«Я здесь ведь был когда-то». Лев Зилов и Ставрополь-Волжский

Судьба Льва Николаевича Зилова (ударение в фамилии на последнем слоге) в последние годы становилась предметом дотошных исследований минимум дважды. Первое изыскание принадлежало перу З.И. Поздеевой. Оно вошло в её книгу 1999 года «Зов родной земли». Подзаголовок книги «Вспоминая забытого поэта» справедлив. Последняя книга «взрослой» поэзии Зилова вышла не только до Революций 17 года, но даже до Первой Мировой войны. К счастью, потомки поэта сохранили его наследие, которое и было опубликовано в почти 300-страничной книге с максимальной полнотой.

Следующее исследование было предпринято Л.А. Фатуевой в рамках цикла статей «Усадебный мир Гарднеров и Зиловых». Статьи посвящались близлежащим усадьбам и их породнившимся владельцам. В одной из них появился на свет отец Льва Зилова – Николай Николаевич, в другой – его мать Мария Павловна, урожденная Гарднер. Заключительная статья (68 страниц), почти целиком посвященная биографии Льва Николаевича, опиралась на архив поэта и воспоминания его родных и была напечатана в 2006-м году в 12-м (28-м) выпуске сборника «Русская усадьба».

В том и другом исследовании взгляд на поэта имел географическую привязку. Фокальной биографической точкой стала малая родина Льва Зилова, ныне входящая в Талдомский район Московской области.

Стоит сразу оговориться: в данной публикации мы почти не вводим в оборот новых материалов, признавая эту заслугу за З.И Поздеевой и Л.А. Фатуевой, а также потомками поэта А.А. Зиловым и Ф.Н. Семевским.

Наша задача сводится к одному – сдвинуть фокальную точку биографии поэта. Мы вглядимся в судьбу поэта с Жигулёвской Луки.

1902-й год. Городок Ставрополь (дальше, чтобы не путать с кавказским тёзкой, современники добавляют чрез дефис «Волжский», «Самарский» или «на Волге») к началу века насчитывает семь с половиной тысяч жителей. Над прильнувшими к реке домиками, на песках, среди сосен приютился курорт. «Кумыс степной, ковыльная степь, высокая здоровая местность, учащимся – скидка».

Уровень воды в Волге, пока ещё не запруженной плотиной, ниже нынешнего на двадцать метров. Фраза «каменные исполины», произнесённая рядом с Жигулёвскими горами, пока ещё не вызывает недоумение. Перед городом вытянулся песчаный остров, пароходы проплывают со стороны Жигулей, чтобы добраться к городской пристани, с парохода в протоку высылают лодку.

Пока лодка, спущенная с парохода общества «Самолёт», причаливает, приглядимся к пассажирам. Нас интересуют два молодых человека. Оба девятнадцатилетние, оба студенты («учащимся – скидка»), однокурсники Лазаревского института восточных языков, оба поэты. У того, что на несколько месяцев постарше, как раз в этом году первая публикация. В сборнике «На добрую память». В сборнике, увы, с подзаголовком «детский» – и это сыграет ещё с автором далеко не добрую шутку. Шесть 4-стиший, из которых достаточно процитировать финальное резюме:

Жизни мятущейся бурной море

Выучит гордое «я» забывать,

Сделает близким народное горе,

Даст тебе дар и любить, и прощать.

Гордое «я» будет забыто настолько основательно, что в автобиографии дебют будет смещён на два года позже.

Курорт и его нравы позже будут дотошно описаны в поэме «Дед», глава с этими описаниями чуть ниже. Забегая вперёд, судьба была милостива к курорту, но не пощадила городок и кладбище близ сосен. Городок с кладбищем оказался в зоне затопления, а вот «высокая здоровая местность» переименуется в санаторий «Лесное».

Вернёмся к началу века и оставим в покое Павла Сухотина, таково имя спутника нашего героя. Их если не дружба, то взаимная приязнь сохранится на оставшуюся часть жизни. Возможно, этому будет способствовать не только ровесничество, но и последующие биографические синхронности. дебютные книги выйдут почти одновременно, даже переживёт один другого (Лев Павла)на год с небольшим.

Наше внимание обратится на 16-летнюю девушку – здесь же, среди сосен шествующую к курзалу. Пока оркестранты раскладывают ноты, расскажем – об этом ни она, ни он ещё не догадываются – о будущей спутнице и музе нашего героя.

Её зовут Наташа. Как и Лев, рождена в октябре, с разницей в два дня. Как и Лев, немецких корней: Наташа Быхольд. Обманчивая простота фамилии нашего героя вряд ли намекнула на происхождение. Правильно было бы писать не Зилов, но Зилофф. Род Зилофф известен со времён крестоносцев, освобождавших гроб Господень. Приставка «фон» в России отвалилась за ненужностью. Матушка Наташи – дочь православного священника. Материнская линия Льва восходит к выходцу из Шотландии Фрэнсису Гарднеру, основателю первого фарфорового производства в России.

