*** номинатор журнал «Альтернация» (Санкт-Петербург)

Номинатор: журнал «Альтернация»

О номинанте:
Родился в 1965 году в  Москве.  Окончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики. Работает редактором корпоративного журнала.  Участвовал в сетевых литературных объединениях «Рука Москвы» и «Пиитер». Публиковался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Воздух», «Новый берег» (Копенгаген), «Волга — XXI век» (Саратов), «Таллин», в альманахе «Абзац» (Москва—Тверь). В 2004 году принял участие в коллективном сборнике «Другие возможности» (Таллинн: Agia Triada) совместно с Леной Элтанг, Александром Кабановым и Михаилом Гофайзеном.  Лауреат Петербургского поэтического конкурса «Заблудившийся трамвай» (Петербург, 2005 год, 3-я премия). Победитель турнира Большого слэма 2007 года (в паре с Анной Русс).

Страница с публикациями номинанта на портале: http://www.promegalit.ru/autor.php?id=1190

Г Е Н Н А Д И Й     К А Н Е В С К И Й
П О Р А Ж Е Н И Е    М А Р С А


MAYDAY

если ходишь по городу,
всё двоится, дрожит и колеблется.
если ездишь по городу,
мельтешат тополиные призраки,
что-то вроде «нет выхода»,
что-то как «осторожно, окрашено»,
что-то белое, лёгкое,
девяностого года рождения.

вольно бедному страннику
хлопотать, лепетать и подпрыгивать,
вольно голосу сиплому
говорить под давида самойлова.
это влажное, летнее
(ничего, две недели домаяться),
это смертное, смертное,
человеческое, человеческое.

у подъезда, у булочной,
на шестом этаже, на двенадцатом.
чем-то радостным спрыснуты.
коньяком и цветами заряжены.
первый ждал её вечером.
и второй будет ждать её вечером.

я продам свою родину
за прокачку до третьего уровня.


ПИРКЕ

на сосновой даче игра в лапту

сын наркома в белом стоит цвету
хочет рыженькую вон ту

теплоход плывёт по стеклянной реке
два гудка его два укола пирке
малый шрам на её руке

машинист поёт и уходит в рейс
старший мастер звонко стучит о рельс
послезавтра его арест

человек идёт вдоль проезжей любви
на закат на левый берег невы
он в тени своей головы

у собаки боли
у кошки боли

у страны моей заживи


НА КНИГУ А. МЕСРОПЯНА «ВОЗЛЕ ВОЙНЫ»

вещи боятся близости линии фронта
перешёптываются ночами
прячутся, укрываясь
от шальной пули

люди боятся меньше

люди боятся измены
случайных денег
случайного снега с крыши
а линия фронта и так пролегает
по подземному переходу
по центру кровати
по середине жизни
щекотно бежит по спине
между лопаток


REPLAY

я говорю метель а ты не веришь
я напеваю снег а ты не слышишь
ты знай себе скользишь по тротуарам

на маленькой берёзовой дощечке

всё валится всё под уклон слетает
и тенькают серебряные пули
она москва её лепили бесы

где шаг шагнёт подземные провалы

где матюкнётся там холмы такие
что по пути домой зайди на рынок
купи грудинку и горох для кати

я говорю а как горох о стену


BELOW

проснёшься — на листке туман
и на виске туман,
привстанешь на мыски — туман.
не по-людски — туман.
проснёшься — тихо, как в раю.
но громко, как в аду,
тупое сердце-какаду
стучит «не узнаю».

к обеду время разойтись,
туману — разойтись,
напра-налево разойтись,
навеки разойтись,
но нет того, кто мог сказать
иные времена,
и фразу «влажная страна»
по капельке связать.

тогда мы проросли бы вниз,
как нефть — стволами вниз,
все улицы вели бы вниз,
огни горели вниз.
овраги, полные воды.
плывут плоты домой.
шумят под каменной москвой
подземные сады.


РАХИМОВ

весной легко дружить со всеми.
и азиатский город весь,
как перевёрнутое время,
стекает медленно с небес,
и видишь, шторы отодвинув:
ответственный за тьму и свет,
среди двора стоит рахимов,
дурак пятидесяти лет.
ногой проделывает русла.
метлой вздымает кутерьму.
за русский письменный и устный
ему воздастся по уму
на ритуальной киноплёнке,
где кровь, наследница творца,
течёт себе
от нас в сторонке,
не
отворачивается.


ЛУБЯНКА

в подвалах твоей лубянки
весёлых цветных подвалах
меня защекочут насмерть
когда я приду сдаваться

предварительный кастинг
чашка кофе на счастье
в ночь накануне казни
украсив моё запястье

ниткою шерстяною
в протоколе отметят
сообщников было двое
здесь не может быть третьих

жизнь моя третий лишний
смерть легка и мгновенна
эти дурацкие вирши —
государственная измена


РАДИО

осенью раскладывали по отдельности
письма, письма, страховой полис,
и играли то, что нашлось в холодильнике —
битлз, криденс и роллинг стоунз,
а зимою надо бы на кухне за полночь
письма перечитывать, пить вино с ней,
задавать вопросы: «что такое запонки?» —
«это для манжет, но их уже не носят».

