Геннадий Кацов

В пространстве Джет-Лега. Стихотворения

Геннадий КАЦОВ (США)

 

Русско-американский поэт, писатель, эссеист, литературный критик, журналист, теле- и радиоведущий. В 1980-х был одним из организаторов легендарного московского клуба «Поэзия» и участником московской андерграундной литературной группы «Эпсилон-салон». С 1989 года живёт и работает в США. Стихотворения опубликованы в энциклопедической антологии «Самиздат века» (1997), в журналах «Знамя», «Звезда», «Дружба народов», «Интерпоэзия» и многих других. Член редколегий журналов «Времена» (США) и «Эмигрантская лира». Лонг-лист «Русской Премии» (2013, 2014), шорт-лист Волошинского Конкурса (2014), лауреат премии журнала «Дети Ра» (2014) в номинации «Поэзия». Учредитель литературно-музыкальных вечеров в нью-йоркском музее им. Николая Рериха (сезон 2016–2017). Вместе с супругой Рикой Кацовой осуществил международный литературный проект «70» (2018), посвященный 70-летию Государства Израиль. Стихотворения переведены на английский язык и опубликованы в США в журналах Blue Lyra Review, Tupelo Quarterly, Verse Junkies, Paintersand Poets, Life and Legends.

 

Стихотворная палитра Геннадия Кацова разнообразна. Автор творит её то мелкими частыми мазками, то сильным широким взмахом поэтической кисти. Сюжеты его стихотворений иногда представляют собой настроение внимательной к событиям созерцательности, но чаще – это внутренний монолог, выплёскивающий парадоксальность мышления и живость художественного взгляда, присущих автору. Звук тянет за собой созвучие, слово прикладывается к слову, создавая картину жизни и вызывая читательский отклик.

 Д. Ч.

 

 

В ПРОСТРАНСТВЕ ДЖЕТ-ЛЕГА¹



 
* * *
 
Коль листва облетела и туча сливается с кроной –
Через них птичий клин пролетает, и сонные звёзды
В лунном свете глядят, как на ветке качается Хронос,
Осветляя к утру по краям отуманенный воздух.
 
Опускается ртуть и всё уже сжимается месяц,
Пробуждается в колбе алхимик и клён оловянный,
В серебристой росе – превращает кочующий Мессинг
В слиток золота, в суть вещества из восточных Диванов.
 
Время движется вспять на рассвете, корою бурея,
Поджигая предвестья сугробов осеннею охрой:
Два последних грача, будто после погрома евреи,
Перед тем, как взлететь, на прощанье трагически охнут.
 
Пустоту время года данайским подарком приносит –
Сколько хватит, в охапку сосулек-разлук набери, но
Продержись, ведь с зарёй, даже если закончится осень,
Хронос, с ветки склонившись, на небо наносит белила.
 
 
JETLAG
 
ни зги, ни жив, не лги – ни мёртв
поют сирены за окном
и ночью «Боинг» в сотни мётл
летает с ведьмой заодно
 
не суть – где верх сейчас, где низ
шесть лун в костяшке домино
стучат так твёрдо о карниз
как будто ветками в окно
 
не спи – спи, не смыкая глаз
ты обнаружишь, что в стене
есть круглый непролазный лаз
из комнаты твоей – вовне
 
мышей летучих в нём полёт
и вдоль дорожки лунной писк
но если кто-то позовёт
ты не тянись туда, не спи
 
не спи – ты знаешь, что и как
ночных овец считать начни
а как дойдёшь до пастуха
то лучше не общайся с ним
 
ни зла вблизи нет, ни добра
ни зги – потерян овцам счёт
Вдали, за морем серебра,
Судьба черешенкой растёт.
 
 
* * *
 
Дождь оплащёван, изящно озонточен,
в луже дрожит ювелирным изделием,
частью дрожащей от влажного дерева –
счастлив в расчётах осеннего зодчего
в пору бессчётно безгрешных падений.
 
Для робкой зелени мартовской, прожитой –
это конец безнадёжной истории,
и весь октябрь листья жгут в крематории,
с неба, что кроной продрогшею прожжено,
резко бросая, как в ересь – католиков.
 
Ветер свистит в переулках, за шторою
лампа горит нескончаемым вечером –
ливень снаружи, и вроде бы нечего
больше сказать о себе. И которую
осень диктуешь на древнем наречии.
 
 
* * *
 
Звали вы долго, и вот вы меня получили:
ангелы в белом, как в белых халатах врачи, и
Чёрт, в самом деле, не страшен.
Смерти нет больше и нет её меньше – лишь в меру,
хоть ты сейчас натяни профиль пенсионера,
хоть пионера – на мили, гектары, центнеры,
на США вместе с Рашей.
 
Вечность грифон к середине летит Миссисипи,
и близнецы из Сиама сливаются в сиплый
голос над городом, миром,
над цирком Барнума с целым букетом уродов,
чей на закате исход предсказуем и розов –
в тень, поглотившую массу ушедших народов,
переселённых и сирых.
 
Этот поток, как кипящий простор безоглядный:
страх потных рук и потухшими спичками взгляды
ближних, впритирку, соседей.
А вдалеке на копьё поднимают повыше
тело того, кто по времени в первые вышел –
вопль его, обгоревшего, задним не слышен…
Так на дорогу присядем?
 
