Лев Либолев

Лакшми. Стихотворения

Одессит, 55 лет, образование 10 классов и ПТУ. Стихи пишу с лета 2008-го года.


 

город вытерт шинами машин

и дождями вымыт чисто-начисто.
день, одетый в серый крепдешин,
в списках посетителей не значится.
так, приблуда, парковый плейбой,
где-то был, сюда забрёл по случаю...
хочешь встречи? что ты, бог с тобой,
можно ведь надеяться на лучшее -
будет так, как будет, не перечь,
ночь уйдёт шагами тараканьими...
чистый город ищет новых встреч
и торгует выцветшими тканями...

 

 

***

 

такая темь, что хоть не рассветай,
но вот не спится, как тут ни старайся...
молиться той, которая свята,
никак не выйдет. мой диванчик райский
стоит в саду совсем не райских грёз -
вполне земных. и я заснуть не смею,
поскольку снится часто и всерьёз,
что тьма полна подарками от змея -
её походкой, лаской нежных рук,
прохладных губ - от них душа озябла...
вот так заснёшь, и тут приснится вдруг -
бочок надкушен на одном из яблок

 

.

***

 

не скучай, то, что дОлжно - сбылось,
что предписано свыше - случилось.
надломилась небесная ось,
надломилась земная немилость.
просто-напросто время пришло
привыкать к повседневным ударам...
помнишь - раньше я был пожилой,
а сегодня я сделался старым,
но не глупым, поверишь... отнюдь.
понимаю - ничем не согрею.
отвыкай от меня как-нибудь,
забывай обо мне поскорее.


 


 


Ужин


 


Не то я говорю, и не о том,
растаял сахар в чашке с кипятком,
пустоe брюхо жаждет бутерброда -
такая ненасытная порода.
За окнами назойливая гнусь,
когда за подоконник перегнусь,
шибает в нос сиренью и жасмином,
закат подкрашен заревом карминным,
ну, словом, не картина, но эскиз.
Коты бегут на громкое кис-кис.
торопится прохожий запоздалый,
и выручку расходует кидала,
на хлебушек, на маслице, на чай...
Ну, это я отвлёкся невзначай,
пора за ужин, хватит отвлекаться.
В окно глядят созвездия акаций
и воздух свеж... Но голод, что скорняк,
сдирает шкуры с брошенных дворняг,
из проволоки делает каркасы,
и что ни говори, а мимо кассы.
Вот так и я, болтаю ни о чем,
ночная тень маячит за плечом,
и чучельники, вечность обдирая,
натягивают ад на остов рая.


 


 


Болото


 


Продираясь сквозь всякую болтовню,
увязая в трясине расхожих мнений,
убеждаюсь - не каждого извиню -
за когда-то разбросанные каменья,
что не собраны - этому нет причин.
За отсутствием всякой другой причины,
я не слушаю всех возведённых в чин
потому, что они недостойны чина
собеседника в нашей, такой простой,
но важнейшей сегодня, из всех дискуссий -
отчего в головах наступил простой...
Я расспрашивал многих, но все не в курсе.
Потому, знатоков направляя в сад,
направляюсь туда же - а чем я лучше?
Попаду хоть в одну из таких засад,
наподобие самой простецкой клуши,
наподобие глупого болтуна -
слово за слово - вот и приехал, дурень...
Хоть пытался. Попытка не зачтена.
И уходишь, непонят, карикатурен.
А толпа улюлюкает смачно вслед -
мол сомкнёмся плотнее, ряды почистим.
Я дурак. Дотянул до преклонных лет,
но не стал ни доходчивым, ни речистым.
И поэтому - прочь. Ухожу смеясь,
не участвую, не подпишу петиций.
Обрываю концы, нарушаю связь,
и над городом рею свободной птицей.
Только бури не хочется... хватит бурь,
надоели до чертиков, до предела...
Коль ввязался в дискуссию - не халтурь.
Только речь оскудела и поредела,
как моя шевелюра. Пора домой,
через город иду, умываю руки.
Вот вернусь наконец-то, и Боже мой!
почитаю Вергилия и Харуки.
Наберусь понимания и ума,
хоть читай-не читай, а умней не стану.
Но кому-то тюрьма, а кому - сума,
кто наденет мундир, ну, а кто - сутану,
а потом болтовня и ненужный шум
на бульварах, в садах и везде-повсюду.
Ухожу потихонечку, не спешу,
никаких выяснений с битьём посуды
или морды. В болоте людской молвы,
разногласий на почве, единства в главном -
обиталище множества домовых,
вероломство сирены, усмешка фавна,
всё, что хочешь... Но скоро придёт зима
и замёрзнут решительность и порывы
докопаться до истины. Стиль письма
переменится, станет слегка игривым,
а потом - доверительным, и простым,
и расслабишься - сытый и обогретый,
выдыхая в окно ароматный дым
от раскуренной вечером сигареты.
А вдыхаешь в себя мандаринный дух,
чай попьёшь и не споришь. Варенье в блюдце
предлагает на выбор одно из двух -
помолчать или радостью захлебнуться
предрождественской ночью. Но мутит бес,
подливая отравы и тем, и этим...
Может ангел сегодня слетит с небес,
только мы за дискуссией не заметим.