говорят, что ходит меж пространством и временем
медленный трамвай на четверо суток.
в нём простая искра добывается трением
чтобы разогнать подступающий сумрак.
в нём ещё играет чуть слышное радио
из смешного ящика с надписью «ригонда».
в нём ещё чайковский ездил к вивальди —
так и появились времена года.


ВЕРТОГРАД

сон напоминает его игра —
вентиляторные дуют ветры.
что ты заладил: жара, жара —
это, говорю, вертоград пресветлый,
зной, перетекающий из вчера
в медленное завтра, как полк ракетный
возит на параде, под шум офсетный,
толстого железного бога ра.

это дирижабль пролетел над мостом,
на борту имея клинописный лозунг.
это всё имперское входит в дом,
длится, не кончается — потом, потом —
жжёная резина, стоячий воздух.
в глиняных костюмах, в песке речном —
та же благодать, что в виноградных лозах.

умираешь? — впрочем, ты всегда мельчил,
сочинял ненужное, кривлялся сзади.
сложными движеньями достают мечи —
лучший балетмейстер год их учил.
дай на церемонию взглянуть. не кричи.
не спугни забвение, бога ради.


АНИМАТОР

днём заходит и объявляет обед.
вешает знак «магазин закрыт».
из-под полы, ссутулившись, достаёт.
— это психея, анима, — говорит, —
слышишь, в кульке шебуршит-поёт?
нарежь потоньше, чтоб видеть свет.

плачешь, как режешь лук,
а никуда не деться, кромсаешь ломоть.
другу бы отказал, если просит друг,
а тут хозяин, в душу его язвить,
в руце его владычной — живот и плоть.

им — светить, а нам — отбрасывать тень
сквозь эти тонкие, тоньше, чем слюда.
снова и снова приносит. и как не лень.
будь проклят день,
когда аниматором шёл работать сюда.

думал, детишек танцами развлеку,
взрослым разные фокусы покажу.
новая смена в мясном цеху —
слышишь, поёт, скулит, подобно щенку,
светом течёт по золингену-клинку,
по моему ножу.


*  *  *

жить вот этой, вычитанной из книг,
каждую ночь перелистывая страницу:
«на берегу, собирая морской плавник...»,
«всякий раз, посещая северную столицу,
она видела…»
терять перчатки, ключи.
опрокидывать чашку с чаем. хлебные крошки
ронять на платье. весной прилетают грачи.
осенью неотложку
вызывали, но обошлось. литературная молодёжь.
милая рассеянность. фортепианная гамма
романов. снова осень. «и всё ты врёшь…»
снова весна. «выставляется первая рама...»
да, без подвигов. да, если война —
эвакуация. да, комнатные растенья.
да, я люблю её, это тоже она —
жизнь, состоящая из светотени,
рама окна и дверной проём —
будут ещё вопросы? — тут, на пороге рая,
да, я хотел бы тут, у постели её,
чашку с водой ладонями согревая.





* * *


где будет можно, я тебя предам.
не зря же я, оставленный при родах,
пел гимны деревням и городам
и получил «спасение на водах»

четвёртой степени, с мечами по бокам.

не я один, всё время таково:
лжецы, полипы, мелкие простуды,
что расстрелять бы через одного,
а прочих за обман и бой посуды

приговорить к большому ничего.

теряет листья медленный конвой,
твердеет в небе корка соляная,
а камень, что лежит под головой —
с него открыта будущность иная.

он хладный, бессердечный, деловой.

таков я буду через двести грамм,
в конце стола, где договор подряда,
где лёгкие свистят, где воздух в хлам,
редеет где летучая армада,

где будет можно, я тебя предам.


*  *  *
люди выпьют и вскоре поют,
завершая полночный уют,

закрепляя разреженный воздух
на гвоздях этих слов идиотских.

(ткут их тайные текстовики —
лепетальные крестовики).

отрешась от истерик и сцен,
кто строители призрачных стен?

состоя из воздушных полотен,
материал их так рван и неплотен,

им вольнo попадать мимо нот —
их иная мелодия гнёт.

я стою твой забытый посыльный
я пою твой смешной и бессильный
на сто лет опоздал звездолёт
мама дальняя не заберёт

на тропинках межзвёздных высот
нет следов нашей родины пыльной.



УТЕШЕНИЕ

даже если
у тебя не было
ни одной
женщины

смерть
придёт к тебе

значит —
любит.


