Игорь Фролов

Возвращение Эвридики


"Увидит, что вполоборота иду,
что предана мертвым, что большего чуда,
чем с ними остаться... – он не осилит ту,
предписанную ему, и рванет отсюда".
В. Гандельсман, «Эвридика».


Друзья прислали мне из Нью-Йорка несколько книг – переводы на русский американских поэтов. Хорошие книжки, в формате «билингва», что позволяет сравнивать – в той мере, конечно, в которой владеешь языком оригинала. Не буду говорить о конкретных поэтах и переводчиках, поговорю о переводе вообще,, поделюсь своими иллюзиями об этом трудном предмете.



ИЛЛЮЗИИ ДИЛЕТАНТА



Любить переводную поэзию трудно. Не покидает ощущение некоего подлога, возникают подстрочные сомнения – тот ли размер, та ли интонация, тот ли смысл? Подозрение в испорченности переводческого телефона не дает расслабиться и получить удовольствие. Чаще всего проба на истину невозможна – для этого требуются оригиналы, которых, как правило, нет под рукой. Но когда в результате несчастного случая на стол привередливого читателя ложится правильная книга – страницы поделены поровну: чужие закорючки слева, кириллица справа – вот тут и происходит катастрофа.

Об этом крушении иллюзий мы и поговорим. Сразу предупреждаю, что все дальнейшие измышления основаны на собственном опыте, поскольку себя в первую очередь и отношу к библиофилу со средним уровнем английского языка, и с жаждой читать оригиналы. Противоречие между запросами и возможностями поддается разрешению только после долгого плавания в море чужого языка. Но эмиграция уже не светит или не грозит, значит, такой практики не предвидится. Зато попытки реконструкции малыми средствами весьма плодотворны, поскольку результаты парадоксальны. Ими и хочу поделиться.

Человек, начинающий читать оригинал, сталкивается с трудностями уже на фонетическом уровне. Попробуйте, не владея разговорной речью (а школа учит только читать), сразу уловить ритмику иноязычного стихотворения. (При переводе прозы трудности тоже есть, но они не так сокрушительны). Вам придется угадывать расстановку ударений, давиться «ненужными» гласными, запинаться о камни «лишних» согласных – и когда вы доберетесь до конца строки, окажется, что музыки за этим трудным занятием вы так и не услышали. Придется повторить – и не раз, прежде чем ритм зазвучит устойчиво.

Теперь о смысле. Поэзия ждет от вас (а вы – от нее) непосредственного восприятия – пошаговость понимания ей противопоказана. Предстоит побороться и с этим. Как бы ни был широк усвоенный словарь, ваш русскоязычный мозг не сможет безболезненно пропустить через свое сознание все эти неуместные для нас определенные и неопределенные артикли, все эти have been (имело быть!) – он обязательно задержится на них, чтобы рассмотреть и убедиться, что они всего лишь грамматически окрашивают следующее за ними слово. Да и сам порядок слов бывает совершенно невообразим для нашего воображения – вы можете читать некое утверждение, в конце которого вдруг встречаете какое-нибудь never или nothing – и все сразу оборачивается отрицанием того, чему вы только что поверили.



ЦАРСТВО «МЕРТВЫХ» СТИХОВ



Для того, кто сам не вкусил переводческой радости, приведу пример. Вас угостили вишневым пирогом. Конечно, вы довольны – но только в том случае, если хозяйка удалила из вишен косточки. А если нет – попробуйте насладиться таким пирогом.