 


 


***


 


Осень, осень, деловая колбаса,
бизнес-вумен в горностаевой шубейке.
Непогода упражняется в басах
и охаивает дворника-узбека.
Всё по плану с перерывом на обед,
узкоглазый подметайло тих да кроток,
удалённый и от бед, и от побед,
пайку делит с парой кошечек-сироток.
Ешь, бесхозная орава, быть добру,
нынче барыня пожаловали малость.
Остальное чуть попозже уберу,
мог пораньше, да рука не поднималась
безобразить эту позднюю красу -
листопадную, в осеннем беспорядке.
Мне улыбку, осень, переадресуй,
и поправь свои рыжеющие прядки,
спрячь под шляпу - не заметил бы никто
нарушения дресс-кода ненароком.
Шубу к чёрту, лучше в стёганном пальто,
пусть невзрачном, но удобном и широком.
Лучше вязаная шапочка, платок,
тот, цветастый, лучше простенькое платье.
Задержись ещё минуток на пяток,
не спеши на опостылевшие пати.
Дождь и слякоть, но узбека не ругай,
он метёт, всегда охаянный погодой,
и ему твоя улыбка дорога,
и твоё непонимание дресс-кода.
Пара кошечек-сироток, ты и он -
незамужняя в обнимку с неженатым.
Бизнес-вумен, брось на ветер миллион
рыжих листьев, как пристало меценатам.

 

 

Лисистрата

 

Растратим заготовленное впрок.
Ну, что там... Соль, хозяйственное мыло.
Нам черный день - заученный урок,
растратим всё... Вот это будет мило.
И очень своевременно сейчас,
когда запасы наши не сохранны...
Когда шипят закрученные краны
и трубы шепелявят, изловчась.
Замёрзнут - лопнут. Хриплый водосток
сглотнёт привычно ржавую водицу...
Вот как бы нам ещё определиться,
какой мороз действительно жесток,
какой терпим. Не в смысле - терпелив,
а в смысле - стерпим. Зимние затраты
спокойно спустим в треснутый отлив.
Довольствоваться ролью Лисистраты,
тебе, пожалуй, будет не впервой -
мы столько войн совместно проиграли...
Но влаги недостаточно в Граале,
чтоб мы с тобой достигли мировой,
хотя бы на период холодов,
пока нам дым, как стыд, глаза не выест...
Покурим, что ли... Я всегда готов.
Зима перекрывает въезд и выезд,
запасы на исходе, нет воды -
иссякла соль и мыло расслоилось.
Нам даже крохи - божеская милость,
когда бы только были не тверды,
как тот же лёд... Как холод губ твоих,
как мрамор кожи, крепость поцелуя.
В потоке слов - мятеж и снежный вихрь...
Ивой голос, мне поющий - аллилуя.
И всё, что мы копили про запас,
растаченное глупо, беспричинно,
беспомощно, бездумно, не по чину.
Грааль пустой... Нас даже бог не спас.
Ну, что там? Мыло, спички... Чёрный день
зима закрасит белым. На портьере
полно следов. Куда ты их ни день,
они тебе напомнят о потерях.
Потерянный в кудрявости волос,
мой выдох ищет выхода на шее
твоей... А ты, стыдясь и хорошея,
мне вдруг напоминаешь - не сбылось. 