ПОМИНАЛЬНАЯ

затевается ржаная кутерьма
машет мельница корявым костылём
улдис улдис перемётная сума
всё равно ты не успеешь до грозы

поднимался и меня ещё будил
до рассвета
помнишь
было бы к чему

в яункалсах ставят кирху шпилем вниз
колокольчиками пастора клянут
принесла тебе жилетку погордись
запекла тебя с изюмом на столе

заварила тебе снов и ячменя
до рассвета
помнишь
выпей-ка отвар

в лето спелое лягушкой обернусь
бородавки да морщины извести
в зиму белую судачат ну и пусть
тихолодкою сутрапохолодку

не любила
не под старою сосной
до рассвета
помнишь
ну же
понесли


* * *

небо раскрыло свой зонтик
над молчаливой толпой.
девочка, здравствуй, я — зомби,
даром что тихий такой.

вот я руками цепляюсь
за молодую траву.

вот я встаю. улыбаюсь.
делаю вид, что живу.


ПАР

славно поют мертвецы стимпанка,
выпуская в медные трубки нагретый воздух,
укрепив оболочку на круглой раме,
поскрипывая шестернями и штуцерами,
поигрывая клапанами,
неся на носу фигуру в стальной панаме.


нас, местных жителей, эти звуки заворожили,
вот и стоим мы за гаражами,
железной стеной отгороженные от жизни.
нас позвали, а мы и не возражали.


славно встают мертвецы стимпанка
медной округлой суммой, початком голым,
в усиках-паутинках нитей и лестниц,
в громе стрекоз, большеглазых железных вестниц,
из-под земли, пропитанной солидолом.


местные жители замерли в напряженьи,
с медными лбами,
с открытыми ртами.


чудо! — как они воздух секут винтами.
чудо! — как стреляют на пораженье.



ДЕ СИЯНС

умирает в спелых травах
академик тихонравов
улыбаясь для небес
голосам открытый весь

и сошедший ангел света
синий пламень за спиной
заберёт его за это
на ракете жестяной

не оглядывайся слышишь
шепчет на ухо ему
а не то уедет крыша
по-за город кострому

в город кунцево-шестнадцать
где блюдя судьбы закон
в спелых травах ждёт рождаться
академик харитон


ГОГОЛЕТИЕ

свистнул в дудку. жилетку потрогал.
выпил рюмку — и вся недолга.
хорошо ли без женщины, гоголь,
крючковатого носа слуга?

так ведь нет. начинается сверху,
с бельэтажа, спускается вниз,
что идёт государь на проверку,
утоляя державный каприз.

лучших фрейлин на шею навяжут.
налепечут про шёлковый нрав,
и покатится вдаль в экипаже
нос-повеса, жесток и лукав.

с ним сбежали и друг, и невеста.
целый город сбежал по нужде.
трогай гладкое, мерзкое место,
чёрт-те где отразясь. чёрт-те где.



*  *  *


если долго сидеть на берегу реки,
мимо тебя проплывут твои живые друзья,
моисей в корзине, ржавые тростники,
пятая батарея, тусклая бирюза.


если долго стоять по пояс в воде —
будут тебя искать, нету тебя нигде.
проплывают звонки знакомым,
проплывают их голоса.
«видели отражение в зеркалах»,
«слышали, как взвизгнули тормоза».


если медленно опуститься вниз,
мимо тебя проплывёт твоя тихая жизнь.
только не закрывай глаза.
только не закрывай глаза.


*  *  *

словно овощи, тушёные в вине,
мы живём на убывающей луне,
тихо тающей сметаною в борще,
размягчающей строение вещей.
и когда она убудет до нуля,
тёмным пухом станет лунная земля
всем, рождённым на советском пятаке
с луноходиком пластмассовым в руке.



ШАР


змей полетел над домами, уткнулся
в горизонтальный предел...

ю. п.

тот сделал доброе, взяв напильник:
очистил солнцы до заусенцы,
отрезал чирьи-протуберанцы,
проверил шканцы да оборонцы.

тот сделал доброе, взяв клепальник:
клепал заклёпки да девок лапал,
клопам вещал, белморканалам,
где добыт опыт голодомором.

тот сделал доброе, став начальник,
купив багульник — весенний овощ,
сказав атас, запустив машину,
сходив в госдуму, наделав шуму —
шестому чувству, мол, доверяю:
циклону — лёгкие, вам — цикуту.

тот сделал дело, рванув рубильник.
тот — крикнув грозное в матюгальник.
и вот ты выведен из ангара,
серебряный монгольфьер иваныч,
и вот твой кожух раскинет руки,
и вот твой тень заснуёт по крышам,
и вот твой свет проникает в кухни,

в табак куриный, в курильский пепел,
а вот летят под тобою мошки,
которым ты рассказал о жизни,
а вот в плетёной корзине — спонсор,
и с ним четырнадцать спонсоряток.