Предположим, гурман иноязычной поэзии преодолел отмеченные препоны – он аккуратно вскрыл пирог, выковырял из вишен все косточки, снова все запечатал и приготовился отведать и формы и содержания. Но тут его подстерегает, наверное, главное разочарование. Воспитанный на душистом дрожжевом хлебе русской поэзии, вкушающий с ужасом чувствует, что ему предложили безвкусный как поролон, дутый воздухом, заведенный на разрыхлителе продукт, который и хлебом-то назвать нельзя! Никакого вкуса – только неуклюже построенная информация. Но как же так? Ведь до того он читал готовый перевод, таинственность которого обещала поистине райские кущи оригинала. Он читал:



Иль показалось так в туманах греку,

когда вино

забыв, поцеловал

он линию – пределы человеку

обозначающий овал…

(Э. Хект, пер. Т. Чернышевой)



Обратившись к тексту слева, он увидел:



Or so thought a man in a Greek mist –

Who set aside

The wine-cup and the wine,

And that deep fissure he alone had kissed,

All circumscribing line…



И перевел: «Или так однажды думал человек в греческом тумане – Который отставил в сторону чашу и вино, И эту глубокую трещину он единственный поцеловал, Все ограничивающую/охватывающую линию».

Бред, не правда ли? А слова при этом почти те же. Правда, все обретает какой-то смысл, если допустить некоторые порочные ассоциации, всплывающие из замусоренных русским сленгом глубин (в переводе эта подозрительная трещина замазана). Но дело даже не в том, что у разных языков разные ассоциативные ряды, и, начав с одного слова, мы можем ускользнуть в другую смысловую степь, перепутать, например, религиозные чувства с сексуальными. Вопрос иной – как превратить полученный подстрочник в поэзию? И какой вариант из десятка будет единственным? Здесь привередливый читатель вынужден отступить – он вдруг понимает, какие на самом деле задачи стоят перед переводчиком – и не с его, читателя, опытом браться за их решение.

Ты вдруг понимаешь, что чужой язык, как бы ты ни изучал его по книгам, оторванный от порождающей его стихии незнакомой тебе жизни, этот язык – настоящий Аид для лелеемой тобою поэтики. (Сравнение не ново, но ничего кроме не приходит на озадаченный ум). И, пускаясь в путешествие, переходя в царство мертвой (для тебя) поэзии, ты хочешь вывести оттуда на наш свет ту, которую ты помнишь и любишь. Но ты помнишь и то, что это оказалось невозможным даже для Орфея.

Чтобы проникнуть в Аид, чтобы хмурый Харон согласился перевезти живого через Стикс, простым оболом было не обойтись – требовалась золотая ветвь Персефоны. Где раздают эти ветви – неведомо. А чтобы вернуться оттуда не с пустотой за спиною – такого рецепта вообще нет. Вот и выводит каждый проникший не Эвридику, но какую-то отдаленно похожую – бывает и покрасивее, но все равно не ту… И даже для такой – условной – удачи переводчик должен отдать чужому стихотворению свою живую кровь, иначе возвращение Эвридики обернется возвращением мумии. Об этом знает каждый переводчик, но не каждый донор бывает щедр…



А БЫЛА ЛИ ПОЭЗИЯ?



Стихотворение на чужом языке – всего лишь безликая формула. Чтобы получить понятный нам ответ, нужно подобрать и подставить вместо a и b наши языковые величины. В разбираемом случае англо-русского перевода подбор слов усложнен – в отличие от русского, английский язык в высшей степени омонимичен. Те двухголовые звери, что так редки в нашем лингвистическом лесу (самые известные – коса да ключ), встречаются в английском на каждом шагу. Большинство его слов переполнено значениями, выбор которых зависит от контекста (а контекст зависит от выбранных значений слов!). С одной стороны можно подумать, что такая смысловая плотность на лексическую единицу невероятно усиливает поэтические возможности языка. И действительно, во времена Ренессанса, когда английский язык активно развивался в связи с изобретением книгопечатания, поэтическое слово в полной мере использовало свой широкий диапазон – так разными гранями блистают слова Марло, Шекспира, Донна. Но сегодня английский стал в основном деловым, информативным языком, и бывшая его сила обратилась в слабость (вывод, который никому не навязываю). Утрируя, скажу – теперь это смахивает на детскую игру, где кубик может предстать и автомобилем, и домом, и человеком. (Например, слово steek в зависимости от микроконтекста означает палку, трость, стек, смычок, подсвечник и многое другое – по сути, любой тонкий протяженный предмет). Одно слово содержит в себе весь синонимический ряд сравнений, так необходимых в поэзии – вся палитра в одной краске – ситуация, почти невозможная в русском языке.

