Сергей Соловьёв

Рисунки на полях. Стихотворения

 

***

Давай с тобой поедем

в страну Куда-нибудь,

тем более что нет тебя,

и я не очень есть.

 

И будем разговаривать,

прокладывая путь,

как будто он любовь,

а мы – ее бог весть.

 

И буду я взволнован,

сходя в тебе на нет,

как свет в воде, играя

и преломляясь, да.

 

Так создает творенье

художника скорей

чем он его. Поедем,

от нас куда-нибудь,

 

где нет ни аз, ни веди.

Не так уж страшен бог,

когда он мир малюет,

как мысль о потом.

 

Когда уж нет спасенья

от этой красоты.

Собрала ль ты вещички?

Их нет, мой Галатей.

 

***

Субхути, как ты думаешь,
что он хотел сказать,
этот снег,
так приходящий,
когда его уводили
под белы рученьки?

Ждешь ли, дунешь ли
в кулачок, а там слеза
божья, как человек,
даже две, те еще
райские тили-тили,
светомученики.

Разве большего
Он хотел от нас,
чем всего лишь видеть?
Небо чуть, как стекло оконное,
дребезжит. Конечно,
это поезд, и ночь, и луч,

проходящий так, по-хорошему,
мимо глаз,
мимо музыки. Только нити,
только деревце голое
в поле снежном –
скрипичный ключ.

 

***

Был рай, был яблоком – ребенок:

изгнаньем в многоточье, в смерть,

в перерождений череду, где тонок

бог, и рвется нить, и свет

с собой не совпадает, но – теплеет.

Они ушли, верней – земля ушла.

И ангел вился, то журча, то блея

меж ними, ночь была нежна,

и кто-то долго в спину им с прищуром

глядел, пока не скрылись с глаз.

Любовь? Быть может. Жизнь, как дура,

счастливая, ждала их там.

Не дождалась.

 

***

Самое худшее, что испытал я –

такая малость, подумать только:

ту утратить, с кем было видеть,

слышать, дышать, говорить, помнить,

чувствовать, жить на одной волне,

и оставаться собой при этом,

то есть,

как оказалось, настолько быть,

что после – уже ничто не входит

в свои очертанья, шаркает, семенит,

дышит в лицо сиротливой землей во рту.

Эка невидаль, думал, – сплошь и рядом

это случается: двое, волна одна...

Да, наверное. Не с людьми.

Думай теперь, лети, как можешь,

к тому, что нету,

к тому, чем жив был,

лети, как знаешь,

ты – лучший летчик,

лети, с зажмуренными и молча,

в том мертвенно тихом небе,

которое было божьим –

оно теперь всё твое.

 

***

И будешь ты дитя любви

в пальтишке драненьком зеленом,

корабль сам себе и капитан,

и детство с бубликом вселенной.

 

В разрухе счастья золотой

покатишься, как грошик медный,

и будешь всадник ты и конь,

волшебною тщетой отпетый.

 

И женщины взойдут, и к ним

ты будешь плыть и плыть из детства

всю ночь – то сердцем без руки,

то призрачной рукой, без сердца.

 

И будут книги-горбуны,

ходить, как волны, и страницы

ронять как пену. Будешь ты

свои примеривать им лица.

 

И будет речь и путь, и сын,

и та, кто все с тобой разделит,

и превратишься в белый дым,

и будешь ты дитя метели.

 

А жизнь была на деревце, на том

индийском, в джунглях, над рекою,

где ты так долго строил дом

во сне. И не проснулся.

 

***

О, шер, блуждающий протуберанец джунглей,
я жил в твоем зрачке пол вечности, пока ты снизу
мне щерился в лицо и рыком вспарывал от паха
до темени, так мы стояли на тропе; сосредоточен
и пуст, мой мозг звенел, как воздух у вершины.
Ты мог одною лапой смахнуть меня как жизнь –
той правой, которая была уж на весу, но медлила,
как будто у черты невидимой. Ты считывал меня
как вещь живую. Не равную себе. Не ты, но что-то
тебя удерживало. Желтый свет в глазах, тяжелый,

и жухлая – как тот ковер из детства – шкура. Нет,

не дрожь во мне росла, не страх, лишь напряженье
открытости. Во всём. И взгляд чуть в сторону, но так,
что каждый волос нами был сосчитан. Зной. И тишь.

И отлетев во мне, как птичка божья, человек сидел

на ветке времени, и вниз глядел – на нас.

 

***

Он сотворил ее из бумеранга

второго ранга. И обмирал,

пока летела

и медленно входила в тело

в иных мирах.

Такое не прощают – возвращают.

И рай стоял на выходе с вещами.

 

***

Кто б мог подумать, но приходит день,

когда ты говоришь уму: не нужен

ты. Как кораблю сгоревшая ступень.

И облако его брюссельских кружев

к земле спадает. Да, забыться сном

без тяготенья, неземным, вращаясь

вокруг себя, как суфии. Вот счастье.

Тем более – что делать здесь с умом?

 

***

Жизнь играет в театре масок,

хорошо играет – заподлицо.

Оба понимают, что энергия это масса

на скорость света в черном квадрате,

который на самом деле – яйцо

пасхальное с витрувианским распятьем.

Только «дела» нет, а тем более «самого».

Есть некоторая масса тел,

всякий раз перегруппировывающаяся заново

в пределах относительной определенности.

Вот собственно и всё, что Он от нас хотел.

И особенно в этой вязкой

полости, голости

между нами. Ах как она играет

в нашей съехавшей набок маске –

будто вправду не умирает.

 

***

Чем изощренней речь, тем от себя мы дальше.

Они все это проходили – те, кому нас уберечь

не удалось – и дерево молчит, и дух овражий

туманом стелется и ниспадает с плеч

твоих, как платье подвенеч… Но я не

понимаю этих слов, пусть даже

не звучащих, мысленных и тех – как в пранаяме

сидящих в языке. Верней, безбожно

меньше, чем понимает речи наши

тот камешек, что вытряхнула ты из босоножки.

Чем дальше от себя, тем ближе

друг к другу. Над бездною цветка бесстыжей

с тобою мы, как бражник на весу.

Лишь трепет остается. Еrgo sum.

 

***

Слова болеют жалобно, как дети,

и умирают, отвернув лицо

от нас. А мы – от них. В конверте

света – темень, письмецо.

 

Но не прочесть. Ни зги, ни даже

дыханья божьего, где стынут

лишь тихие глаза детей и наши

спины.