*  *  *


радуйся отрок весна в питере
небо-то небо как свежий надрез

ветер погнал поезда на вытегру
электрички на сестрорецк

бойся отрок ночного полюстрова
первого пуха над верхней губой

сна розоперстого и алоустого
к тебе приведённого на убой


INFORTUNA MINOR

замечай замечай
если хочешь быть футурологом
если хочешь предсказывать
смерть
и погоду

он будто ходит под неким пологом
ветошь его —
концами в воду
синее пятно
над его головой безалаберной
в любую облачность обложную
стоит
как войско
ставшее лагерем
другого такого тебе не рожу я
посети
обшарпанную его комнату
ручки у дверец сломаны
ножки у стульев гнуты
автомат разбирал
(ко всеобщему хохоту)
двадцать две
с половиной
минуты
будешь прощать ему все оплошности
жить с ним в мире —
он умрёт
у тебя на руках

от осторожности
или от лейкемии
выкипела вода в его чайнике
его будильник вчера сломался

налицо
классическое
как в учебнике
поражение марса


ПАМЯТИ БАБОЧЕК ГЕНДЕЛЕВА

1.
s a n c h o

дон-кихота вчера схоронили
я санчо панса
мне бы поесть и поспать
увы
вот и не любят меня мотыльки фриланса
кем-то выведенные для москвы
те
привыкшие тихо притворно плакать
те
что любую минутную свою слабость
объясняют бабочками в животе

перелётные мотыльки
опуститесь на моё брюхо
лучший отдых — на этих холмах

крещу вас
во имя святого духа
в моих желудочных закромах
зря ли я пиво брал за четыре гинеи
из свиных колбас огород городил

всех вас
всех
отныне зовут дульсинеи
это имя любил
мой господин



2.
К А Р Т О Н

ты будешь жизнь, я буду нищета,
и мы ещё кого-нибудь родим,
и на краю кровати будет город.
картонное подобие кремля,
мосты из спичек,
метрополитен
под одеялом.
буду побираться
в подземном переходе
под подушкой,
и целый день ты будешь рисовать
моё лицо на спичечной коробке,
чтоб не забыть.
меня так просто спутать
с другими нищими,
пока ты — жизнь



3.
п и р к с

утром ступаешь с кровати
как будто с пирса
в воду существованья белковых тел
прямо таки
в дознанье пилота пиркса
в прочую социальную мутотень
вредная для здоровья работа в подвале
холод и генетический кавардак
ты ещё должен тысячу моей алле
напоминать али отдашь и так?
и ещё
возможно тебя расстроит
мы вчера наблюдали на камере б)
как поутру женщина-твой-андроид
к спящему поворачивается тебе
и говорит
я любила тебя наверно
мы с тобою прошли через года
но у тебя под кожей
синие вены
подозрительно
напоминающие
провода



VIA APPIA


винная лавка, увы, с десяти закрыта.
купим ли? — гадали римляне по полёту птиц,
а я — по тебе, аурелия аурита,
девочка с тысячью лиц.
перелистывать все — жизни не хватит,
вот и довольствуешься самыми милыми, двумя-тремя,
одним — на рассвете, скажем, другим — на закате.
некоторые говорят, это и есть семья.
какое там. встречаться по четвергам в таверне,
когда она приезжает на курсы изготовления новостей,
на сеновале в свежескошенной зеленой люцерне,
в виноградной лозанне, вне городских стен,
или в съёмной корпускуле — ну что ты, что ты,
что ты плачешь, глупенькая, времени до десяти полно,
это седьмой этаж, только птицы высшие сефироты
заглядывают в окно,
только интеллигентским розовым слабым анжуйским,
этой разбавленной кровью, отгородясь
от иной, густой, простонародно-жуткой,
словно надпись над лавкой текстиля «шуйская бязь»,
мы и живы. нам ноздри травинкой щекочут боги,
когда всё исчезает, и вровень стоит с лицом
золотистая пыль на аппиевой дороге,
случайным поднятая колесом.



*  *  *
                                                         адели  ц.

жил в краю пожухшей травы,
над сухой рекой.

год добивался женской любви.
полюбила — ушёл с другой.

победил в состязании колесниц —
отказался от золота и венка.

молодым увидел в зеркале меж ресниц
себя-старика.

наслаждение-счастье-смерть.
эта цепочка знакома нам.

боги могли бы и песню спеть —
нет, окликают по именам.

катись, катись, камень, с горы,
пока я жив.

да не скажет никто,
что до конца игры

доиграл сизиф.



ПРОГУЛКА


значит, думала, я любил тебя и взаправду?
не смеши мой нефрит и свою миому.

как «что делать с письмами?» — передай их брату,
а значки триумфатора — четвёртому легиону.

много было разных нот в тростниковом стебле.
истончились перегородки. дошло до хрипа.

познакомься с галлом — они искусны в ебле.
впрочем, если припрёт — то и конюх сойдёт, агриппа.

перед сном прописали прогулку. сверну налево —
озерцо блестит. рыбаки починяют сети.

смерть лохматой собакой прыгает из-под колена,
убеждая, сводня, что я не один на свете.

так вот скажешь, что не любил, а прогулка длится,
и как только устанут ноги, поймёшь: неправда.

особенно, когда вдоль дороги мелькают лисы
в мелких листьях зелёного винограда.



TIVOLI

труд окончен, и галеры
убраны от глаз.
кто родился к нам — и те уж
умерли от нас.
птицы лишь до ночи спорят
меж высоких крон,
кто из них кому другому
оставляет трон.