Морфологическая ограниченность языка, его «упакованность», конечно, влияет на психологию литературного творчества. Невозможность достижения необходимой образной емкости строки за счет тонких оттенков слова превращает поэзию из непрерывной волны в угловатый график, упорядоченное множество точек, обретающее условную плавность только при достаточно большом количестве этих точек-слов. Относительное знакомство с современной американской поэзией вроде бы подтверждает нашу гипотезу. Преобладание подробной описательности, длинного толстовского перечисления, построчное сканирование окружающего мира, когда настроение создается кинематографическим подбором нужных передних планов, состоящих, впрочем, из тех же слов-корпускул – вот особенность американской поэзии (конечно же, исключения не исключаются).

Читая американских поэтов, я не мог отделаться от ощущения, что эту музыку я уже где-то слышал. Догадка пришла совершенно случайно, когда заглянул в сборник японской поэзии. Оказалось, что «среднеарифметическое» американское стихотворение сильно напоминает разбавленное (щепотка на литр) японское трехстишие хокку (всем известный Басё: «На голой ветке / Ворон сидит одиноко./ Осенний вечер). Поэтически карликовое хокку во много раз насыщеннее своего рослого потомства – оно провоцирует воображение, тогда как современный Запад стремится проговорить все. Из этого наблюдения вытекает еще один интересный переводческий парадокс.



НАКАЗАНИЕ ОПОЗДАНИЕМ



В определенном смысле западной поэзии не повезло в России. А, может, наоборот, повезло. Кажется, Ю. Лотман говорил, что восприятие иноязычного поэта должно быть подготовлено появлением его «культурного двойника», который средствами русского языка прививает согражданам привычку к иной ментальности. У западной поэзии такой двойник в России есть, и еще одно дежавю, постоянно возникающее у читателя при встрече со стихами американских поэтов – результат его плодотворной деятельности. Иосиф Бродский многое почерпнул из англоязычной поэзии, – очень отличительную конкретность, вещность, и подробие (прошу извинить за неологизм). Бытует такое мнение, что Бродский впитал в себя английский холод через стихи Джона Донна. Глубоко ошибочное мнение. Даже сама «Большая элегия Джону Донну» – апофеоз чуждой Донну перечислительности. Воин, поэт, священник Донн с его яростными требованиями к Богу («Благочестивые сонеты») скорее схож с Лермонтовым, но еще более – с Достоевским. Но что касается донновской строфики, ее псалмовой монотонности, то она действительно повлияла на молодого Бродского, о чем он потом не раз упоминал.

В русской поэзии Бродский занял такое основательное место, что, когда пришло время непосредственного и широкого знакомства нашей читающей публики с западными поэтами-современниками, оказалось, что они воспринимаются уже как эпигоны Иосифа Бродского. Вот как Бродский писал о творчестве Энтони Хекта: «Когда этот поэт видит, он начинает говорить, а слово заставляет его взгляд задерживаться на предмете». Если вам вспомнился главный принцип чукотской песни, не спешите улыбаться. Здесь речь немного о другом – о говорении как основе данной поэтической концепции. Бродский так смело определил хектовскую манеру, потому что имел в виду свою манеру. Недаром он считал поэта орудием языка. В случае американской поэзии нам так и хочется подтвердить правоту ее культурного младшего брата.



ДОВЕРЯЯ ОРФЕЮ



Справедливости ради нужно сказать, что американские поэты заслуживают звания героев американской культуры, развивая национальную словесность таким излишне точно-точечным инструментом как современный английский язык.

