира ни оживляющего духа, ни надежды. Больному, одинокому, без друзей и средств к существованию, только и оставалось покинуть Сарагосу. Одним словом, «мне опротивела жизнь, и я не хотел, чтобы плоть была мне убежищем».

 

Мое горло охрипло от крика, язык прилип к небу.

Сердце бешено бьется в груди, от великой скорби и невзгод,

Горе мое велико и не дает ему сойти на мои веки,

Как я сетую, и как пылает во мне гнев!

С кем мне поговорить, кому высказаться,

С кем поделиться моим горем?

Если найдется утешитель, пусть он меня пожалеет,

Пусть возьмет за руку,

Я распахну перед ним своё сердце, расскажу о своем горе.

Быть может, сетуя, я уйму волнение?

Ты, желающий мне добра, подойди и выслушай меня,

Мои стенания, подобные шуму моря!

                                                                           пер. В. Лазариса

…Бесконечному шуму моря, и нет мне ответа. Я всматриваюсь в лица прохожих, может быть, кто-нибудь оглянется на меня – выслушает и поймет моё горе; ведь я вырос в Сарагосе, здесь похоронены отец, мама; благословенна память праведников. Я молюсь над их могилами, чтобы они подняли на небеса мои упования. Хожу и на могилу Иекутиэля бен Ицхака, хожу к нему чаще, чем его родные.

Мне, бесприютному, без родных и друзей, участливое отношение друга было нужнее, чем его детям; оно и сейчас греет меня. Сколько хороших слов я слышал от моего почитателя и мецената, например, что я мастерски сочетаю логическое и эмоциональное мышление, что лицо моё удивительно подвижно, выразительно, особенно когда читаю стихи.

В памяти оживают слова беседы, когда мы, глядя на проступающие в сгущающейся вечерней темноте звезды, говорим о законах мироздания.

Лишившись покровителя, больше чем покровителя – старшего брата, я стал беззащитной мишенью для противников. В чем моя вина?! Неужели в том, что ищу недоступный их пониманию путь к Творцу? Прошло три года после казни Иекутиэля, всё это время я работал как одержимый, подвергаясь нападкам злопыхателей, они не могли меня убить, но отравили жизнь. Я  покидаю Сарагосу:

 

В глазах – ни слезы, к гортани прилип язык,

Сердце мое от боли ревет, как раненый бык,

Мука и скорбь не дают мне веки сомкнуть ни на миг,

Доколе мне ждать, доколе сдерживать яростный крик?

Кто же подаст мне руку? Сердце кому открыть,

Чтобы кручины тяжкой малость одну избыть?

Слышишь ли ты, прохожий, как гложет меня тоска?

Будь сердце твоё сурово, смягчит его мой рассказ.

Послушай меня, прохожий, ведь смерть моя так близка.

Назначено мне судьбою с невежами жизнь влачить,

Что правой руки от левой не могут они отличить.

Схоронен я, но не в могиле, а в доме, где хочется выть.

Я нищ, одинок и болен, я жажду своего конца,

Нет у меня ни брата, ни матери, ни отца.

И нет друзей, кроме мыслей, – так уж мне суждено,

Я слезы мешаю с кровью, а со слезами – вино.

И друга найти я жажду, но плач не услышан мой,

Как будто Творец небесный стоит между ним и мной.

Живу чужаком, окруженный подлой и глупой толпой,

Которая самой мудрой повсюду себя зовет.

                                                                             пер. В. Лазариса

 

Моя жизнь подобна одному безрадостному дню, и «нет у меня друзей, кроме собственных мыслей». «Но горе одному, – сказано в Екклесиасте, – когда упадет, а другого нет, который поднял бы его». Раз уж не получается дружбы, следует искать силы в себе. В конце концов, что есть человек и дела его? Всё суета, обречены земные заботы; «во всякое время человек предназначен для невзгод, миновавших и приходящих...». Бог – единственный свидетель и участник моей судьбы, с Ним веду непрекращающийся диалог, вернее монолог.  

 

                                      Что человек, Господь?

                                      Если не кровь и плоть?

                                      Его блужданий дни

                                      Мелькнут, как тень, они.

                                      Он праха лишь щепоть.

                                                      

                                      Что человек, Господь?

                                      Во лжи и мерзости погряз,

                                      В нем всё – одна корысть и грязь,

                                      Коль суд вершил бы Ты сейчас,

                                      Как пыль, его Ты смел бы с глаз

                                      Долой, когда бы подал глас.

                                      Но пожалей на этот раз:

                                      Онпраха лишь щепоть.

 

     В конце концов, люди всего лишь люди, и всякий может сослаться на обстоятельства, на унаследованные привычки, пороки. 

 

Что человек, Господь?

Зачат в грехе, забыл он стыд,

Насильем пьян и злобой сыт,

Как зверь, свиреп, как змей, хитрит,

Он пред Тобой не устоит,

Тобою в пух и прах разбит,

Но о прощении молит:

Он – праха лишь щепоть.

 

Что человек, Господь?

Он всё готов предать, продать.

Коль по грехам ему воздать,

Ему костей бы не собрать.

Едва из праха смог бы встать,

Как прахом станет он опять.

Так не спеши его карать,

Он – праха лишь щепоть.

                                                                                           пер. В. Лазариса