круг сужался и сужался,
и остались лишь
колокольцы, карнавальцы,
пара ветхих крыш.
и, ворча на запах дыма,
дремлет носом в снег
на краю земного рима
дикий человек.



ГЕЛИОГАБАЛ


лети с огнём — вернись с ответом.
лети туда — вернись назад.

умирающий меж островов, посреди земель.
голубою рябью подёрнут его живот.
пепел его брошен в воду, и он плывёт,
как при жизни боялся и не умел.
те перед ним, прежние, рождены для войн,
он же записан в смерть, как в гвардию, с первых дней.
в колыбель к нему — золотую погребальную маску его —
пальцами ощупывать, привыкать,
примерять на любовников, слуг —
ну полно, полно уже, антонин, не смешно —
какой там смех.


лети внутри — вернись снаружи.
лети орлом — вернись змеёй.

проведут пером — у всех мурашки, кроме тебя.
каждый хоть раз говорил во сне, но не ты.
обойдётесь без чистоты, без красоты.
тыльная сторона ладони — смерть,
поэтому линий нет.
даже жрецы не знают — в перчатках спит.
а если взлетает во сне,
начальник стражи пускает стрелу в белый свет —
не стоит летать тому, кто мёртв.

лети плевком — вернись дыханьем.
лети стрелой — вернись мечом.

чёрный камушек светлеет изо дня в день.
выцветают глаза, поют позвонки.
у кого больше любовников, чем у всех,
кто наш сладкий сирийский хлеб,
золотистый наш жжёный сахар? —
твердят льстецы.
просто ночью приходит гвардейский полк,
палатинский волк,
ты четыре года мёртвый, теперь умри,
я с рождения мёртвый,
верните меня себе.


лети звездой — вернись астартой.
лети одним — вернись другим.


*  *  *

                  кате ракитиной

парикмахерская жизнь
где за пазухой у парок
воздух-к-ножницам дрожит
пряди-в-воздухе купают
перережется вот-вот
летний день прозрачный долгий
золотую пыль несёт
в град саратов из-за волги

вот крупичатый калач
в крупном маке лихорадки
весь набор тебе горяч
для туриста без оглядки
а какая боль была
да с годами попустила
помнят в доме зеркала
и небесные светила

в огороде ли нарву
огурцов тебе укропу
вспомню эпоса зарю
вспомню южную европу
или к берегу пойду
вечно кто-нибудь причалит
«калимера» — говорю
«калимера» — отвечают

здесь не море но вода
так сладка как бы морская
то сжимая иногда
всех в горсти то отпуская
как падучую звезду
как неведомую птаху
реки к рекам
крест к кресту
к персти персть
и прах ко праху

CABARET


чем дольше на свете живу —


тем меньше мне нужен хоть кто-то.


ты стать бы хотела женой,
но знаешь — прости, пеппилотта.
гражданского рейса пилота
люби, как вернётся домой.

кудряшки и нежность лица —
вот приз для геройских повадок.
над городом встанет гроза —
и лайнер летит без посадок.
где выпьют за новый порядок,
там синие вспыхнут глаза.

там будет сеанс выездной,
трофейные гретхен и линда,
и мальчик в соседней пивной
поёт о судьбе фатерлянда.
и песня, как роза-троянда,
цветёт над моей головой.

INGANNO

                             лене горшковой

нарисуй мне малую обманку
для вожденья носом по холсту:
бабочку цветную иностранку,
галку проливную темноту.
на углу проломной и музейной
завалила тышлера братва.
из-за стёкол — шелест бумазейный,
школьное «раз-два».

раскрутив стальные карусели,
оторвали воздух от земли.
на причёску пышной дамы сели.
шляпы приподняли: «извини».
нам она немедленно знакома,
нам она далёкая родня
по постановленью совнаркома
от второго дня.

нас ещё засудят и обяжут
в здании верховного суда
выплатить обиды эрмитажу
и поклясться в смерти навсегда.
но пока дымится в небе пьянка,
карусельный бог вершит подъём,
и видна прекрасная обманка
на холсте моём.


ЦИФРА

я зарегистрируюсь пойду
в розничном компьютерном аду.
сетевая фирма на костях.
звуковая фильма в двух частях.

ибо я противник полумер,
мне оттуда привезёт курьер
цифровое бремя, метку зла,
подтверждение, что жизнь прошла.

голоса читают между строк.
увязает птичий коготок.
солнышко садится на кровать,
начинает косу расплетать.

лёгкая умолкнет болтовня.
птица-цифра, выбери меня.
розничный не отвечает ад.
ваш пароль неверен, говорят.


*  *  *

остановись. послушай свысока.
не всё тебе платоны и декарты.
я новичок, я гость издалека,
я бедный странник без кредитной карты.


я россыпью, меня легко в горсти,
без прозвище, без звание, без имя.
слыхали вы, как тут поют дрозды,
где за спиной крылами — амнезия?