Ну, а ради большей справедливости мы должны отречься от всего негатива, которым только что «наполнили» американскую поэзию. Не будучи носителями языка, мы не можем представить себе, что на самом деле заключено в стихах американских поэтов, – они абсолютно непрозрачны для нас, не живущих той жизнью, их содержимое остается тайной – доступен только голый интернациональный смысл, который мы и подвергли остракизму. Нам не понравился дом снаружи, но мы не смогли проникнуть внутрь. Именно поэтому остается извиниться перед хозяевами и положиться в удовлетворении нашего любопытства на способности переводчика.

Теперь уже не кажется, что его задача – правильно решить поэтическое уравнение, как можно точнее соотнести свое прочтение с оригиналом. Эта математическая аналогия совсем не однозначна. Простой мысленный эксперимент в этом убеждает. Переведя стихотворение языка А на язык R, попытаемся вернуть его в исходное состояние опять же путем перевода (операция RA). По правилам обычной, коммутативной алгебры, разность между исходным объектом и объектом после двух операций перевода равна нулю, но вы уже поняли – в нашем случае это не так. Как мы и подозревали, перевод некоммутативен. Вместо уравнения – неравенство. Полученная разность может отличаться от нуля как угодно сильно, и эта квантовая неопределенность вмещает в себя и недостижимость полной адекватности, и свободу воли переводчика, возможность его со-творчества и даже пере-творчества.

И разве плохо для читателя, если всю эту неопределенность переводчик решит в нашу пользу? Вспомните манящий миф о Западе, который мы создавали себе, прижимаясь ухом к железному занавесу, реконструируя по отдельным звукам чудесный ночной блюз потусторонней жизни. Иногда кажется – лучше бы занавес не поднимался. Конечно, у полного знания есть свои плюсы, но оказалось, они не всегда перевешивают очарования неведения (что вовсе не синоним невежества). Когда переводчик выводит из немой тьмы иноязычия действительно прекрасную Эвридику, мы не должны подозрительно вглядываться в ее черты. Сомнения здесь неуместны по одной простой причине – настоящую мы и не видели (и, может быть, слава Богу?). Неведение принадлежит нам, не ведающим, а за очарование отвечает переводчик. Труд его, как мы убедились, тяжел – в первую очередь вот этой своей ответственностью. Тем благодарнее должна быть наша благодарность.







Георгий КАЦЕРИК. ВСЯК СУЩИЙ В НЕЙ ЯЗЫК





Тема переводов с языка на язык всегда была и остается значимой для художественной литературы, тем более в нашей многоязычной и многолитературной республике. Через переводы любая литература выходит к всемирному читателю и почитателю художественной книги. Благодаря переводам поэты Мустай Карим, Муса Джалиль, Расул Гамзатов, прозаик Чингиз Айтматов и многие другие вошли во всемирную культуру наравне с такими мировыми поэтами и прозаиками, как Лорка, Неруда, Хикмет, Хемингуэй, Маркес...

Где-то в самом конце прошлого года с искреннем удивлением, но и с довольно острой критикой был встречен выход в свет весьма внушительного тома башкирской поэзии под названием «Из века в век» (Издательство «Прант», Москва, 2008). На башкирском и русском языках – в синхронных переводах.

Дело в том, что эта книга, претендующая, по своей сути, на новую антологию башкирской поэзии, появилась неожиданно для большинства поэтов и писателей республики. Отсюда и критика: антология создавалась без участия литературной общественности республики, прежде всего без ее поэтов-переводчиков – как прошлого, так и настоящего времени. Что не могло не сказаться на полноценности ее содержания и качестве переводов. И даже в предисловии к книге о переводах и переводчиках не сказано ни слова. Более того, большинство из представленных переводов, в особенности советских переводчиков, явно устарели. А ведь книга с несомненно претенциозным названием «Из века в век» рассчитана не иначе как на долговременную всероссийскую или даже на всемирную манифестацию поэзии одного из самых поэтических народов многонародной поэтической России.