 

 

Терпсихора

 

А у неё рисунок губ осенний,
целует - как дождём касается щеки...
Её бы мог любить поэт Есенин,
да что поэты ей, они временщики,
тем более такой, как этот рыжий,
златая голова сразила наповал.
Он брал её, он ей шептал - ори же,
он ей писал стихи, и в губы целовал,
надеясь на успех... Смешной мальчишка,
вольно тебе играть на царских позвонках...
Сентябрь в её глазах уверен слишком -
дожди смывают всё, их музыка звонка.
Они по лужам ходят на пуантах,
ей втайне показав немыслимые "па",
её даруют варвару и анту,
хоть пялится вослед поклонников толпа,
и сутками судачат в коридорах
о прихотях её, о танцах босиком.
Она могла бы зваться Айседорой...
Он ею не любим. Скорее - был иском
и найден... Чтобы танец вышел чище,
в надломленности рук, волнению назло,
ей ближе был мужицкий кулачище,
чем княжеских бровей страдальческий излом.
Станцует... а потом пройдёт и это,
по осени она захочет перемен...
Так много музыкантов и поэтов,
от ласки этих губ любой из них смирен.
Идут за нею стадом, хнычут хором -
влюблённых дураков талантливая рать.
Почти поэт... Почти что Терпсихора...
Но это хорошо, что им не нужно врать.

 

 

Стержни Питера

 

Забиться в Питер по зиме,
исчезнуть в комнате отеля,
где кожу кожей звать не смей -
она всего лишь эпителий,
когда в открытое окно -
мороз и ветер, крик и шорох.
И ты шарахаешься, но
несёшься вдаль, как лошадь в шорах.
Вдаль, через мост, пугаясь львов,
воображением рассержен,
а Питер, вечный, как любовь,
вгоняет в сердце острый стержень -
Адмиралтейскую иглу.
И ты, доверившийся шторам,
гуляешь взглядом по стеклу
над Петропавловским собором,
над усыпальницей царей,
Невой, исполненной графита...
И стержни Питера острей,
и мягче сердцем неофиты
в отелях к вечеру, когда
полоски света в створках окон
рисуют прошлое, года
вокруг тебя свивая в кокон,
ещё до выхода... Развод
мостов пока не предвкушая.
Так лёд лежит над сводом вод,
так дремлет рыба небольшая,
предощущая свой уход
ещё зародышем в икринке...
Корсар, Онегин, Дон Кихот,
просмотренные в Мариинке,
зимой доступнее. Гранит
пологих лестниц отшлифован,
и Питер таинства хранит
своих погостов и часовен
под снегом белым, подо льдом,
в неожидании метели,
когда приходят звуки в дом
и бродят у твоей постели.
Бормочут что-то, кокон вьют
и точат питерские стержни,
благословляя неуют -
остаток нашей жизни прежней,
как будто строчку из письма,
что мы любимым адресуем.
Так предсказуема зима...
и Питер так непредсказуем.

 

 

***

 

пока любовь двоим вскрывала вены,
как скальпель, обнажившийся мгновенно,
домушник, в дверь ломящийся плечом,
о чем-то не шептались, а свистели,
испуганные тени на постели,
и тело возрождалось в новом теле,
нисколько не жалея ни о чем.
в прохладных пальцах лезвие скрывая,
вела тела безбожная кривая,
ворча любви - под руку не толкай.
греховный плод со вкусом карамели
и бледностью раскрывшихся камелий...
ни тени возражать ему не смели,
ни ангелы в лепнине потолка.

 

 

Лакшми

 

Мне помнится улица Кирова,
посольство, индийский флажок.
Сараи, с которых пикировал,
осенние листья, что жег.
Верёвки с халатами банными,
чинариков брошенных яд
и смуглые лица с тюрбанами,
и женщины пёстрый наряд.
Браслеты червонного золота,
колечек раздутый обьём...
И волосы черные сколоты
в пучок на затылке её.
Ещё у двора тридцать третьего
балконом прижатый орёл.
И поступь соседа-радетеля,
когда он в подпитии брёл
вдоль стеночки, ноги неверные
с трудом по земле волоча...
И ямы в подъезде кавернами
и желтый фонарь, как свеча,
оплывшая воском... Но всё-таки
не глядя на рвань и хламьё
гуляло совсем не жестокое
счастливое детство моё.
Светилось янтарною зеленью
на сбитых коленях-локтях,
и радость несло неподдельную,
приморским жаргоном частя.
Завидя фигуру красивую,
и киноварь и кашемир...
Как будто по улице Кирова
гуляла богиня Лакшми.