поспеет к кофе радостный пострел
глотать газетный спорт и умный кризис.
его ещё не убрана постель,
а он уже литературный критик.


но утром птица лёгкая строка,
но листьев тень прозрачная, сквозная.
возможно, дрозд. я гость издалека,
и местных птиц я голоса не знаю

chapel hill
north carolina
23/09/08


ПЕСЕНКА (ПО МОТИВАМ КЕЙ РАЙАН)

на исходе будничных, скоромных и постных,
выходя из нижних торговых рядов,
сочиню плывущий по течению остров,
равноудалённый от двух берегов.


празднуя как следует и пасху, и песах,
радуясь дождливому и светлому дню,
весь он полон сдержек и противовесов —
знай летают в небе, задевая струну.


что-то зазвенело вдалеке, оборвалось,
жёлтая латунь сменила серую сталь.
если полюбить людей за каждую малость —
тоже непременно окажешься там.


берега задумчиво меняют картины.
пальцы в небесах перебирают лады.
слышишь, приближается последней плотины
шум, и убыстряется теченье воды.

ПРОСТАЯ БАЛЛАДА

когда седьмые сутки кряд
шумят и стар и млад,
когда придёт заградотряд
забрать твоих отрад —
отдай огонь из очага,
отдай труды и дни,
отринь и друга, и врага,
но пепел сохрани —


летучий морок серых дней,
тоску пиджачных плеч.
ты говорил, что это речь,
но это — нет, не речь,
а луковая шелуха
и прах твоих отцов,
и сказочная шемаха —
пристанище скопцов.


все клятвы (то есть — кол нидрей)
и все обеты — прочь.
словесный мусор, шорох, свей
с тобой уходят в ночь.
вон там с едою и питьём
начальники стоят,
а ты остался со смитьём,
и этим ты богат.


под шепетовкой куркули,
под харьковом махно,
и ты ползёшь путём земли,
а дальше — всё равно,
куда, грохочущий, в огне,
ночной несётся страх
по серой нежилой стране
на тёмных поездах.

1953. МИФ

ближний мой как кунцевская дача
дальний мой как бункер в костроме
посмотри сощурясь но иначе
на того кто нынче на столе
кто ходил опасными местами
кто неровным воздухом дышал
кто тремя печатными листами
семерых отменно заушал
камасутру говорил полковник
капитан застолье хором пел
лейтенант был карточный любовник
водку наливал но не любил
жаль что не успел крючкоголовых
и картавых тоже пидарас
кто сказал природа вся в разломах
зренья нет ты ходишь в первый класс
посреди зеркал и отражений
погляди что в чашку сыплет яд
что врачи подпольных совершенней
тайное и тихое творят
чтобы жизнь отчаянно вздохнула
чтобы в крик актриса травести
и увёз бродяга из аула
ту что не успела поднести



*  *  *

тем — записывать сиюминутное, бренное,
по бульварам и клубам ходить ночами,
тем досталось книжное обозрение,
пыльные комнаты с золотыми лучами.
как они проходят сквозь белые рамы те,
как они освещают старые кресла.
в форточке сетка для ловли радости —
так она не ловится, хоть ты тресни.
позвонит приятель из дачной местности —
оторвать от книги, покрыть позором,
позовёт пройтись по любой поверхности
тряпкой с пахучим аэрозолем,
не пойду: ненужное молодечество.
вечером — водочки в два наката.
древо, — пишут, — дуб. россия — отечество.
корсика — родина бонапарта.

БУХТА

я буду последним из тех, кто возился с вами,
читал вам книги, сражался в двадцать одно.
когда меня вынут отсюда вперёд ногами,
откроются люки, и судно уйдёт на дно.
размытые буквы всплывут из дальних отсеков,
солёная рыба, секретный боезапас,
и если кто-то напишет «ловец человеков»,
то это будет не про меня — про вас.


и вот вы стоите передо мной, как будто
от шага до шага — звонкая тишина.
вы водите пальцами по облакам над бухтой,
и вся их цепочка становится нежива.
ходили до ветра. сухим сохраняли порох.
держали руки скрещёнными от беды.
(пейзаж. фотовспышка. звук. тараканий шорох.
колодцы света. каменные сады).

МИМО

дачная платформа.
осень до листопада.
взгляду уже просторно.

диалоги идущих мимо:
«не удерживай её, дима.
не надо».

«не удерживай, ибо так надлежит нам
исполнить всякую правду».

правда едва различима
в мелких предметах, вроде
старого фото из крыма.
в вишнёвом компоте.

в том, что проходят мимо
люди из плоти и дыма.

крематорского дыма
и слабой плоти.