*  *  *

Обычно переводятся наиболее востребованные художественные произведения. Например, Б. Пастернак переводил всегда популярного Шекспира, а М. Кузмин – Апулея, хотя эти выдающиеся творения переводились и до них. Имеется несколько версий перевода «Слова о полку Игореве» – Жуковского, Бальмонта, Заболоцкого, Лихачева... Есть несколько версий переводов и башкирского эпоса «Урал-батыр». Газим Шафиков говорил мне незадолго до своей внезапной кончины, что появились новые научные данные об эпосе «Урал-батыр», что, несомненно, требует и новой, более вдумчивой переводческой работы.

Честно говоря, ни один из известных нам вариантов художественных, тем более рифмованных переводов эпических сказаний на фоне научно выверенных подстрочников не звучит удовлетворительно. Такова глубина коллективного народного творчества. Таково богатство его словарного содержания, сила его образного, мифопоэтического, философского мышления.

Что говорить об эпосе, когда, к примеру, перевод одного из крымских сонетов Адама Мицкевича «Аккерманские степи» насчитывает не менее восемнадцати версий разных переводчиков разного времени. Известно около 40 вариантов перевода на русский язык стихотворения «Альбатрос» Ш. Бодлера. Еще и по сей день перечитывают, переосмысляют и переводят Омара Хайяма.

В последние годы жизни работал над переводами Омара Хайяма на башкирский язык и наш замечательный поэт и переводчик Рами Гарипов. А лично мне довелось переводить и самого Рами Ягафаровича.

Тогда, в начале семидесятых годов прошлого века, мы обсуждали с ним различные проблемы поэтических переводов. Мы сходились на том, что профессиональным переводчикам необходимо придерживаться как буквы, так и духа оригинала. Что зачастую зависит от знания языка или от высокого качества подстрочника. А самодостаточные поэты, с энтузиазмом берущиеся за переводы, должны бы обогащать и сублимировать переводимые произведения. И вряд ли кто будет возражать, если его творения станут возвышеннее, богаче по содержанию и безупречнее по форме. Тем паче что творения можно возвышать, совершенствовать и гармонизировать до бесконечности...



*  *  *

Года два-три тому назад наш поэт и переводчик Владимир Денисов пытался развернуть на страницах газет «Истоки» и «Вечерняя Уфа» дискуссию по вопросам поэтических переводов, показав на примере уже переведенных стихотворений Мустая Карима, что любого поэта можно переводить все лучше и лучше. Впрочем, существует немало субъективных или вкусовых взглядов на теорию и практику художественных переводов. Но, как говорится, о вкусах не спорят. Хотя, по высшему счету, вся наша жизнь состоит именно из споров о вкусах и привкусах. Тем паче художественных, литературных...

...Все спешат! Никто уже не пишет романов в стихах, как это делал Пушкин. Или эпических поэм. Как Твардовский. Не рисуют всю свою жизнь одну-единственную картину, как Иванов... Тем более приятно сознавать, что у нас были такие незаурядные переводчики, какие не боялись браться за долговременную переводческую работу. Например, тот же Рами Гарипов, переводивший Омара Хайяма. Или Асхаль Ахметкужин, работавший одно время над переводами Руставели. Или Шамиль Анак, всю свою жизнь переводивший Хикмета, Неруду... Или Газим Шафиков, поднимавший неподъемные пласты эпических народных сказаний...

Мне известно также, что в какое-то время у нас вообще не было своих собственных, «доморощенных» переводчиков. Тем более – профессиональных. И лучшие башкирские поэты того времени находили их где-нибудь в Москве, Ленинграде, Свердловске... Таких, как С. Липкин, Н. Николаевская, Я. Козловский, И. Снегова, Я. Серпин... Или таких самодостаточных поэтов, энтузиастов переводов, как А. Ахматова, М. Дудин, В. Корнилов, Д. Кедрин, Л. Мартынов, Г. Шкавро, и многих других.