Наташа волжанка. Родилась в слободе Александровской Царицынского уезда. В отличие от жителей волжского понизовья, уроженцы верховий не столь охотно причисляют себя к волгарям. Но всё-таки первая река Льва, подмосковная Дубна – правый приток Волги.

В восемь лет Наташа стала сиротой. Отец, Бруно Адольфович, обвинив астраханского губернатора в… прибегнем к модному слову «коррупция»… не смог удержаться на стадии выдвижения обвинений. Беспрецедентный случай в бюрократической практике: нижестоящий чиновник стоящему гораздо выше на иерархической лестнице влепил пощёчину. Одинокая могила Бруно Адольфовича – самоубийцу, да к тому же лютеранина, не дозволили схоронить на кладбище – стала приметой берега Ахтубы, войдя в матросские лоции Поволжья. Городок Царёв, в котором окончил свои дни чиновник-самоубийца, поразило проклятие: он, почти оставленный людьми, потерял статус города и стал сельцом, в конце-концов на него чуть было не упал метеорит.

Матушка Льва полюбит другого человека, Осипа Месснера, как раз и готовившего Льва к поступлению институт восточных языков в 1897-м году. Благородный отец, дабы не быть помехой соединению любящих, вынужденно примет обвинения в измене на бракоразводном процессе 1903  г.

На следующий год Наташа и её брат Виктор останутся круглыми сиротами. Матушка будет похоронена на нижегородском Петропавловском кладбище, в советском городе Горьком превращенном в городской парк.

Ещё два года спустя Лев и Наталья встретятся – место встречи изменить нельзя – в том же Ставрополе-Волжском, на песках под соснами. Все это время они вели переписку. Тогда, четыре года назад, оба привезли на курорт горечь от неразделённой любви. Собственно, и переписка во многом началась для утоления этой горечи. Не имея возможности исповеди перед объектом страсти, юноша и девушка начали делиться схожим несчастьем друг другу, создав эпистолярный клуб разбитых сердец. Теперь, повзрослев, у Льва и Наташи вызрела мысль сложить два одиночества.

С этого момента они если и разлучались, то не по своей воле и ненадолго. Два года спустя у них родится девочка. Анна Львовна, Лютя. Потом у Люти появятся братик Алёша (по иронии судьбы он станет инженером-автомобилестроителем, одним из главных разработчиков «Москвича» с 401-й по 408-ю модель) и сестрёнка Ляля (Ирина). Наталья Бруновна, жена и муза поэта, останется с ним до его последнего вздоха.

Уже в 1909-м Лев и Наталья с годовалой Лютей на лето отправляются к колыбели своей семьи, ставропольским соснам и песку. С этого времени маршрут станет ежегодным. Сначала посуху до Савёлова – порой от имений зиловской родни в Дмитровском уезде, порой от Савёловского вокзала Москвы, – оттуда на пароходе вниз по Волге.

Каникулярные дни, включая в себя меньшую часть года, всегда занимают большее место в памяти. И у поэта и его семьи Ставрополь-Волжский оказывается ключевым городом.

Заметно это и по стихам. Пейзажи и сюжеты Жигулёвской Луки начинают оспаривать первенство даже у малой родины в Дмитровском уезде. А уж московским трудовым будням остаётся лишь скромно потесниться.

Так продолжается девять лет.

Литература Жигулёвской излучины многим обязана этому девятилетию и Зилову лично. Видимо, благодаря ему местные земские учреждения начинают принимать в сотрудники литераторов из российского центра, они – зиловские хорошие знакомые, если не друзья: Евгений Яшнов, Николай Ашукин…

Корреспонденции, рассылаемые Зиловым, красноречиво пробалтываются адресом отправителя. Вот зиловская статья, посвящённая ошибке публикаторов сборника «Сочинений» Тютчева: Тютчеву приписано стихотворение Вяземского, очевидно, переписанное тютчевской рукой. Под статьёй: Ставрополь на Волге (Русский архив - Том 50,Выпуск 8).

В Ставрополе же Зилов встретил известие о начале Первой Мировой войны. Первого звена той цепи событий, которые приведут к тому, что последующие стихи при его жизни опубликованы уже не будут.

Лев Зилов, потомственный дворянин, наследник имений и титулов, вовсе не считал существующий порядок вещей лучшим из возможных. Мало того, вполне сочувствовал идеям революционных преобразований.

Стоит поблагодарить цензурное ведомство Империи, сохранившее свидетельства, невозможные в печати официальной. Сохранилось стихотворение Зилова, что он переслал в Самару одному из своих знакомцев с Жигулёвской Луки, служащему контрольной палаты И. Н. Антонову, дерзко обращенное к первому лицу государства: «Мне жаль тебя, о царь: ты мог бы быть не тем; / Но волею судеб ты обречен страданью. / Духовно умер ты, ты стал нулем – ничем / И быть безличностью обязан воспитанью»…

Возможно, эта инвектива уступает зиловской лирике в совершенстве, но заочная беседа одного из дворян с Императором объясняет многое из того, что произойдёт в ближайшие годы: «Пусть не поймет, как жалок и ничтожен /Он – тот кумир, кому все льстит кругом, / Что идеал царя далек и невозможен, / Когда восстание кипит живым ключом! // Пусть не поймет того, что блеск его правленья, / Что свита, родичи, красивые войска / Насильем держатся, ценою преступленья / И сыт он оттого, что голодна страна!»