*  *  *

деревню смыли два дождя —
обида и вражда

остался одинокий двор
там проживает вор

едва откинулся — пришёл
лёг на скоблёный стол

скрестивши руки на груди
всем говорил «уйди»

когда оттаю по весне
тут можно жить и мне

картавый выговор скрывать
за мягким словом «блядь»

нам с вором нечего делить
нам нечем мир пилить

над нами в небе дремлет бог
свернувшийся в клубок


ТОТЕМ

                            кате садур

дотошный дольник надоел.
верлибер изнемог.
остались травка чистотел
да сказка теремок.
идёт в четырнадцать ноль семь
вiд площи перемог


автобус. (пoножи его
наручие щита
он стражник берега того,
где ветер и тщета
и тётка та, кондуктор та,
из меди отлита)


сначала шли леса, леса
но, засыпая сам,
он всё же слышал голоса
вокруг, по сторонам
(так возвещают паруса
о смене ветра нам).


то — как часов полночный ход,
то — смутный хор древес.
один был разговор про год
ухаживал — женись,
другой был разговор про суд,
который вышел весь.


а сзади нищенка одна.
с ребёночком она.
поёт «народная война,
священная война»,
но только — шёпотом она,
ребёночку она.


с неё-то всё и началось.
преобразился рот,
горящий зрак, шерстистый мрак
и втянутый живот.
и по сигналу налетел
весь пассажирский сброд.


зажимы, ножницы, крюки.
железные клыки.
один отъел кусок ноги.
другой — кусок руки.
урчали. чавкали. дрались
за лучшие куски.


.................................................


ушёл в четырнадцать ноль семь.
пришёл вечерний звон.
как много дум наводит он,
раз по герою он.
не похоронен тот нигде,
но — всюду погребён.

он стал их символ. их тотем.
их точка в каждом сне.
он рыба на реке десне.
лёд на реке шексне.
и больше ничего о нём
нейдёт на память мне.

одна цитатная броня,
затверженная вхруст:
«зачем над степью нет огня?»
«куда несёшься, русь?»

не останавливай меня.

я сам остановлюсь.

ОТЧЁТ С ПРЕЗЕНТАЦИИ ЖУРНАЛА «ВОЗДУХ»В КАФЕ «ЭКСЛИБРИС»

я зашёл сказать что я люблю тебя
моя русско-еврейская литература
приходящая на летние чтения
выбегающая из зала
и вбегающая обратно
спасаясь от ливня
твои лукавые мудрствования
твои комментарии к комментариям
твои кофейные чашки разбитые по неловкости
твои очки разбитые в пылу аргументации
твои сердца разбитые непонятно чем
но склеенные
малой сноской
на последней странице открытой в метро книги
а прочие заглядывают и идут дальше
не понимающие красоты шрифта
тайной милости слога
словесной вязи
ибо сказано «проходи мимо всякий
говорящий вы сыны страха а я сын победы
мимо нас
побеждённых по факту рождения
предателей по составу крови
блестящих ублюдков
людей с неласковыми именами»


АВВАКУМУШКО

возвратясь без железов к вам
по тайным тропам,
вижу вас, как разрезанных,
под микроскопом,
и сквозь стекло покровное
пламя зевает.
тако ничто церковное
не успевает.


боль ежи не то надолбы
ставит по телу,
государь куда надобе
ходит по делу.
сквозь те литеры гречески
зри буквознатца.
глянешь по-человечески —
беси ярятся.


как научили вашего
раба видом хмурым,
битьём да парашею
в острог к даурам,
так и вас днесь умучаю
за малый промах
своей правдою жгучею
в садах-хоромах.


пса ли никона сравшего
ткнуть носом в сраку,
плюнуть с амвона нашего
к адскому зраку,
не ища чадам прибыли,
за божьи раны
то-то любо до гибели
нам, христианы.

МЕМБРАНА

                         коле звягинцеву

пищит земля в кулаке ребёнка —
мы уж и радоваться перестали.
устала дороги тонкая плёнка
от перемещений по горизонтали.
но вновь и вновь иглу опускают,
и запоёт мембрана, вздыхая,
о старом чайнике с надписью scarlett —
ведь чаю хочет о'каждая харя.
слушайте, слушайте вести благия.
ложный стыд и коньки отбросив,
«у самовара — я и мария», —
поёт иосиф, поёт иосиф.
культ его личности не развенчан,
и самолёт его не опознан.
на фюзеляже — сеточка трещин,
белые звёзды, алые звёзды.


*  *  *

смирно! — говорят вам, штафирки,
внемля аргументам и фактам.
я служил шталмейстером в цирке,
я давал воды элефантам,
а когда печальные звери
уходили в ночь по четыре,
я стоял на стрёме у двери,
воровской фонарик притыря/


помните змею-недотрогу? —
до сих пор директор икает.
я служу зелёному богу —
ваши рядом с ним отдыхают.
цейсовские стёкла — в порядке.
голуби идут по карнизу.
маленькие львы и лошадки
поздравляют бедную лизу.

ПАМЯТИ ЦЕЛАНА

утонуть
наоборот:
медленно
отделиться от дна
подниматься
сперва лёжа
безвольно
затем
встать на ноги
робко
повернуться
вокруг оси
раз
другой
быстрее
быстрее
вынырнуть
из омута
удивлённо вдыхая
и взлететь
наискосок
стеблем
травинкой
зелёной закладкой
перечеркнув
небо


TERE

земляные валы, поросшие клевером.