Однако со временем и у нас появились свои профессиональные переводчики – С. Сущевский, Д. Даминов, Ю. Дель...

«Ах, восточные переводы, как болит от них голова!..» – писал в свое время изысканный поэт и тонкий переводчик Арсений Тарковский. Действительно, переводы требуют полной отдачи. Полного сгорания. И именно над переводами сгорел один их наших лучших переводчиков – Дим Даминов. То же самое можно сказать и про Газима Шафикова. А сколько прекрасных переводов башкирской поэзии и прозы перевел поэт и писатель Марсель Гафуров, владеющий, кстати, и башкирским, и татарским, и русским языками.

Огромное внимание уделял переводам и народный поэт Александр Филиппов, издавший целую книгу своих переводов с башкирского, татарского, чувашского языков («Звездные пути», Башкнигоиздат, Уфа, 1989). А также такие поэты-самородки, как Г. Молодцов, И. Цаголов, Г. Зайцев, М. Ерилин... Р. Паль, Ю. Андрианов, Н. Грахов в пору работы в журнале «Бельские просторы. Появились и новые незаурядные переводчики – В. Денисов, А. Хусаинов, С. Янаки...

Как-то А. П. Филиппов заметил, что работы своих «доморощенных» переводчиков гораздо глубже, достовернее и качественнее «столичных» переводов. Он говорил мне: «Взять хотя бы тебя. Ты не знаешь башкирского языка, но знаешь Башкирию, башкир и просто пронизан духом этой страны, этого поэтического народа»... Тем более что за последнее время связь с выдающимися российскими поэтами прервалась. Из-за внезапного отчуждения друг от друга? Из-за новых, зачастую меркантильных отношений, – дружба дружбой, а денежки врозь? Когда никто никого не хочет ни знать, ни переводить «за будь здоров»?

И все же в несомненно спасительном здесь журнале «Бельские просторы» регулярно публикуются переводы поэтов и писателей многоязычного Башкортостана. А в литературном, по сути, еженедельнике «Истоки» молодой, едва начинающий переводчик А. Галяутдинов перевел и опубликовал повесть башкирского прозаика Рината Камала.



*  *  *

С чего, собственно, начинается работа всякого переводчика над переводами? Прежде всего, с социального заказа, с государственных или общественных структур – науки, культуры, просвещения... Равно как и с наличия талантливых профессионалов. А самодостаточные поэты чаще всего берутся за переводы своих собратьев по перу – близких по духу, по идеологии современников. И чаще – по инициативе самих авторов, нуждающихся в переводах. Или по подсказке старших товарищей. С чего в свое время пришлось начинать и мне. Когда-то поэт Р. Хакимов, литературовед Р. Назиров, а потом и поэт А. Филиппов наставляли меня в том смысле, что если хочешь войти в такие фундаментальные издания, как «Антология поэзии», в другие многотомные издания вплоть до энциклопедических, занимайся литературными переводами близких тебе по духу и творчеству поэтов. И эти наставления не прошли мимо моих ушей...







Лариса Абдуллина. ПОЭЗИЯ ПЕРЕВОДА





Перевод – это не только творчество, но и гражданская позиция литератора. Я считаю, в многонациональной республике писатели обязаны в меру своих сил переводить товарищей по перу на те или иные языки. Ведь всем известно, что перевод обогащает не только литературу, но и – в первую очередь – духовный мир самого переводчика. Да, это неблагодарный труд, – переводчик почти всегда остается «за кулисами» готовой публикации. Но когда читатель благодарит автора за высокохудожественное переведенное произведение, то духовная благодарность найдет и переводчика. Конечно, как всякий высокоинтеллектуальный труд, перевод требует достойного вознаграждения. Но прежде чем говорить о вознаграждении, попробуем определить, в чем же состоит мастерство переводчика?