Политические симпатии Зилова склоняются к позднему народничеству и партии, наиболее бескомпромиссно это народничество воплотившему, партии социалистов-революционеров.

Но уже весной 1917-го джинн, выпущенный из бутылки, начинает доставлять неприятности тем, кто сочувствовал его заточению. По Дмитровскому уезду ходят тревожные слухи: дезертиры насильничают матерей на глазах детей, грабят семьи, никого не оставляя в живых. Заботами о пропитании поэт вынужден временно покидать семью, Наталья Бруновна с револьвером в руках дежурит на крыльце, охраняя спящих детей.

Летом семья отправляется в Ставрополь, чтобы уже никогда не вернуться. Родовые имения и могилы предков будут осквернены и уничтожены, впереди предстоит новая жизнь.

Эту новую жизнь семья намеревается начать на Жигулёвской Луке. Зилов устраивается на работу в ставропольское земство. С таким же успехом можно было пытаться спастись, прыгнув в жерло вулкана. Пятилетие, проведенное здесь до вынужденного бегства, стало одним из тяжелейших в жизни поэта. Каменные исполины Жигулей стали декорацией, на фоне которой, последовательно сменяя друг друга, разворачивался кошмар за кошмаром.

Это пятилетие Жигулёвской Луки спрессовало в себе событий чуть ли не больше, чем все оставшиеся годы века. Здесь мы вынуждены лишь пунктиром отметить эти спрессованные слои.

Сменяющие друг друга политические режимы. Граждане одной страны (с массовым привлечением военнопленных иностранцев и трудовых мигрантов), организованно убивающие друг друга. Узаконенный грабёж крестьянства вооружёнными отрядами. Крупнейший в истории государства крестьянский бунт с захватом Ставрополя. Наконец, крупнейший в мировой истории голод, эпицентр которого пришёлся на Среднее Поволжье.

Семья поэта выжила в этом аду, не потеряв ни одного человека – надеюсь, когда-нибудь эта чудесная сага о спасении будет записана. Самому же поэту было, о чём молчать: его публикации в период правления Комуча могли бы отозваться трагическим эхом в биографии. Но до пыток и казней его литературных знакомцев, вроде Бориса Пильняка, он не дожил совсем чуточку. Странно и умиротворяюще смотрится лаконичный некролог в «Литературной Газете», органе Союза Писателей, между обличениями вредителей на литературном фронте и идеологически выдержанными беснованиями «инженеров человеческих душ».

Финальные полтора десятка лет между бегством из Ставрополя и смертью от воспаления легких – жизнь Одиссея по возвращении – удалены от Жигулёвской луки и не героичны. Дети росли, родители дряхлели. Чем мог обеспечивать семью человек, политические идеалы которого когда-то совпадали с идеалами главным конкурентов тех, кто ныне сидит на троне, верша суд и казнь? Детскими стихами. Читая которые, трудно избавиться от чувства стыда. Нельзя заставить себя развидеть «взрослые» стихи того же автора, которые ты уже прочитал, и чувство горечи от этого лишь возрастает.

Творческий пик поэта, судя по стихам, сохраненным наследниками, пришёлся на начало двадцатых годов. Поэт вступил в силу к тому времени, которое ныне связывают с кризисом среднего возраста. До 1999 года эти стихи не видели света – ни книгой, ни отдельными публикациями.

Перед смертью поэт покупает билет на теплоход, чтобы проделать маршрут, который когда-то проделывал десятки раз. Маршрут, сделавший его тем, кем он стал.

Газетные фанфары славят великие стройки и над одной из таких строек – проектом Большой Волги – сердце поэта не могло не содрогнуться. Согнанные зеки уже вбивают сваи, свозят камни – как часто у нас бывает, труд их вскоре окажется бесполезен. Плотину построят выше и позже. Город получил отсрочку перед казнью. Поэт этого уже не узнает.

Десятки городов и сотни деревень, храмы и погосты, рощи и поля, над которыми смыкаются воды – никто не помянет о трагедии их гибели, никто не прочтет им отходной молитвы. Никто, кроме Зилова.

Сваи вбивают в волжское дно,

На берег стерлядь скачет.

Городу смерть! Огневое окно

Город в черёмуху прячет...

Город, где юность венчала нас

В такой же вечерний час.

Встанет плотина огромным горбом,

Волга потопит долину.

Кладбище станет глубоким дном,

Могилу затянет тина.

Когда мертвые встанут из могил, и, разламывая лед, устремятся к берегам, времени больше не будет. Не будет потому, что живые оказались его недостойны.

Георгий Квантришвили