река и санаторий с непроизносимыми именами.

здесь я впервые услышал джаз и рок-н-ролл,
удвоенные гласные, взбитые сливки,
флюгера, вечер опального поэта в местной школе,
толстый московский журнал, выданный на один день и прочитанный залпом,
эротический финский журнал, выданный на одну ночь и просмотренный


под подушкой,
пластинку silver convention (кто ещё помнит такую группу), выданную
на одно прослушивание,
ладонь соседской девочки, выданную на одно прикосновенье.

(ну не старость ли — так впадать в детство).


это был город на выданье,
город-невеста для приезжего жениха.


в последнее время
оттуда доносятся странные позывные.
небо в той стороне светлее,
звуки моложе,
запахи сосновей,
пиво имбирней.


и даже братья N.,
тридцать лет без посадки летавшие над городом
на своём фанерном биплане


(горожане давно привыкли к жужжанию в небе,
и уже пару лет местные путеводители
перестали писать об этом
как о чуде света),


так вот,
даже братья N.,
по слухам,
собираются
приземлиться.



ДЕНЬ КОНСТИТУЦИИ

кто-то вспомнил — зима, и встряхнул над землёй воротник.
между пальцами щель заменяет очки ненадолго.
сфокусируешь зренье;глядишь — и к морозу привык.
то ли дон, то ли волга,
где под белым, недавно замёрзшим, не ходит вода,
а меж ним и ближайшею сферой, безжизнен и матов,
то печёный ростов, то плетёная вологда-гда,
то стеклянный саратов.


пусть хоть кто-нибудь скажет: «садись, ты и здесь ко двору»,
разведёт кипяток, поднесёт перемены на блюде.
это люди, конечно, хотя поглядишь поутру —
как бы вовсе не люди.
не давайте мне зеркало, я к вам пришёл из хазар,
как увижу урода — боюсь, не сдержусь и завою,
но хотя б иногда попадайтесь и мне на глаза,
ничего, что спиною.


эту карту европы украл не агент, а сосед.
этот кухонный заговор — не декабристы, а климат.
это нас перед смертью помнут, поглядят на просвет,
покряхтят и не примут.
снова вскроется лёд,
и повалят другие стоять и томиться у входа
под нестройное чтение первой строки «мы, народ,
враг народа».



GORKY

                                                   евгении риц

что вы взяли? — лимон и шоколадку,


а коньяк — у стасыча и у борьки.
тот, кто знает последних времён повадку,
тот вдыхает радостно дым их горький.


от четвёртой платформы — в город горький,


нижним именуемый для порядку.
потому что есть ещё горький верхний,
то есть горний, не от дольнего мира.


ангелы тоже плачут там на поверке


утренней, когда бог проходит мимо.
поднимают флаг из небесного дыма.
разливают сладкий спирт в манерки.


в нижний ли горький на верхней полке.
слышишь? — стучит: это ходят ради

тебя незаметные богомолки,
пишут прерывистый сон в тетради.
двадцать килограммов ручной клади.
девять граммов души, не больше.


КАМЕРА

выпивает, не утирая рот,
но ему положено быть счастливым:
вот сейчас он медленно запоёт
про грозу, прошедшую над заливом,
про слепящий никелем бензобак,
про литое солнце из пушки в полдень,
как умеют юрьев и, может, порвин —
тарантеллу пальцами на губах.

и тогда закружится возле ног
рыжеватым псом, золотистым смерчем
лютеранский враг, левантийский бог.
этот ветер с моря не даст прилечь им,
понесёт в притон, а потом — в шалман,
за ещё одной, а тогда уж — баста.
за монетой медною нагибаться.
от сухого корня сходить с ума.

так в дыму от выстрела аронзон
не упал, а будто идёт по свету,
над заливом ходит, гремит грозой,
подбирает-ловит свою монету.
на пределе счастья блестит слюда,
шелестит вода, голубеет глина.
жизнь уже наполненная корзина.
смерть ещё нелепа и молода.



ВСЕ

все они
все они умерли
все они умерли от страха
ни от чего иного
это было
как рябь на воде в полдень
когда объявляли
о грядущих налётах
когда писали на стенах
«бог не любит вас
и вам бы лучше
заткнуться»
когда призывали не поддаваться
панике и пессимизму
(призывавшие умерли
в числе первых)
остались окна
заклеенные крест накрест
памятник робкому сопротивленью
остался ветер
раскачивающий качели в парке
(избитый кадр
неожиданно обретший
новую свежесть)
ещё нет руин
здания целы
кое-где горит свет
если бы ты был жив
удивился бы
насколько
ничего не изменилось
только нет машин
и вдоль улиц летят
птицы и мусор
и осенние листья
падают громче
чем мы привыкли
этот день
этот день завершился
этот прекрасный пустой и звенящий день
перед началом
ночи