Возьмем, к примеру, известное стихотворение Рами Гарипова «Урал урманы» – «Лес Урала». Мне попались на глаза два перевода этой вещи: Айдара Хусаинова и Георгия Кацерика. Удивительно, но, когда читаешь их, обнаруживаешь два совершенно разных стихотворения! В каком же из них Рами Гарипов?

Айдар Хусаинов сохраняет каждое слово, его перевод точен по смыслу, хотя форма изменена, не совпадает число слогов. Название Айдар также изменил. Рами Гарипов говорит: «Лес Урала» – в единственном числе, как «Эрмитаж». Его лес – это музей истории народа, где каждое дерево, каждая трава хранит вековые тайны. Айдар же ведет речь о «Лесах Урала» – во множественном числе. И название стихотворения из-за такой малости начинает звучать как заглавие научной книги.

Георгий Кацерик сделал перевод в вольной форме, но, как ни парадоксально, его произведение и по духу, и по содержанию точнее подходит оригиналу. Для русского читателя перевод Кацерика, мне кажется, более близок и понятен.

В любом случае, конечно же, оба перевода имеют право на жизнь. На их примере можно вести интересную беседу про стихотворный перевод. Что все-таки лучше: форма или образ, или и то и другое? Наверно, профессионал должен стремиться без потерь перевести стихотворение на тот или иной язык. Сложно, но можно – и необходимо! – «поймать двух зайцев». И еще в одном я уверена: на другие языки должны переводиться только достойные произведения литературы, и на языке перевода они должны звучать на высоком уровне.

Здесь опять показателен пример Рами Гарипова. Этот человек – уникальный дар башкирской литературы. Мы не его современники, но благодаря его ученикам – мастерам пера Д. Булякову, Р. Бикбаеву, Т. Юсупову, С. Алибаеву, благодаря вдове мастера Надежде Васильевне имя Гарипова во всю мощь прозвучало на весь башкирский мир. После смерти поэта они смогли донести до читателя его неопубликованные стихи, поэмы рукописи, рецензии, публицистику, письма, статьи и переводы.

Про переводы Рами Гарипова, я считаю, необходимо рассказать читателю журнала «Бельские просторы». В своих дневниках поэт большое внимание уделяет размышлениям о поэтическом переводе. «Перевод – это самая лучшая поэтическая культура, это школа мастерства и языка», – писал он. Рами Гарипов переводил многих поэтов с мировым именем на башкирский язык. Он к своему делу относился с трепетом, душой. Судя по переводам, для него было важно, как это стихотворение прозвучит на его языке. Стихи Ли Бо, Абдуллы Рудаки, Хафиза, Жами, Алишера Навои, Хосе Рисаля, Исикава Такубоку, Франсуа Вийона, Перси Шелли, Джорджа Гордона Байрона, Генриха Гейне, Генри Лонгфелло большими подборками вошли в его антологию перевода. Кстати, переводы Р. Гарипова в 1991 году вышли отдельной книгой «Моя антология». До этого в 1959 году у него выходила отдельная книга переводов И. Франко «Заре навстречу», но она мало известна читателям. Кроме зарубежных авторов Р. Гарипов мастерски переводил на башкирский язык стихи многих русских поэтов: А. Пушкина, М. Лермонтова, Ф. Тютчева, А. Толстого, А. Майкова, И. Никитина, А. Плещеева, И. Бунина, А. Блока, И. Исаковского, М. Светлова, Я. Шведова, А. Решетова, А. Твардовского, Б. Ручьева, К. Симонова, С. Щипачева, В. Шефнера, Н. Дудина, В. Торопыгина, Г. Молодцева, Н. Рублева, И. Волгина. А творчество Сергея Есенина переводил целыми блоками. Также им переведены рубаи Омара Хайяма. На этом список не заканчивается: Абай, Т. Шевченко, Р. Гамзатов, С. Капутикян, Л. Дильмухаметова и многие другие поэты вошли в личную антологию переводов Р. Гарипова. Стихи более шестидесяти авторов были переведены им на башкирский язык с русского и других языков мира!