 
INDIAN SUMMER НА БРУКЛИНСКОЙ АВЕНЮ М²
 
В душном воздухе яблоки преют
на кошерных лотках от Glatt Mart’а:
все индейцы из бруклинских прерий –
в аккуратных кипах, сплошь не марких.
 
Их подруги, скрывая телесность
в длинных платьях, трясут париками,
так привычно толкая тележки,
будто так же толкали веками.
 
За индейками – в пейсах, похожи
друг на друга и мал мала меньше,
с шумом валит толпа краснокожих:
Бени, Ури, Ароны и Мойши.
 
А за ними – их сёстры в чулочках,
в длинных платьях: пусть мамы пошире,
но, как клоны, похожи их дочки –
Ханы, Сарры, Рахили и Ширы.
 
И какое здесь тысячелетье,
и названье местечка, в котором
им молиться – неважно, их дети
лишь бы чтили Субботу и Тору.
 
Консерваторы и либералы
делят гений свой пусть со злодейством,
но налив «Манушевич» в бокалы,
Трубку мира раскурят индейцы.
 
Если всё это им отзовётся
(в век гарантий мир, всё же, знакомый)
то придётся менять на сиротство
снова чувство привычное дома.
 
 
* * *
 
прежде – завтрак, позже – обед, затем и
ужин свой отдай друзьям,
вид за окном – хорошим парням,
милым дамам – в горшках у окна хризантемы,
 
миру – лезвием на коре уравненье с ответом,
городу – цент, брошенный в фонтан,
яму – погосту, которому дан,
«лайк» для фейсбука, последний имейл – интернету,
 
памяти – утром морозным выдоха контур,
книгу – в подарок, не пролистав,
голос… пожалуй, лишь голос оставь,
весь забери – без тебя он покроется коркой
 
 
* * *
 
Тротуар отсырел, будто бы чешуя в натюрмортах фламандцев
Поутру, после ливня ночного, проплываешь в сентябрьском тумане
Где прохожий, мгновенно сближаясь, подозрения зрения обманет
Ведь на вкус и на цвет – свежий мем – не бывает похожих фломастеров
 
Память тенью клубится по углам из былого растущих строений
Звуки влажно лежат под камнями, чтоб однажды воскреснуть, как в хорроре
Спотыкаешься – и распрямляешься телом живым прямохордовым
И склоняешься, чтобы успеть в этот раз отразиться в Забвении
 
Есть надежда: а вдруг, словно римлян, спасут легендарные гуси
Гуси-лебеди, коль утащили на юг от сестры её братца
Да, и веришь: твой след на осенней тропе – чтоб ему оставаться
Но сентябрьский туман впереди всё сырее. Всё гуще, всё гуще
 
 
УРАГАН
 
В ночи ликовал, отрывая по листику,
бил окна, грозя неизбежною карой,
беззлобно, когда приближалась полиция,
бросал литры ливня в зажжённые фары.
 
Метался по скверу, был в этом упрямей
старушки-процентщицы в третьем подъезде,
слюду тротуара слепил фонарями,
был лучшим ублюдком, что значит – последним.
 
Был джек-потрошителем поздних прохожих:
зонты выгнув, полы плащей поднимая,
искал под одеждой тела помоложе,
взыскуя короткой любви и внимания.
 
Его эта ночь, от заката – эпоха
раздрая, осадков рекордных за сутки,
когда хорошо, в результате, так плохо,
что ехать отсюда придётся рассудком.
 
Поскольку октябрь – время постмодернизма,
то пыль деконструкции – дождь декораций,
и смена полов, то есть верха и низа, –
всегда о свободе и равенстве с братством.
 
Его это время, его это место –
и в чёрные шахты упавшие лужи
не кажутся чьей-то расчётливой местью,
а знаком того, что становится хуже.
 
И можно б забыться, конца беспределу
не видя, ведь глаз урагана намётан.
В грядущее вера спасает – но белым
оно выпадает. И белым, и мёртвым.
 
 
ФЕВРАЛЬСКАЯ ФУГА
 
Февраль. Достать бы мухобойкою
осенней мухи с подоконника
звенящий трупик – дань Набокову
с его орнитою покойников.
 
Подвластны силе кинематики,
борцы летают вверх тормашками,
всё ближе становясь на матиках
размером с мелкую букашку.
 
Всё тише звук, всё неразборчивей –
зимой бы не случилось тут чего,
и ухо сломанным приборчиком
не ловит ни мышей, ни Тютчева.
 
Промёрзли страсти африканские,
короче ночи назаретные,
и городами кафкианскими
грозят сугробы, сном согретые.
 
Увидена с полёта птичьего
ладонь, с её продольной линией
всё шире, глубже – увеличена,
как трещина на чаше глиняной.
 
Ландшафт всё меньше, цвет изгнания –
бескровный, местность – зла и ветрена:
без букв, без знаков препинания
уж лист разложен по конвертам.  





Кирилл Василёнок. «апельсины».






¹ джет лег – синдром смены часовых поясов, дискомфорт после перелёта на большие расстояния, разница во временных поясах



² Indian Summer – Индейское лето, в Америке тот же период ранней осенью, что и Бабье лето в России



К списку номеров журнала «ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА» | К содержанию номера