Когда я еще училась в школе, в республиканской молодежной газете «Йешлек» открыли отдельную рубрику для публикаций дневников Рами Гарипова. От этих душевных записей шла такая энергетика, что невозможно было не увлечься всем его творчеством. Затем, будучи студенткой отделения журналистики БГУ, я захотела писать про его творчество дипломную работу. Оказывается, когда очень хочешь что-то найти, встречаются добрые люди, которые готовы помочь в поисках: вдова Р. Гарипова Надежда Васильевна разрешила мне поработать в личном архиве народного поэта. До сих пор помню это состояние, когда, сев за стол, где поэт писал свои стихи, дневники, статьи, очерки, начала свой путь в удивительный и таинственный мир рукописей!

Естественно, Рами Ягафарович не мог не писать статей и очерков, причем они читались как стихи. Сотрудник газеты «Совет Башкортостаны» (1961–1966 гг.), организатор и ответственный секретарь журнала «Башкортостан кызы» (1968–1972 гг.), он не только по долгу службы, но и по зову сердца выбирал темы, героев для своих газетных и журнальных статей. Не зря башкирская поэтесса, первый главный редактор журнала «Башкортостан кызы» Катиба Киньябулатова писала: «Он от первой буквы до точки, как ювелир, тщательно работал над своими очерками, так что когда Рами приносил материал для сдачи в номер журнала, оставалось только радоваться». Так же «ювелирно» он подходил к переводу.

Многим сейчас известны некоторые детали из жизни поэта: он подвергался преследованиям за критические высказывания в адрес властей. Его даже обвиняли в национализме за стихотворение «Родной язык». Да, он везде и всегда словом и делом отстаивал свою позицию относительно политики властей по отношению к малочисленным народам: «Мой родной язык ничем не хуже других!» (Из стихотворения «Родной язык») – но разве может «националист» с таким энтузиазмом и профессионализмом заниматься переводом?! Конечно, нет. «Переводы Рами Гарипова, как и его поэзия, влившиеся в нашу литературу в 50–70-е годы, – это большой клад, наше классические наследство», – писал народный поэт Башкортостана Равиль Бикбаев о переводческой деятельности своего наставника и современника.

О трудностях перевода можно говорить очень долго. Одно несомненно: перевод – такой же божественный дар, как поэзия. С восхищением читаю переводы Р. Гарипова и удивляюсь, как ему удалось сохранить форму и передать образ, мысли?! Гарипов – это тот мастер перевода, который впитывал в себя иноязычный стих и затем писал произведение на башкирском языке, с точностью соблюдая форму и содержание оригинала. Каждый национальный поэт в переводе Р. Гарипова интересен именно тем, что через подобранные переводчиком стихотворения передает дух, менталитет своего народа. Русского тоже. Почему-то мы не называем русских национальными поэтами, но они ведь тоже поэты своей нации, своего народа – значит, национальные.

Характерно, что за два дня до смерти – 18 февраля 1977 года – сорокапятилетний Рами Гарипов работал над переводами стихотворений Омара Хайяма:



Когда Вселенную настигнет день конечный,

И рухнут небеса, и Путь померкнет Млечный, –

Я, за полу схватив Создателя, спрошу:

За что же ты меня убил, Владыка вечный?



В журнале «Бельские просторы» в последние годы много внимания уделяется вопросам перевода, начиная с «Круглого стола» в прошлом году. Конечно, тут к единому мнению прийти сложно – кто-то считает, нужно передать образ, другой придерживается национальной формы стихосложения, и т. д. Но все сошлись в одном: в такой многонациональной республике, как Башкортостан, художественный перевод требует к себе особого внимания и государственной поддержки. Мировая литература не знала бы таких имен, как М. Карим, Р. Гамзатов, Д. Кугульдинов, К. Кулиев, если был не художественный перевод. Богатая башкирская поэзия на высоком уровне должна дойти до российского – тем самым и до мирового – читателя.